девушки часто живут среди жлобов и убийц, так что достаточно просто вести себя с ними поласковее. Я снова поверил в успех. Следующие две недели я постоянно обращался к ней, вызывал к доске. Она отвечала на мои взгляды и вроде бы принимала их как должное. Времени оставалось совсем мало, уже июнь был на дворе. Когда она шла на свое место, я глядел на ее попу, обтянутую джинсами. Она мне до того нравилась, что я блядей забросил. Я представлял, как мой член проникает в ее длинные черные волосы, и даже подрочил на какое-то ее сочинение.
В пятницу 11 июня она пришла в короткой черной юбке, уроки заканчивались в шесть. Она села в первом ряду. В тот момент, когда она скрестила ноги под столом, я чуть не грохнулся в обморок. Ее соседка, толстая блондинка, убежала сразу после звонка.
Я встал и положил руку на ее папку. Она так и сидела и, похоже, никуда не торопилась. Все ученики вышли, в аудитории воцарилась тишина. Я так и держал в руке ее папку и даже умудрился прочитать сверху пару слов: “Remember… ад…” Я сел рядом с ней, положил папку на стол, но заговорить не решился. Так мы промолчали целую минуту. Несколько раз я заглядывал в ее большие черные глаза, а еще улавливал все ее малейшие жесты, еле заметный трепет груди. Сидя вполоборота, она раздвинула ноги. Я не помню, как сделал следующее движение, по-моему, почти непроизвольно. И еще через секунду почувствовал ее бедро под своей левой ладонью, в глазах у меня помутилось, я вспомнил Каролину Есаян и ошалел от стыда. Я совершаю ту же ошибку, точно ту же ошибку, что и двадцать лет назад. Как и Каролина Есаян двадцать лет назад, она порозовела и замерла на несколько секунд. Потом очень мягко отстранила мою руку, но не встала, она даже не порывалась уйти. Через зарешеченное окно я увидел девушку, она быстро прошла по двору, торопясь на вокзал. Правой рукой я расстегнул ширинку. Она вытаращила глаза и взглянула на мой член. От ее взгляда исходила какая-то жаркая вибрация, я мог бы кончить от одной только силы ее взгляда, но в то же время я понимал, что она должна как-то отреагировать, чтобы стать соучастницей. Правой рукой я потянулся к ней, но мне не хватило сил пойти до конца: умоляющем жестом я схватил свой член и протянул его ей. Она расхохоталась; думаю, я тоже засмеялся и начал себе дрочить. Так я смеялся и дрочил, пока она собирала свои вещи, вставала и шла к двери. На пороге она обернулась и посмотрела на меня в последний раз; я кончил и отключился. Услышал краем уха звук закрывшейся двери и ее затихающие шаги. Я сидел как оглушенный, словно у меня прямо над ухом ударили в огромный гонг. Однако у меня хватило ума позвонить с вокзала Азуле. Я не помню ни как ехал в поезде, ни как спустился в метро; он принял меня в восемь вечера. Я не мог унять дрожь, и он сразу вколол мне успокоительное.
Я провел три дня в больнице Сент-Анн, затем меня перевели в психиатрическую клинику Министерства образования в Веррьер-ле-Бюиссон. Азуле явно встревожился: в тот год много писали о педофилии, журналисты словно сговорились, типа “мочим педофилов-хуефилов”. И все это из-за ненависти к старикам, ненависти и отвращения к старости, становилось постепенно делом государственной важности. Девочке пятнадцать лет, я педагог, злоупотребивший своим авторитетом; вдобавок она еще и арабка. Короче, идеальный случай для увольнения с последующим самосудом. Через две недели Азуле немного расслабился: учебный год подходил к концу, и Адиля, очевидно, держала язык за зубами. Теперь можно было пойти по проторенной дорожке – депрессивный учитель с суицидальными наклонностями нуждается в стационаре психиатрического профиля… Самое удивительное, что лицей в Мо не считался особенно трудным; но Азуле списал все на застарелые детские травмы, которые дали себя знать, когда я вернулся в этот лицей; короче, выкрутился.
Я пролежал в клинике чуть больше полугода; несколько раз меня навестил отец, он казался все более внимательным и усталым. Меня так напичкали нейролептиками, что ни малейшего сексуального желания я уже не испытывал; время от времени меня обнимали медсестры. Я прижимался к ним, замирал на минуту-другую и снова ложился. Мне сразу становилось настолько лучше, что главный психиатр посоветовал им не отказываться, если, понятное дело, у них нет принципиальных возражений. Он подозревал, конечно, что Азуле рассказал ему не все, но у него хватало пациентов посерьезнее, с острым бредом и шизофреников, так что ему было не до меня; к тому же у меня есть лечащий врач, я в надежных руках.
О дальнейшем преподавании, естественно, не могло быть и речи, но в начале 1991 года Министерство образования изыскало возможность пристроить меня в Комиссию учебных программ по французскому языку. Я лишился щадящего школьного графика и каникул, но зарплата осталась той же. Вскоре мы с Анной развелись. В том, что касается выплаты алиментов и поочередной опеки над сыном, мы сошлись на стандартном формате; впрочем, адвокаты не оставили нам выбора, это практически типовой договор. Мы оказались первыми в очереди, судья тараторил с дикой скоростью, и весь процесс развода не занял и четверти часа. В двенадцать с чем-то мы вместе вышли на ступени Дворца правосудия. Было самое начало марта, мне только что исполнилось тридцать пять, и я понимал, что первая часть моей жизни завершилась.
