§ 16
«Власть означает любой шанс осуществлять свою волю в рамках некоторого социального отношения даже вопреки сопротивлению, на чем бы такой шанс ни был основан. Господством называется шанс встретить повиновение у определенных лиц приказу определенного содержания. Дисциплиной называется шанс у определенного круга людей встретить немедленное, автоматическое, схематическое, в силу привычной настроенности, повиновение».
Что это означает? Вернемся назад, к действиям. Вот понятие отношения. Отношение значит, что там есть, по меньшей мере, двое, и один, возможно, согласовывает свои действия с другим. Это мы уже видели. Но, возможно, один навязывает волю другому. Обратите внимание, как Вебер представляет это дело: навязывать свою волю даже вопреки сопротивлению, на чем бы этот шанс не был основан.
Внимание, сразу несколько прекрасных и фантастических по глубокомыслию ходов Вебера. Почему шанс? Потому что, в частности, благодаря исследованиям Зиммеля, уже ясно: никогда не бывает так, чтобы просто один действовал на другого, как активное начало на бездушный предмет – всегда есть некоторое встречное движение. Это движение может быть кооперативным, но может быть и движением сопротивления. И заранее не ясно. Есть некоторое отношение, в котором один участник обладает властью, и у обладателя власти есть шанс навязать волю. У него была уверенность, что другой будет действовать так, как ему прикажут, но другой взял и не стал подчиняться. Вывод-то какой? У действовавшего не было власти, он заблуждался? Оказалось, не было. Но до тех пор, пока это «оказалось» не стало внятным, считалось, что она есть, потому что сохранялся шанс. Вебер говорит, что само понимание власти социологически аморфно. Тем не менее, если есть шанс навязывать волю, есть власть. Понятие господства Вебер счел социологически более удачным. «Шанс встретить повиновение у определенных лиц приказу определенного содержания». Чем отличается власть от господства? С властью многое непонятно. Ребенок в колыбельке заплакал, и мать подбежала к нему. У него есть власть над матерью? Кажется, что есть. Но если ребенок попытается отдать ей приказ властным тоном, то может оказаться, что господства над ней у него нет. Понятие господства более конкретное и более социологически работающее.
Благодаря чему господство – это тоже шанс, как и власть? Благодаря чему господство как шанс становится более вероятным? Отчего приказы, отданные в определенный ситуации, как правило, будут выполняться? Ближайший ответ – благодаря дисциплине. Но это не ответ, дисциплина – это оборотная сторона господства. Так что повышает шансы господства? Легитимность. Что такое легитимность? Легитимность традиционно у юристов – некая высшая степень законности. Законность законности. Почему законен закон? Потому что легитимен. Там длинная история, которая ко времени Вебера тянется сто лет, и отношение легитимности и легальности – тонкая история внутри юридической и политической мысли. У Вебера важно то, что он рассуждает как социолог. Господству подчиняются (то есть приказам господствующего), потому что господство легитимно. Это значит, что за самим фактом господства, за голым наличием того, кто обладает силой, формальными правами, стоит нечто большее. Это нечто большее и есть та значимость легитимного господства, которую Вебер предлагает фиксировать как социолог. Что значит «как социолог»? Юрист может сказать, что на основании неких рассуждений он пришел к выводу, что власть некоего органа нелегитимна. Для социолога же это не важно, точнее важно только в том смысле, в каком мнение юриста становится действующим социальным фактом. Для социолога важно, верят ли в эту легитимность те, кто подчиняются. Легитимное господство, с точки зрения Вебера, – это господство, основанное на вере в легитимность. Значимость легитимного порядка – это фактическая значимость трансфактического. Фактически есть соотношение сил, но есть вера в то, что помимо этого фактического соотношения сил есть что-то большее, высшее. Если эта вера есть, значит, у этого порядка господства есть легитимность.
Вот как связаны между собой типология действия и типология господства. С традиционным действием все ясно, традиционное господство – это власть того, что всегда уже было. Традиционное господство легитимно в силу традиции. Легальное рациональное господство связано с целерациональным действием. Это не связано с расчетом, выгодой от подчинений. Речь идет о легитимности, а не о встраивании легально-рациональных действий в государственный космос. Иначе эта была бы голая фактическая констелляция соотношения сил. Но это легитимность. Легальная рациональная легитимность – это внятность устройства для того, кто действует. Почему я подчиняюсь этому закону? Потому, что он принят по легальным правилам. Почему я подчиняюсь этому президенту, даже если считаю его мерзавцем? Потому, что он победил на прозрачных, правильно проведенных выборах. Значит, что весь этот порядок я принимаю как свой мотив трансфактического подчинения. То есть я подчиняюсь порядку не потому, что он хороший и справедливый, и не потому, что мне так выгодно, но потому, что он легитимен. А легитимность для меня – это прозрачность всего того, что сопутствовало появлению того господствующего, которое отдает мне приказ. Не любя его, проклиная, не соглашаясь, я принимаю подчинение легальной власти как свой внутренний мотив рационального поведения.
