– Можно внести коррективы, небольшие коррективы гуманистического порядка… – тихо сказал Брюно. – Ну, нечто, что позволяет забыть о смерти. В “Дивном новом мире” речь идет о транквилизаторах и антидепрессантах; в “Острове” мы имеем дело скорее с медитацией, психоделиками и отдельными невнятными элементами индуистской религиозности. На практике люди сегодня пытаются сочетать одно с другим.
– Джулиан Хаксли тоже посвящает вторую часть “Что я смею думать?” обсуждению вопросов религии, – с растущим отвращением возразил Мишель. – Он явно понимает, что прогресс науки и материализма подорвал основы всех традиционных религий; он также понимает, что ни одно общество не выживет без религии. Он тратит сто с лишним страниц на попытку подвести фундамент под некую религию, сопрягаемую с современным состоянием науки. Результаты его не слишком убедительны, но, с другой стороны, и общество наше не совершило прорыва в этом направлении. На самом деле, когда все надежды на слияние того и другого разбиваются об очевидность физической смерти, тщеславие и жестокость неизбежно возрастают. Ну, справедливости ради, – неожиданно заключил он, – то же самое можно сказать и о любви.
11
После встречи с Брюно Мишель провалялся в постели целых две недели. А ведь правда, спрашивал он себя, как обществу выжить без религии? Даже отдельному человеку это, похоже, непросто. В течение нескольких дней он созерцал батарею слева от кровати. В холодный сезон она заполняется горячей водой – это полезный и хитрый агрегат; но как долго западный мир сможет просуществовать вообще без религии? В детстве он любил поливать растения в огороде. У него сохранился маленький черно-белый снимок квадратной формы, на котором он запечатлен с лейкой в руках, под присмотром бабушки; ему тут, наверное, лет шесть. Позже он полюбил ходить за покупками; на сдачу с хлеба ему разрешалось купить карамельку. Потом он шел на ферму за молоком; возвращался уже в сумерках, размахивая алюминиевым бидоном с еще теплым молоком – ему страшновато было идти в низине по заросшей колючим кустарником тропинке. А сейчас каждый поход в супермаркет превращался в пытку. И это при том, что ассортимент продуктов постоянно меняется, то и дело появляются новые линейки замороженных готовых блюд для холостяков. Совсем недавно в мясном отделе своего “Монопри” он впервые увидел стейк из страуса.
Чтобы обеспечить воспроизводство, двойная спираль молекулы ДНК расплетается на две нити, каждая из которых притягивает к себе комплементарные нуклеотиды. Момент разделения опасен тем, что в это время вполне могут произойти случайные, неконтролируемые и, как правило, вредные мутации. Голод и впрямь стимулирует работу мозга, и в конце первой недели Мишель интуитивно понял, что идеальное воспроизводство невозможно до тех пор, пока молекула ДНК сохраняет форму двойной спирали. Вероятно, для обеспечения бесперебойной репликации в течение множества поколений клеток необходимо, чтобы структура, несущая генетическую информацию, имела компактную топологию – например, наподобие ленты Мёбиуса или тора.
В детстве он не мог смириться с тем, что все вещи неизменно портятся, ломаются, изнашиваются. Поэтому в течение многих лет хранил сломанную пополам белую пластмассовую линейку, неутомимо склеивая ее и обматывая в несколько слоев изолентой. В конце концов линейка утратила прямизну, по ней уже нельзя было даже линию провести, то есть она перестала выполнять свою функцию линейки; тем не менее он не выбрасывал ее. Линейка снова ломалась, он чинил ее, добавлял очередной слой скотча и убирал обратно в пенал.
Одним из признаков гениальности Джерзински, – писал много лет спустя Фредерик Хубчежак, – был тот факт, что он не ограничился своей первоначальной интуитивной догадкой, что половое размножение само по себе является источником разрушительных мутаций. На протяжении тысячелетий, – продолжал Хубчежак, – во всех человеческих культурах присутствовало более или менее отчетливое инстинктивное понимание неразрывной связи между сексом и смертью; ученый, неопровержимо доказавший эту связь с помощью аргументов молекулярной биологии, по идее, должен был на этом остановиться и считать свою задачу выполненной. Однако Джерзински интуитивно понял, что ему следует выйти за рамки вопроса полового размножения и изучить общие топологические условия клеточного деления.
Уже в первом классе начальной школы в Шарни Мишеля поразила жестокость мальчиков. Конечно, там учились крестьянские отпрыски, то есть звереныши, дети природы. Но приходилось только удивляться тому, с какой безудержной, неподдельной радостью они прокалывали жаб то кончиком циркуля, то пером; фиолетовые чернила растекались под кожей несчастного животного, и оно медленно погибало от удушья. Они становились в круг и с горящими глазами наблюдали за его агонией. У них была еще одна излюбленная забава – отрезать усики улиткам школьными ножницами. Рожки, увенчанные маленькими глазками, – главный орган чувств улитки. Лишившись рожек, улитка превращается в вялый, страдающий комок плоти, потерянный в пространстве. Мишель быстро сообразил, что в его интересах дистанцироваться от юных скотов; а вот девочек, куда более мягких созданий, можно не опасаться. Это первое интуитивное представление об окружающем мире подтверждалось каждую среду в вечерней программе “Жизнь животных”. Единственный проблеск преданности и альтруизма в беспросветной мерзости и постоянной бойне, к которым сводится их удел, это материнская любовь, вернее, материнский инстинкт, короче нечто, незаметно и поэтапно перерастающее в материнскую любовь. Самка кальмара, жалкое создание длиной каких-нибудь двадцать сантиметров, не задумываясь нападает на ныряльщика, подплывшего слишком близко к ее икре.