Брюно замолчал. Уже совсем стемнело, ни он, ни Кристиана не стали одеваться. Он поднял на нее глаза. И тут она сделала нечто удивительное: приблизилась к нему, обняла его за шею и расцеловала в обе щеки.
– Следующие несколько лет жизнь шла своим чередом, – тихо продолжал Брюно. – Я сделал себе пересадку волос, операция прошла успешно, хирург оказался другом моего отца. Я продолжал заниматься в спортклубе. Попробовал организовать свой отпуск с “Нувель фронтьер”, и снова с Club Med и UCPA. Завел несколько романов, раз, два и обчелся, правда; в целом женщины моего возраста особого желания потрахаться уже не испытывают. Конечно, они утверждают обратное, и действительно иногда им хочется вновь пробудить в себе чувства, страсть, желание, но тут я ничем не мог им помочь. Я никогда еще не встречал такой женщины, как ты. Я даже надеяться не смел, что такая женщина, как ты, в принципе существует.
– Тут нужно… – сказала она странным голосом, – нужно, чтобы кто-то проявил великодушие, сделал первый шаг. Не знаю, как бы я себя повела, будь я на месте твоей арабочки. Но я уверена, в тебе и тогда было что-то трогательное. Я думаю, или, по крайней мере, мне так кажется, что я бы согласилась доставить тебе удовольствие. – Она снова легла, положила голову между ног Брюно и несколько раз нежно провела языком по его члену. – Я бы чего-нибудь съела… – неожиданно сказала она. – Уже два часа ночи, но в Париже ведь все возможно, не так ли?
– Конечно.
– Хочешь кончить сейчас, или лучше я подрочу тебе в такси?
– Давай сейчас.
15. Гипотеза Макмиллана
Они доехали на такси до Ле-Аль и поужинали в брассери, открытой всю ночь. На закуску Брюно взял рольмопсы. Он подумал, что сейчас может произойти все что угодно, но тут же понял, что обольщается. У него в мыслях, конечно, вариантов было пруд пруди: он мог представлять себя хоть крысой, хоть солонкой, хоть энергетическим полем; на практике же его тело уже вовлечено в процесс медленного распада; то же самое происходит и с телом Кристианы. Несмотря на ночи, проведенные вместе, их индивидуальное сознание до самого конца будет существовать раздельно, как и их тела. Рольмопсы ни в коем случае не решат проблему, да и от сибаса с фенхелем толку не больше. Кристиана хранила молчание, задумчивое и довольно загадочное. Они заказали шукрут по-королевски с домашними монбельярскими колбасками. Пребывая в состоянии приятной расслабленности, свойственной мужчине, который только что кончил в объятиях любящей, сладострастной женщины, Брюно мельком подумал о своих рабочих проблемах, которые сводились, в общем, к следующему вопросу: какую роль может сыграть Поль Валери в преподавании французского языка в классах с научной специализацией? Он доел шукрут, заказал мюнстер и почувствовал, что склоняется к ответу “никакую”.
– Я ни на что не гожусь, – смиренно сказал Брюно. – Я не умею разводить свиней. Ничего не смыслю в производстве сосисок, вилок и мобильных телефонов. Я не в состоянии изготовить окружающие меня предметы, которые я использую или ем; более того, я не в состоянии понять процесс их производства. Если бы производство вдруг остановилось, если бы разом испарились все специалисты, инженеры и техники, я не смог бы ничего запустить снова. Окажись я вне экономико-промышленного комплекса, мне не удалось бы обеспечить даже собственное выживание: я не знаю, как себя прокормить, одеть, как уберечься от ненастья; мои личные технические навыки значительно уступают умениям неандертальца. Я полностью зависим от общества, в котором живу, и практически бесполезен для него: все, на что я способен, – это выдавать сомнительные комментарии к устаревшим культурным объектам. Однако я получаю зарплату, причем хорошую, гораздо выше средней. Большинство окружающих меня людей находятся в похожей ситуации. По сути, единственный полезный человек, которого я знаю, – это мой брат.
– Что же он совершил такого выдающегося?
Брюно на мгновение задумался и в поисках достаточно впечатляющего ответа повозил кусок сыра по тарелке.
– Он создал новых коров. Ну, я упрощаю, но его исследования правда способствовали появлению генетически модифицированных коров, дающих больше молока с превосходными питательными качествами.
– Он изменил мир. Я ничего не сделал, ничего не создал; абсолютно ничего не привнес в этот мир.
– И не навредил ему…
Лицо Кристианы помрачнело, она быстро доела мороженое. В июле 1976 года она провела две недели в поместье ди Меолы на склонах Ванту, в том самом месте, куда Брюно приезжал за год до этого с Аннабель и Мишелем. Она рассказала Брюно о том лете, и они обрадовались такому совпадению, но она тут же ужасно расстроилась. Если бы они познакомились в 76-м, когда ему было двадцать, а ей шестнадцать, подумала она, их жизнь могла бы сложиться совершенно иначе. Вот и первый звоночек: она поняла, что влюбляется в него.