По дороге домой Брюно купил у арабского бакалейщика две бутылки анисового ликера, а затем, перед тем как нажраться вусмерть, позвонил брату и предложил завтра повидаться. У Мишеля внезапно проснулся аппетит после долгого недоедания, и когда приехал Брюно, он пожирал один за другим ломти итальянской колбасы, запивая их полными бокалами вина. “Угощайся, – невнятно произнес он, – угощайся…” У Брюно создалось впечатление, что он его почти не слышит. Это было похоже на разговор с психиатром или с непробиваемой стеной. Тем не менее он заговорил:
– Мой сын много лет тянулся ко мне, нуждался в моей любви; я же вечно хандрил, жаловался на жизнь и оттолкнул его, в надежде, что мне станет лучше. Тогда я не понимал, что годы пролетят так быстро. Ребенок в возрасте от семи до двенадцати – прекрасное доброе существо, рассудительное и открытое. Для него все в мире закономерно, и он живет в радости. Он полон любви, а сам довольствуется той любовью, которую мы готовы ему дать. Потом все идет наперекосяк. Все непоправимо портится.
Мишель съел последние два куска колбасы и налил себе еще вина. Его руки ужасно дрожали. Брюно продолжал:
– Нет ничего глупее, агрессивнее, злее и несноснее подростка, особенно когда он в компании сверстников. Подросток – это монстр, помноженный на кретина, к тому же он отличается неслыханным конформизмом; внезапно кажется, что этот вредина (пока он был ребенком, такое и в голову не могло прийти) сосредоточил в себе все худшее, что есть в человеке. Как тут не поверить, что сексуальность – это, несомненно, абсолютное зло? Не понимаю, как люди выживают под одной крышей с подростком. Я лично считаю, что им это удается только потому, что их жизнь абсолютно пуста; впрочем, моя жизнь тоже пуста, но мне это не удалось. Все равно все врут, и врут по-глупому. Мы развелись, но остались хорошими друзьями. Сын приезжает ко мне на выходные раз в две недели; но это же херня. Вопиющая херня. На самом деле мужчины никогда не интересовались своими детьми, никогда не питали к ним любви, да и вообще мужчины не способны на любовь, это чувство им совершенно чуждо. А не чуждо им вожделение, животная похоть и соперничество между самцами; потом, гораздо позже, уже состоя в браке, они рано или поздно – в прежние времена – начинали ощущать определенную благодарность к своей спутнице жизни за то, что она родила им детей, что умело вела хозяйство, вкусно готовила и старалась в постели; тогда они испытывали удовольствие оттого, что спят вместе. Возможно, это совсем не то, чего хотели женщины, возможно, тут имело место недопонимание, но это чувство бывало очень сильным – и пусть мужчин охватывало возбуждение, кстати неуклонно иссякающее, если им выпадал случай трахнуть кого-нибудь на стороне, они буквально жить не могли без жены, а когда, по несчастью, они ее лишались, то пили горькую и быстро умирали, обычно в течение нескольких месяцев. Дети же предназначались для того, чтобы унаследовать ремесло, правила жизни и состояние отцов. Это касалось, разумеется, знати, но также и купцов, ремесленников и крестьян, всех классов, по сути. Сегодня все это быльем поросло: я получаю зарплату, снимаю жилье, мне нечего передать сыну. Я не могу научить его никакому ремеслу, я не представляю, чем он займется, когда вырастет; к тому времени правила жизни, которым я следовал, утратят для него всякое значение – он будет жить в другой вселенной. Принимая идеологию постоянных перемен, мы соглашаемся с тем, что жизнь человека сводится строго к его индивидуальному бытию, то есть прошлые и будущие поколения совершенно не важны в его глазах. Так мы и живем, и рождение ребенка сегодня лишено для мужчины всякого смысла. С женщинами дело обстоит иначе, потому что они по-прежнему испытывают потребность кого-нибудь любить, что несвойственно и никогда не было свойственно мужчинам. Глупо делать вид, что мужчинам тоже нужно возиться с детьми, играть с ними и гладить по головке. Мы хоть и твердим много лет, что нужно, но все равно это чушь. После развода, когда распадается семья, отношения с детьми сразу теряют всякий смысл. Ребенок – это капкан, и вот он захлопнулся, теперь он враг, которого тебе вменяется содержать, и он тебя переживет.
Мишель встал и вышел на кухню налить себе воды. Перед его глазами в воздухе закрутились цветные колесики, его затошнило. Сейчас главное унять дрожь в руках. Брюно прав: отцовская любовь – это фикция, ложь. Ложь полезна, когда она позволяет преобразовать реальность, подумал он; но если преобразование не удается, остается только ложь, горечь и ясное понимание, что это ложь.
Он вернулся в гостиную. Брюно сидел съежившись в кресле, неподвижно, словно мертвый. Между многоэтажками опускалась ночь; в конце очередного душного дня немного посвежело. Его взгляд упал вдруг на пустую клетку, в которой несколько лет прожил его кенарь. Надо будет ее выбросить, он не собирается искать ему замену. Он мимолетно подумал о соседке напротив, журналистке из “20 лет”; он не видел ее уже пару месяцев, может, она переехала. Он заставил себя сосредоточиться на руках и заметил, что дрожь утихла. Брюно так и не шелохнулся, и они помолчали еще несколько минут.
