— Успокойся, тебя никто никуда не гонит, — мягко заметил Бутби. Эмми работала в суде уже больше десяти лет, и они давно стали большими друзьями.
— Спасибо, — попыталась улыбнуться она. — Ина была трудным ребенком. В колледже подсела на наркотики, ее вышибли, родители пришли в ярость, отказали ей от дома. Я взяла ее к себе, и где-то через год она вылечилась. Но потом не смогла найти себе занятие. — Эмми вздохнула. — В колледже ей не нравилось, а мне не хотелось, чтобы она разносила бургеры: девочка-то умная. Короче, я показала ей, как работать на машинке для стенографирования. Ее это увлекло, я оплатила ей курсы стенографисток. Получив сертификат, она подала заявление в судебную систему, и ее взяли на работу. Ей было всего двадцать четыре года, и я думала, что она на правильном пути. — Эмми покачала головой.
Бутби нахмурил лоб, брови сошлись у переносицы.
— И что, по-твоему, произошло? — В газетах написали, что она покончила с собой.
— Не знаю. — Эмми оглядывала стены. — Полиция нашла предсмертную записку Ины со словами, что она всех подвела, не оправдала надежд. Плюс следы кокаина в крови. Они пришли к выводу, что причиной самоубийства стала депрессия, вызванная неспособностью отказаться от наркотиков.
Судья наклонился вперед:
— Мы можем что-то сделать?
— Да. Во-первых, я нашла стенографические записи Ины, которые, возможно, следует расшифровать. Что-нибудь вам нужно в первую очередь?
Бутби задумался.
— Несколько недель назад она стенографировала в этом самом кабинете дискуссию о договоренности между федералами и штатом. Беседовали в присутствии адвоката-защитника и гонителя. — Называя так прокуроров, Бутби и выражал пренебрежение к ним, и напоминал, кем они быть не должны. — Фамилия обвиняемого Доак. Он согласился сотрудничать с Управлением по борьбе с наркотиками, поскольку ему пообещали снять более тяжелые федеральные обвинения и оставить только обвинения штата, по которым ему светил небольшой срок.
— Ясно, — кивнула Эмми. — Много времени это не займет. И второе. Я нашла то, о чем не знает полиция: банковскую книжку и три с половиной тысячи долларов наличными. Завернутые в пластик, они лежали на дне мусорного ведра под мешком, в который клали мусор. В банковской книжке указаны большие транзакции, иной раз превышающие две тысячи долларов. Что мне делать? Эти улики говорят о том, что она скорее всего торговала наркотиками, а этим занимается полиция. Если я им скажу, они могут конфисковать деньги как вещественное доказательство. Я исполняю ее завещание, поэтому должна оберегать ее активы для наследников, двух ее братьев, так?
Мы с Бутби неуверенно переглянулись.
— Если я занесу наличные и деньги на счету в опись и заявлю, что это часть наследства, в моем отчете суду по делам о наследстве, получат ли наследники деньги, добытые скорее всего противозаконной деятельностью? И не стану ли я соучастницей преступления? — Она смотрела на свои руки, которые сцепила на коленях, и ждала ответа.
— Черт побери! — Бутби пощипал левую бровь. — Ты ставишь меня в трудное положение. Судьи не дают юридических советов, знаешь ли. Тебе нужен адвокат.
Она кивнула, но молча.
Он откинул голову назад и продолжил, глядя в потолок:
— С другой стороны, не будет ничего предосудительного, если мы с Арти помозгуем вслух. — Никогда не слышал более идиотского слова, чем «помозгуем». — Пусть даже и при тебе. — Он склонил голову и заговорщически посмотрел на меня.
Я хохотнул.
— Итак, размышляя вслух, Арти, я готов утверждать, что полиция не сможет открыть дело против Ины, раз она мертва. Но, возможно, наличные — вещественное доказательство вины другого человека, особенно если деньги меченые, и Эмми совершенно не нужно, чтобы ее обвинили в препятствовании отправления правосудия. Поэтому она может положить деньги в банковскую ячейку и указать в отчете суду по делам наследства эти деньги как актив. Это же, в конце концов, и есть актив, правильно, Арти?
— Пока возражений у меня нет.
— И, возможно, я бы положил в ту же ячейку и банковскую книжку. Но, прежде чем убрать все это в банковскую ячейку, я бы сделал фотокопии и банковской книжки, и купюр для полиции. Тогда никто ни от кого ничего не будет прятать.
Я согласно кивнул, но Эмми это предложение не понравилось.
— Я не хочу ставить под удар друзей Ины, — ответила она. — В своем дневнике она часто упоминала некую Тини, и эта Тини упомянута и в банковской книжке. Я не могу предавать людей, которых Ина считала своими друзьями.
— Ее дневник? — Бутби почесал ухо. — Думаешь, копам он нужен, Арти?
— Судья, — ответил я, — если бы Тини действительно была ее подругой, она бы не появилась в банковской книжке, так? Ина делилась бы с ней, уж не знаю чем, а не продавала бы ей это.
— Логично, — кивнул он.
— Поэтому Эмми не скомпрометирует дружбу, если сделает фотокопии и отдаст их в полицию.
Бутби кивнул.
— И я бы положил дневник в ту же самую банковскую ячейку.
— Безусловно, — поддакнул я.