Вебер прекрасно знал, как устроена политическая жизнь, и не очень верил в самодостаточность легально-рационального господства. Поэтому появляется третий тип – харизматическое господство. Харизматик – очень специфическая фигура. У нас говорят «лидер», чтобы не произносить слово «вождь», «фюрер». Но в немецком языке не было слова «лидер», Вебер говорит – «der charismatische Führer». Кто это такой? Это тот, кто выступает для некоторого множества людей спасителем. Тот, кто способен на нечто такое, чего не могут все остальные в обстоятельствах, вынуждающих нас кому-то доверять. Очень тонкий момент – смотрите. Представьте себе такую цепочку. Целерациональное действие мы совершаем ради чего? Ради некоторого результата. Результат – это что? Это то, что для нас выгодно, – значит, приносит некоторую пользу. Значит, благодаря полученному результату, мы сможем еще что-то совершить. Либо удовольствие, нечто преходящее, либо польза; результат нашего действия тогда есть средство для чего-то еще. Выстраивается цепочка: наше действие служит средством для достижения цели, которая служит средством для достижения цели… Рано или поздно мы должны прийти к наивысшей пользе, выше которой нет. Мы приходим к главной проблеме человека – к смерти. Главная проблема, которую предстоит решить, – это смерть. Главная беда, главное горе – это смерть. Следовательно, если цепочка нашего целерационального поведения не решает проблему смерти, значит, обессмысливается все остальное целерациональное поведение. Вебер открывает «Смерть Ивана Ильича» и говорит: вот вам современный человек. Образованный, целерациональный, но он скоро помрет, а все останутся. И тогда все? Зачем была его карьера, его образование, вся жизнь? Следовательно, целерациональное поведение должно быть каким-то образом оправдано высшей целью, а высшая цель – это спасение. Не оправданное высшим образом целерациональное поведение в высшем смысле бессмысленно, его рациональность мнима, у него нет ответа на вопрос «зачем».
Вот в чем, в частности, значение для Вебера исследований по аскетическому протестантизму. Целерациональное поведение изначально не бессмысленно. У него есть прямое отношение, прямая связь с решением главной человеческой проблемы – проблемы спасения. Но в нынешнем мире, когда этот огромный экономический космос оторвался от своего этического корня, когда область государственного управления стала особым космосом (как сейчас), не обессмысливаются ли в некотором отношении основные области человеческого существования? На этот вопрос могут быть разные ответы. Один из них для Вебера дает война. Он обнаруживает, что во время войны (Первой мировой) пребывание перед лицом смерти оказывается для воюющих некоторым основанием для создания особой этики, для появления особого феномена братства. Это окопное братство людей перед лицом смерти оказывается мотивом более сильным, чем религиозная этика спасения. Это наводит Вебера на много разных мыслей и, в частности, вероятно в связи с этим, он перетолковывает новоокрытое в его время одним из крупных религиозных историков церкви понятие харизмы. Харизма – это то пребывание благодати на учительствующем члене общины, которое делает очевидным для ранних христиан, что именно он должен быть ее епископом.
Вебер совершает в известном смысле абсолютно невозможную вещь – он переносит эту категорию на политическую жизнь. Он говорит: есть политическая харизма. Это непосредственное усмотрение в каком-либо политическом вожде того, кто спасет, его особой способности разрешить фундаментальные проблемы участников политической жизни. Того, кто выведет за пределы катастрофы. Того, кто окажется тем самым лидером, за которым можно идти. Естественно, что есть фундаментальная, радикальная категория харизмы. А есть возможность обнаружить харизматические черты у политических лидеров, которые не воспринимаются как спасители всего и всех, но тем не менее, не будь у них этих черт, они не были бы избраны и не возглавили бы политические партии и движения.
Здесь очень тонкий момент. В собственном смысле слова харизматическое господство – это господство, которому не нужен никакой закон, не нужна никакая традиция. С одной стороны – ниспровержение традиции, с другой – ниспровержение некоего действующего закона, если он есть. Уже в многократно ослабленном виде можно говорить о харизматических чертах у лидеров более мирных эпох и в более урегулированной политической жизни. Харизма противопоставлена в области действования аффекту – аффект долго не продолжается. Харизма – это затянувшийся, пролонгированный аффект. Аффективная приверженность вождю – это то, что не может длиться вечно, но то, что длится гораздо дольше, чем аффект, сопровождающий аффективное поведение, которое приводит, например, к преступлению. Но, тем не менее, этот аффект исчерпывается и происходит рутинизация харизмы, превращение ее в нечто повседневное