12
– Я познакомился с Анной в 1981 году, – вздохнул Брюно. – Особой красотой она не отличалась, но мне наскучило дрочить в одиночку. Все же у нее были большие сиськи, и на том спасибо. Мне всегда нравились большие сиськи… – Он снова издал протяжный вздох. – Протестанточка моя пышногрудая, такая правильная. – Мишель с изумлением увидел, что у него на глазах слезы. – Со временем грудь ее сдулась, и наш брак тоже накрылся. Я сломал ей жизнь. Этого я никогда не забуду: я сломал жизнь этой женщины. У тебя еще вино осталось?
Мишель пошел на кухню за бутылкой. Ну и дела. Он знал, что Брюно ходил к психиатру, но потом перестал. В принципе, мы всегда стараемся приуменьшить свои страдания. Пока мука исповеди кажется выносимой, можно выговориться; потом умолкаешь, сдаешься, остаешься один. Раз Брюно снова почувствовал потребность поделиться мыслями о своей пропащей жизни, он, вероятно, на что-то еще надеется, на какой-то новый виток; это, вероятно, хороший знак.
– И не то чтобы она прям уродина, – продолжал Брюно, – у нее просто заурядное, лишенное изящества лицо. В ней никогда не было ни изысканности, ни сияния, озаряющего порой лицо юной девушки. Ноги у нее довольно толстые, поэтому о мини-юбках пришлось забыть; правда, я научил ее носить совсем короткие топы без лифчика; вид на полную грудь снизу очень возбуждает. Она посмущалась для порядка, но в конце концов согласилась; она ничего не смыслила в эротике и нижнем белье, у нее не было никакого опыта. Да что это я, ведь ты ее знаешь?
– Я же пришел на твою свадьбу…
– Ну да, – кивнул Брюно, чуть ли не остолбенев от изумления. – Помню, я удивился, увидев тебя. Я думал, ты знать меня не хочешь.
– Я знать тебя не хотел.
Мишель вспомнил тот день, недоумевая, что же все-таки заставило его пойти на эту жуткую церемонию. Он вспомнил церковь в Нёйи, удручающе неприветливый зал с голыми стенами, более чем наполовину заполненный скромно одетой богатой публикой; отец новобрачной занимался финансами.
– Ну они леваки, понятное дело, – сказал Брюно, – хотя в то время все были леваками. Они не видели ничего предосудительного в том, что я жил с их дочерью до свадьбы, а поженились мы только потому, что она залетела, короче, все как обычно.
Мишель вспомнил речь пастора, отчетливо звучавшую в гулком холодном пространстве, он что-то говорил о Христе как истинном человеке и истинном Боге, о новом завете, заключенном Господом с его народом; по правде говоря, он не очень понял, о чем речь.
По истечении сорока пяти минут в таком формате он впал в странную полудрему; но внезапно встрепенулся, услышав следующее изречение: “Да благословит вас Бог Израилев, что помиловал двух единородных”. Поначалу он никак не мог сообразить: это что, еврейская свадьба? Он целую минуту размышлял о таком неожиданном повороте, прежде чем понял, что это тот же самый Бог. А пастор плавно пошел дальше, и его голос звучал все убежденнее:
– Любящий свою жену любит самого себя. Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви[25].
Вот уж и правда в точку: и будут двое одна плоть. Мишель некоторое время поразмышлял над этой перспективой и взглянул на Анну: спокойная и сосредоточенная, она, казалось, затаила дыхание и выглядела сейчас почти красавицей. А пастор, вероятно вдохновленный словами апостола Павла, продолжил с нарастающей энергией:
– Господи, воззри благосклонно на рабу Твою: сочетаясь узами брака со своим супругом, она просит у Тебя защиты. Верная и чистая, пусть она выходит замуж во Христе и пребывает подражательницей святых жен. Пусть будет любезна мужу, как Рахиль, мудра, как Ревекка, долговечна и верна, как Сарра. Да пребудет она твердой в заповедях и вере; да оградит свою слабость силой церковной дисциплины; соединенная с одним ложем, пусть избегает незаконных сношений. Пусть будет она важна смирением, достопочтенна стыдом, научена в небесных науках. Да будет она обильна потомством, пусть они оба увидят детей детей своих до третьего и четвертого колена. Да достигнут они счастливой старости и покоя блаженных в Небесном Царствии. Во имя Господа нашего Иисуса Христа, аминь.
Мишель пробрался сквозь толпу к алтарю, ловя на себе раздраженные взгляды. Он остановился в третьем ряду и стал наблюдать за обменом кольцами. Пастор, склонив голову, в состоянии поразительной сосредоточенности, взял руки жениха и невесты в свои; в церкви воцарилась тишина. Затем он поднял голову и звонким голосом, одновременно энергичным и отчаянным, с впечатляющей экспрессией, яростно воскликнул: “Что Бог сочетал, того человек да не разлучает!”