на пляж, с другой – на более пересеченную местность, где дюны перемежаются с плоскими участками и виднеются рощицы каменных дубов. Они расположились со стороны пляжа, прямо у подножия дюны. На этом небольшом пространстве лежали, наверное, сотни две парочек. Среди них примостились несколько одиноких мужчин, другие шли по песчаной гряде, попеременно посматривая в обе стороны.
Мы провели там две недели, и каждый день после обеда отправлялись на этот пляж, – писал Брюно в своей статье. – Разумеется, есть смерть, можно готовиться к ней и осуждающим взглядом смотреть на человеческие удовольствия. Но если не впадать в крайности, дюны Марсейан-пляжа – и именно это я постараюсь сейчас продемонстрировать – воплощают собой гуманистический проект, подразумевающий максимальное удовлетворение индивидуальных потребностей каждого, никому не причиняющее при этом невыносимых моральных страданий. Сексуальное наслаждение (самое интенсивное из всех, что дано испытать человеку) основано, по сути, на тактильных ощущениях, в частности, на целенаправленном возбуждении определенных участков эпидермиса, усыпанных тельцами Краузе, которые, в свою очередь, активируют нейроны, способные вызвать обильный поток эндорфинов в гипоталамусе. По мере смены культурных поколений на эту простую систему в неокортексе наложилась более богатая ментальная конструкция, пробуждающая фантазмы и любовь (в основном у женщин). Дюны Марсейан-пляжа – по крайней мере, такова моя гипотеза – следует рассматривать не как место безотчетного обострения фантазмов, а, напротив, как площадку для восстановления баланса сексуальных целей и задач, как географическое подспорье в попытке вернуться к норме – которая зиждется, в сущности, на принципе доброго согласия. Если говорить конкретно, то любая пара, находящаяся на участке пляжа между линией дюн и кромкой воды, может самостоятельно инициировать прилюдные ласки сексуального характера; часто женщина дрочит своему партнеру или лижет его, часто мужчина отвечает ей взаимностью. Близлежащие пары с особым вниманием наблюдают за происходящим, подходят к ним, чтобы получше рассмотреть, и рано или поздно следуют их примеру. Таким образом, от самой первой пары по пляжу стремительно прокатывается волна возбуждающих ласк и сладострастия. По мере нарастания сексуального исступления многие пары сходятся и предаются групповым ласкам, однако важно отметить, что такое сближение возникает исключительно при условии предварительного и по большей части ясно выраженного согласия. Если женщина хочет уклониться от нежелательных прикосновений, ей достаточно покачать головой, и мужчина тут же рассыпается в церемонных и довольно комичных извинениях.
Чрезвычайная учтивость участников-мужчин особенно бросается в глаза, если забрести подальше, за линию дюн. Здесь традиционно собираются любители гэнг-бэнга с толпой мужчин. Тут тоже какая-нибудь пара первой задает тон, начиная интимные ласки – чаще всего это фелляция. Вскоре партнеров окружают десятка два одиноких мужчин. Сидя, стоя или сев на корточки, они мастурбируют, любуясь этой сценой. Иногда на этом все заканчивается, партнеры просто лежат обнявшись, и зрители постепенно расходятся. Бывает, что женщина взмахом руки дает понять, что ей хочется дрочить, сосать или отдаваться другим мужчинам. Тогда последние сменяют друг друга в порядке общей очереди, без лишней спешки. Если женщина решает остановиться, она снова подает им знак. Никто не разговаривает, только ветер свистит между дюнами, пригибая пышные травы. Если ветер стихает, воцаряется полная тишина, нарушаемая изредка стонами наслаждения.
Но мы вовсе не стремимся живописать тут натуристскую колонию Кап-д’Агд в идиллических тонах, словно какой-то фурьеристский фаланстер. В Кап-д'Агде, как и везде, женщину с юным, гармонично сложенным телом и привлекательного, мужественного мужчину засыпают лестными предложениями. В Кап-дАгде, как и везде, тучный, стареющий, непривлекательный человек обречен на одинокую дрочку – разве что к этому занятию, обычно запрещенному в общественных местах, здесь отнесутся с благосклонным пониманием. Приходится только удивляться, что участники столь разнообразных сексуальных практик, гораздо более возбуждающих, чем те, что показывают в порнофильмах, не просто не выказывают ни малейшей агрессии по отношению друг к другу, но и потрясают своей невероятной куртуазностью. Возвращаясь к понятию “социал-демократической сексуальности”, лично я склонен рассматривать ее как редкий пример претворения в жизнь тех самых установок – дисциплины и соблюдения договоренностей, – которые позволили немцам, пройдя через две ужасающих, смертоносных мировых войны с интервалом в одно поколение, восстановить на руинах своей страны мощную экспортную экономику. В этой связи было бы интересно узнать, что думают об общественных начинаниях, реализованных в Кап-дАгде, выходцы из стран, где традиционно чтут те же культурные ценности (Япония, Корея). В любом случае принципы уважения и законопослушания, гарантирующие каждому, кто соблюдает условия договора, бесчисленные мгновения мирных утех, кажется, уже сами по себе обладают мощной силой убеждения, поскольку они с легкостью, без какого-либо свода разъясняющих правил, усваиваются даже здешней маргинальной публикой (жлобы-лепенисты из Лангедока, арабские отморозки, итальянцы из Римини).