И сейчас, спустя тридцать лет, он пришел к тому же выводу: женщины, безусловно, лучше мужчин. Они такие ласковые, любящие, жалостливые и мягкие; они в меньшей степени склонны к насилию, эгоизму, самоутверждению и жестокости. Они рассудительнее, умнее и трудолюбивее.
А для чего, собственно, думал Мишель, наблюдая за движением солнца по шторам, нужны мужчины? Возможно, в стародавние времена, когда водилось много медведей, мужественность играла какую-то особую, незаменимую роль; но в последние несколько столетий мужчины уже явно ни на что не годны. Изредка они от скуки играют в теннис, и это еще полбеды; но бывает, что им взбредет в голову двигать историю вперед, то есть, по сути, развязывать революции и войны. Помимо причиняемых ими бессмысленных страданий, революции и войны уничтожают все лучшее, что было в прошлом, неизменно разрушают все до основания, чтобы затем построить заново. Не вписываясь в закономерный поступательный прогресс, эволюция человечества принимает, таким образом, хаотичный, бесформенный, беспорядочный и насильственный характер. И во всем этом виноваты (с их пристрастием к игре и риску, с их смехотворным тщеславием, безответственностью и врожденной жестокостью) непосредственно и исключительно мужчины. Мир, состоящий из женщин, был бы бесконечно лучше со всех точек зрения; он продвигался бы – пусть медленно, но неуклонно, без вредных переоценок и не сдавая назад – к состоянию всеобщего счастья.
Утром 15 августа он встал и вышел из дому, надеясь, что на улицах еще пусто; так оно, в общем, и оказалось. Он сделал тогда несколько записей, на которые наткнется лет десять спустя, сочиняя самую важную свою работу “Пролегомены к идеальной репликации”.
В это время Брюно вез сына к своей бывшей жене; он совсем измучился и приуныл. Анна вернулась из путешествия, организованного “Нувель фронтьер”, то ли на остров Пасхи, то ли в Бенин, всего не упомнишь; она, вероятно, завела там подружек, они обменялись адресами – она увидится с ними пару раз, а потом ей это надоест; но мужика она точно не подцепила – у Брюно сложилось впечатление, что Анна вообще поставила на мужиках крест. Она отведет его на пару минут в сторонку и спросит: “Как все прошло?” Он ответит: “Хорошо”, – спокойным, самоуверенным тоном, который так нравится женщинам, и с легкой иронией добавит: “Виктор, правда, постоянно торчал перед телевизором”. Вскоре ему станет не по себе: Анна бросила курить и с тех пор не выносит, чтобы кто-то курил у нее дома; ее квартира обставлена со вкусом. Когда придет время прощаться, его охватит сожаление, и он опять задастся вопросом, как бы так все изменить; быстро поцелует Виктора и уйдет. Так закончатся его каникулы с сыном.
На самом деле эти две недели стали для него сущим адом. Лежа на матрасе с бутылкой бурбона под рукой, Брюно прислушивался к звукам, которые издавал его сын в соседней комнате: писал, спускал воду, щелкал пультом от телевизора. Он часами тупо разглядывал батарею, даже не подозревая, что и его брат занят тем же. Виктор спал на раскладном диване в гостиной и смотрел телевизор по пятнадцать часов в день. К тому времени, когда Брюно просыпался утром, он уже успевал включить мультики на канале M6. Виктор надевал наушники. Он не хамил, не пытался ему досадить, но им было абсолютно нечего сказать друг другу. Дважды в день Брюно разогревал готовые блюда, и они ели, сидя лицом к лицу, но не произнося ни слова.
Как же они дошли до жизни такой? Виктору несколько месяцев назад исполнилось тринадцать. Еще недавно он любил рисовать и показывал свои картинки отцу. Он перерисовывал героев комиксов “Марвел” – доктора Дума, мистера Фантастика и Фараона из будущего, – придумывая им новые приключения. Иногда они играли в “Тысячу миль” и по утрам в воскресенье ходили в Лувр. Ко дню рождения Брюно десятилетний Виктор написал на листе бумаги Canson огромными разноцветными буквами: ПАПА Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Теперь все закончилось. Закончилось навсегда. И Брюно знал, дальше все только осложнится: от взаимного безразличия они постепенно перейдут к взаимной ненависти. Через пару лет самое большее его сын попытается встречаться со своими сверстницами – и Брюно тоже будет хотеть этих пятнадцатилетних девочек. Они станут соперниками, ведь для мужчин это естественное состояние. Они словно звери, дерущиеся в одной клетке по имени время.