Через пять минут Соллерс распрощался с Брюно, оставив его в состоянии легкого нарциссического опьянения. На обратном пути он постепенно успокоился. Филипп Соллерс, похоже, известный писатель, но, как показало чтение “Женщин”, ему удавалось затащить в койку одних только старых блядей из культурных кругов; зайки, очевидно, предпочитали певцов? Учитывая вышесказанное, какого хрена печатать мудацкие стишки в дерьмовом журнале?
– Что не помешало мне купить пять экземпляров, когда вышел тот номер. К счастью, они решили обойтись без моего сочинения о Папе. – Он вздохнул. – Оно никуда не годилось… У тебя еще есть вино?
– Одна бутылка. – Мишель принес из кухни шестую и последнюю бутылку из ящика “Вьё пап”; он и правда уже подустал. – Ты ведь завтра работаешь, да? – спросил он.
Брюно не ответил. Он уставился на какую-то вполне определенную точку на паркете; но в этом месте паркета ничего не было, ничего определенного, кроме нескольких комочков грязи. Однако он оживился, услышав звук выдернутой пробки, и протянул Мишелю свой бокал. Он пил медленно, маленькими глоточками; теперь его взгляд блуждал где-то на уровне батареи; похоже, он не собирался продолжать разговор. Мишель подумал и включил телевизор: там шел документальный фильм о кроликах. Он убрал звук. Не исключено, что речь шла все же о зайцах – вечно он их путает. Он удивился, вновь услышав голос Брюно:
– Я пытался вспомнить, сколько времени я провел в Дижоне. Четыре года? Пять лет? Стоит только вступить в мир труда, как все годы становятся на одно лицо. Единственные события, которые еще остается пережить, связаны с медициной – ну и еще с растущими детьми. Виктор рос; он называл меня папой.
Внезапно он заплакал. Скорчившись на диване, он громко всхлипывал и сопел. Мишель взглянул на часы: было уже начало пятого. На экране дикая кошка держала в зубах труп кролика.
Брюно достал бумажный носовой платок и промокнул уголки глаз. Слезы продолжали течь. Он думал о своем сыне. Бедный маленький Виктор перерисовывал персонажей “Стрэнджа” и любил папу. А он доставил ему так мало радости, так мало дал любви – а теперь ему исполнится пятнадцать, и время счастья для него закончится.
– Анне хотелось еще детей, в сущности, жизнь домохозяйки ее вполне устраивала. Да ведь я сам подбил ее переехать поближе к Парижу, поискать там работу. Конечно, она не посмела отказаться – самореализация женщины напрямую зависит от профессиональной деятельности, так все тогда думали или делали вид, что думают, а ей прежде всего хотелось думать так же, как все остальные. Я прекрасно понимал, что на самом деле мы возвращаемся в Париж, чтобы спокойно развестись. В провинции люди все-таки часто видятся, общаются, и мне совсем не улыбалось, чтобы все судачили о нашем разводе, пусть даже в одобрительном и мирном тоне. Летом восемьдесят девятого года мы поехали в Club Med, это был наш последний совместный отдых. Я помню их дурацкие развлекательные мероприятия перед ужином и как я часами торчал на пляже, глазея на девиц; Анна беседовала с другими мамашами. Когда она переворачивалась на живот, я замечал ее целлюлит; когда переворачивалась на спину – растяжки. Дело было в Марокко, арабы держались неприветливо и агрессивно, нещадно палило солнце. Какой смысл зарабатывать себе рак кожи ради того, чтобы вечерами дрочить в своем бунгало. Виктор не вылезал из мини-клуба, вот он-то оттянулся там по полной… – Его голос снова дрогнул. – Я вел себя как скотина и знал, что веду себя как скотина. Обычно родители идут на жертвы ради ребенка, это нормальный путь. Я не мог смириться с тем, что моя молодость закончилась; не мог смириться с мыслью, что мой сын вырастет, станет молодым вместо меня и, возможно, добьется успеха в жизни, в то время как я свою просрал. Я хотел снова стать личностью.
– Монадой. – тихо сказал Мишель.
Брюно не отозвался, допил вино.
– Бутылка пуста… – заметил он с легким недоумением. Потом встал и надел куртку. Мишель проводил его до порога. – Я люблю своего сына, – сказал Брюно. – Если он попадет в аварию, если с ним произойдет несчастье, я этого не вынесу. Я люблю этого мальчика больше всего на свете. И однако я никогда не мог смириться с его существованием.
Мишель кивнул. Брюно пошел к лифту.
Мишель вернулся к рабочему столу, написал на листе бумаги: “Пометить кое-что о крови”; затем лег, чувствуя, что надо поразмыслить, но почти сразу заснул. Через несколько дней ему попался на глаза этот листок, он добавил к той первой фразе слова “Закон крови” и минут десять просидел в задумчивости.
14
Утром 1 сентября Брюно встречал Кристиану на Северном вокзале. Она доехала на автобусе из Нуайона в Амьен и пересела на прямой поезд до Парижа. Погода стояла прекрасная; ее поезд прибыл в 11.37. Она надела длинное платье в цветочек с кружевными манжетами. Он обнял ее. У обоих бешено колотилось сердце.
Они пообедали в индийском ресторане, пошли к нему и занялись любовью. К ее приезду он натер паркет, поставил цветы в вазы, постелил чистые благоуханные простыни. Ему удалось долго сдерживаться, дожидаясь, пока она кончит; сквозь щелку между шторами пробивались солнечные лучи, вспыхивая в ее черных волосах с едва заметными седыми бликами. Она кончила один раз, потом тут же второй, внутри у нее все сжималось, словно в судорогах, и в этот момент он сам кончил в нее. Он прижался к ней, и они уснули.