— Ладно. — Бутби нацелил палец на Эмми. — Мы с моим клерком думаем, что тебе лучше обзавестись адвокатом… оплату его услуг ты сможешь взять со штата. Несмотря на то что ты нас подслушивала, тебе не удастся подать на нас в суд, обвинив в служебном несоответствии, поскольку никаких юридических советов мы тебе не давали. Только посоветовали нанять адвоката.
— Спасибо, судья. — Поднимаясь, она коротко улыбнулась. — Я чувствовала себя такой одинокой, не знала, что и делать. Вы мне очень помогли.
Мы с Бутби встали, чтобы на прощание пожать ей руку.
— Мы всегда к твоим услугам, — сказал ей Бутби. — В любое время.
Ее глаза предательски заблестели, и она быстро отвернулась и вышла из кабинета.
Бутби посмотрел на меня.
— Эта юная судебная стенографистка Ина… я никогда ее не замечал. — Он снял очки и потер глаза. — Она ничем не отличалась от прочей мебели в зале суда… пальцы, приложенные к стенографической машинке. Ее жизнь не вызывала у меня никакого интереса, Арти, пока не оборвалась.
Звучащий из динамиков слоган эры Депрессии «Брат, можешь поделиться десятицентовиком?» едва слышался — такой стоял шум. Эта и другие ключевые фразы, воспевающие бедность, проходили лейтмотивом вечеринки «Плач налогоплательщика», которую ежегодно устраивал судья Гибсон Уоттс в первую субботу после пятнадцатого апреля[52].
Бревенчатый особняк Уоттса площадью три с половиной тысячи квадратных футов окружал участок в пятнадцать акров, одной из сторон которого служила шестисотфутовая береговая линия в бухте Мусконгус, штат Мэн. Особняк в 1920-х годах построил врач из Нью-Йорка, которому хотелось жить в бревенчатом новоанглийском доме, любуясь мэнскими скалистыми берегами. И он заказал дворец из канадской ели, пригодный для жизни в северной стране среди лесов и гор, но с видом на береговую линию, где смотрелся этот дворец как японский храм на берегу Темзы. Семья Уоттс купила особняк в пятидесятых, когда недвижимость в Мэне по их балтиморским стандартам стоила дешевле грязи, а «Еловая Гусыня», как называли особняк местные, еще дешевле. Уоттс и две его сестры унаследовали особняк после смерти их матери в 1971 году. Он выкупил их долю и поселился в особняке, после того как перебрался в Мэн из Мэриленда, перенеся сюда адвокатскую практику. Закоренелый холостяк, он жил в «Еловой Гусыне» один.
Компания подобралась большая и разношерстная: другие судьи, избранные сотрудники суда, рыбаки, хозяин местного универмага, начальник полиции штата Мэн (бывший клиент). Те, кто ожидал возмещения выплаченных налогов, получали наклейки с лыбящимися физиономиями. Те, кого ждала «налоготомия», — жестяные кружки, чтобы собирать милостыню.
Бутби наполнял свою кружку орешками кешью со стола в столовой, а я сидел рядом с буфетом и лакомился креветками, когда услышал, как кто-то выдал пару арпеджио на рояле, который стоял в гостиной по другую сторону коридора. Пианист-самоучка, я сразу узнавал игру мастера, если слышал ее. Когда пианист начал играть ноктюрн Шопена ре-бемоль, я поднялся и направился в гостиную. Репризная часть исполнялась столь виртуозно — я о такой технике не мог и мечтать, — что мне захотелось посмотреть, кто же сидит за роялем.
Увидел, что это — узнал по газетным фотоснимкам — Джулия Остриан, выпускница Джулиарда, концертирующая пианистка, которая жила неподалеку от Дамарискотты. Я пододвинул стул и сел позади нее, когда она подходила к особо сложному пассажу: правая рука грациозно скользила по клавишам, пальцы касались их удивительно быстро, легко и точно.
— Как вам это удается? — спросил я, когда она закончила.
Джулия повернулась, улыбнулась.
— Четыреста тысяч часов репетиций. — Мы оба рассмеялись, и она добавила: — Вы пианист?
— Я пианист-в-мечтах, но понимаю, что должен сохранить за собой свою работу. Между прочим, меня зовут Арти Моури. — И я протянул руку.
Она ее пожала.
— Джулия Остриан, Арти. Поскольку вы пианист, позвольте спросить: вы ничего не заметили по части левой руки?
Я замялся, не зная, что и сказать.
— Она играла плавно, как течет кленовый сироп. Я бы отдал правую руку, если бы моя левая могла так играть.
— Спасибо! Значит, мне удалось.
— Удалось что?
— Прежде чем начать ноктюрн, я заметила, что низкие ноты расстроены, — объяснила она. — Возможно, причина в новых струнах: они всегда звучат не в лад… поэтому мне пришлось менять ноты.
— Вы импровизировали на ходу?
Остриан кивнула. От восторга у меня отвисла челюсть.
Она пожала плечами и улыбнулась.
— Собственно, этому я научилась в Джулиарде прежде всего: как импровизировать на ходу.
— В Джулиарде пианистов учат импровизации?
— Конечно. А что делать, если вдруг отказала память? Останавливаться же нельзя.
— Это было прекрасно, Джулия. — Судья Уоттс появился за нашими спинами, широко улыбаясь, и протянул ей бокал белого вина. — Лучше любого концерта в здешних краях.