Подошла к концу первая неделя их пребывания там, и Брюно перестал писать. То, что ему еще оставалось сказать, было гораздо нежнее, тоньше и туманнее. Проведя на пляже всю вторую половину дня, около семи они возвращались домой на аперитив, это уже вошло у них в привычку. Он пил кампари, Кристиана – как правило, белый мартини. Он следил за движением солнечных бликов по штукатурке – белой внутри и розоватой снаружи. Ему нравилось смотреть, как Кристиана голышом ходит по квартире, достает кубики льда и оливки. Он испытывал странные, очень странные ощущения: ему легче дышалось, иногда в течение долгих минут он вообще ни о чем не думал, и вроде ему было уже не так страшно. Как-то после обеда, через неделю после их приезда, он сказал Кристиане: мне кажется, я счастлив. Она замерла на месте, сжав в руке лоток со льдом, и очень медленно выдохнула. Он продолжил:
– Я хочу жить с тобой. Я чувствую, что с нас довольно, что мы и так настрадались. Потом навалятся болезни, за ними немощь и смерть. Но мне кажется, мы можем быть счастливы вместе до самого конца. По крайней мере, я хочу попытаться. Мне кажется, я люблю тебя.
Кристиана заплакала. Позже, заказав блюдо морепродуктов в “Нептуне”, они попытались обсудить практическую сторону дела. Она будет приезжать к нему каждые выходные, это ладно; но перевестись в Париж ей, конечно, сложновато. С учетом алиментов, на зарплату Брюно они вдвоем не проживут. Плюс сын Кристианы; тут тоже сразу ничего не придумаешь. Но все-таки это возможно; впервые за столько лет хоть что-то показалось возможным.
На следующий день Брюно написал короткое, трогательное письмо Мишелю. В нем он сообщал, что счастлив, и сожалел, что они так и не смогли до конца понять друг друга. Он желал ему тоже, по возможности, достичь некоей формы счастья. И подписался: “Твой брат Брюно”.
17
Письмо Брюно застало Мишеля в разгар кризиса его теоретических раздумий. Согласно гипотезе Маргенау, индивидуальное сознание можно уподобить полю вероятностей в пространстве Фока, определяемом как прямая сумма гильбертовых пространств. В принципе, это пространство может быть построено из элементарных электронных событий, происходящих на микроучастках синапсов. Следовательно, нормальное поведение имеет смысл уподобить упругой деформации поля, а акт свободной воли – разрыву: но в какой топологии? Далеко не очевидно, что естественная топология гильбертовых пространств свидетельствует о появлении акта свободной воли; нет даже уверенности в том, что сегодня эту задачу удастся поставить иначе, чем в сугубо метафорических терминах. Однако Мишель был убежден, что новая концептуальная основа необходима. Каждый вечер, перед тем как выключить компьютер, он запрашивал на сайте доступ к опубликованным за день экспериментальным результатам. На следующее утро он изучал их и убеждался, что повсюду в мире исследовательские центры, похоже, все чаще продвигаются вперед вслепую, эмпирически, что напрочь лишено смысла. Ни один из результатов не приближает их хоть к какому-то выводу, не позволяет даже сформулировать хоть какую-то теоретическую гипотезу. Индивидуальное сознание, похоже, возникло у животных внезапно, без всякой видимой причины и явно намного опередило появление языка. Дарвинисты с их бессознательным финализмом, как обычно, настаивают на гипотетических селективных преимуществах, связанных с возникновением сознания, и, как обычно, это ничего не объясняет, это просто милые абстрактные построения; но антропный принцип в данном случае оказался едва ли более убедительным. Мир обзавелся глазом, способным его созерцать, мозгом, способным его постичь; да, но что с того? Это ничего не добавляло к пониманию феномена возникновения сознания. Самосознание, отсутствующее у нематод, было продемонстрировано у менее специализированных форм, таких как ящерицы Lacerta agilis, что, вполне вероятно, объясняется наличием центральной нервной системы и чего-то большего. Это что-то оставалось загадкой; появление сознания, похоже, невозможно связать ни с какими анатомическими, биохимическими или клеточными данными; это обескураживало.
Как поступил бы Гейзенберг? Как поступил бы Нильс Бор? Отошли бы в сторонку, подумали бы. Прогулялись бы на свежем воздухе, музыку бы послушали. Новое не возникает путем простой интерполяции старого; информация всего лишь наслаивается на информацию, словно горсти песка, она изначально предопределена концептуальными рамками, ограничивающими область эксперимента; сейчас, как никогда, требовалось взглянуть на все это под другим углом.
Дни стояли жаркие и проходили быстро и безрадостно. В ночь на 15 сентября Мишелю приснился необычайно счастливый сон. Он шел рядом с маленькой девочкой, которая ехала верхом через лес, в окружении бабочек и цветов (проснувшись, он понял, что эта картинка, выплывшая из памяти тридцать лет спустя, была заставкой для титров в финале “Принца Сафира”, этот сериал, который он смотрел у бабушки по воскресеньям после обеда, запал ему в душу). В следующее мгновение он брел уже в одиночестве по бескрайней холмистой долине с высокой травой. Линию горизонта он разглядеть не мог; казалось, травянистые холмы уходят вдаль, бесконечно повторяясь под ясным небом красивого светло-серого цвета. Тем не менее он двигался дальше, особо не раздумывая и не торопясь; он знал, что на глубине нескольких метров под ним течет подземная река и что его ноги неизбежно, инстинктивно, сами поведут его вдоль нее. Вокруг шелестела на ветру трава.