Проснулись они около семи, солнце уже заходило между многоэтажками. Брюно открыл бутылку белого. Он никогда никому не рассказывал, как жил после того, как уехал из Дижона, и вот теперь собрался это сделать.
– В начале 1989 учебного года Анна получила должность в лицее Кондорсе. Мы сняли трехкомнатную квартиру на улице Родье, тесную и довольно темную. Виктор пошел в детский сад, так что днем я был свободен. Вот тогда-то я и зачастил к проституткам. В нашем квартале обнаружилось несколько салонов тайского массажа – “Новый Бангкок”, “Золотой лотос”, “Май Лин”; девушки там работали вежливые и улыбчивые, все шло хорошо. Примерно в то же время я начал ходить к психиатру, точно не помню, кажется, у него была борода, но не исключено, что я путаю его с персонажем какого-то фильма. Я пустился в рассказы о своей юности, долго говорил о массажных салонах и чувствовал, что он меня презирает, но от этого мне становилось даже легче. В общем, в январе я с ним расстался. Новый врач мне понравился, он принимал недалеко от станции метро Страсбур – Сен-Дени, так что на обратном пути я мог пошляться по пип-шоу. В приемной у доктора Азуле, так его звали, всегда лежали стопки “Пари-Матч” – словом, он произвел на меня впечатление хорошего специалиста. Мои проблемы его не особенно заинтересовали, но я не в претензии – ведь все и правда было до ужаса банально, я проявил себя фрустрированным, стареющим мудилой, который перестал хотеть свою жену. Его тогда как раз вызвали в качестве эксперта на суд над группой подростков-сатанистов, которые разрубили на куски и съели умственно отсталую девочку, – это, конечно, покруче будет. В конце каждого сеанса он советовал мне заняться спортом, он прямо зациклился на спорте – надо сказать, у него у самого появился животик. Короче, сеансы оказались вполне приятными, но немного занудными; он слегка оживлялся, только когда я затрагивал тему своих отношений с родителями. В начале февраля я приготовил для него занимательный случай из жизни. Это произошло в предбаннике “Май Лин”; войдя, я сел рядом с мужиком, лицо которого показалось мне смутно знакомым – но очень смутно, просто мелькнуло какое-то туманное ощущение. Потом его пригласили наверх и почти следом – меня. Массажные кабинки, их там было всего две, разделялись пластиковой шторкой, так что волей-неволей я оказался рядом с ним. В тот момент, когда девушка начала гладить мне низ живота намыленными грудями, меня вдруг осенило: мужик в соседней кабинке, которому тоже делают боди-массаж, – мой отец. Он постарел и впрямь стал похож теперь на пенсионера, это точно он, сомнений быть не может. Тут я услышал, как он кончил, словно пукнул. Я тоже кончил и подождал несколько минут, прежде чем одеться, – мне не хотелось сталкиваться с ним у выхода. Но в тот день, вернувшись домой после того, как я рассказал эту историю психиатру, я ему позвонил. Он удивился и, кажется, обрадовался моему звонку. Да, он вышел на пенсию и продал свою долю в каннской клинике; за последние годы потерял немало денег, но пока все в порядке, грех жаловаться. Мы договорились, что на днях повидаемся; но встреча наша произошла далеко не сразу.
В начале марта мне позвонили из академической инспекции. Одна учительница досрочно ушла в декретный отпуск, и в лицее города Мо открылась вакансия до конца учебного года. Я колебался, все же у меня остались ужасные воспоминания о Мо; ну, колебался я часа три, а потом понял, что мне плевать. Наверное, это и есть старость: эмоциональные реакции притупляются, зла не таишь, радостей не помнишь. Интересуешься в основном работой внутренних органов, их неустойчивым равновесием. Сойдя с поезда, я прошелся по городу и поразился, какой он маленький и уродливый – то есть вообще ничем не примечательный. Когда в детстве я приезжал в Мо воскресным вечером, мне казалось, что я попадаю в какой-то гигантский ад. Отнюдь, это оказался совсем крохотный адок, на удивление безликий. Дома, улицы… я ничего не узнавал; лицей тоже преобразился. Я зашел в бывший интернат, его давно закрыли, и в этом здании располагался теперь краеведческий музей. В этих залах мальчики били меня, унижали, им доставляло удовольствие плевать и писать на меня, макать меня головой в унитаз, но я не испытывал по этому поводу вообще никаких эмоций, разве что легкую грусть – самого общего характера. “Одно не дано Богу – бывшее сделать небывшим”, – утверждает где-то какой-то католический автор; а по мне, – судя по тому, что осталось от моего детства в Мо, – не велика хитрость.
Я несколько часов слонялся по городу, заглянул даже в “Пляжный бар”. Вспомнил Каролину Есаян и Патрисию Ховилер; впрочем, честно говоря, я их никогда и не забывал; на улицах мне ровным счетом ничего о них не напомнило. Мне попадалось по пути много молодежи, иммигрантов, особенно чернокожих, гораздо больше, чем в годы моей юности, эти перемены бросались в глаза. Потом я пошел в лицей. Директор был приятно удивлен, что я тут учился, и вознамерился найти мое личное дело, но я перевел разговор на другую тему, короче, пронесло. Мне досталось три класса: один десятый и два одиннадцатых – первый с художественным, второй с научным уклоном. Труднее всего, как я сразу понял, придется с первым, – в нем было всего три парня и около тридцати девочек. Около тридцати шестнадцатилетних девочек. Блондинки, брюнетки, рыжие. Француженки, арабочки, азиатки… Все восхитительные, все желанные. И они уже занимались сексом, по ним это было видно, они занимались сексом и меняли мальчиков, дело молодое; каждый день я проходил мимо автомата с презервативами и смотрел, как они, ничуть не стесняясь, вытаскивали их у меня на глазах.