Брюно возвращался по трассе А1 и к одиннадцати добрался уже до кольцевой. Он взял в лицее отгул, не предполагая, что церемония окажется такой короткой. Съехав у Порт-де-Шатийон, он припарковался на улице Альбера Сореля, прямо напротив дома своей бывшей жены. Ждать пришлось недолго: через десять минут, свернув с авеню Эрнеста Рейера, появился его сын с ранцем на спине. Он выглядел озабоченным и разговаривал сам с собой на ходу. Интересно, о чем он думает? По словам Анны, он рос довольно одиноким мальчиком: вместо того чтобы обедать в школе вместе со всеми, шел домой и разогревал себе еду, которую она оставляла ему утром, перед уходом. Страдал ли он от отсутствия отца? Наверное, но он ничего не говорил об этом. Дети кое-как терпят мир, который построили для них взрослые, стараются изо всех сил приспособиться к нему, а потом, как правило, его воспроизводят. Виктор подошел к двери и набрал код; он стоял всего в нескольких метрах от машины, но его не заметил. Брюно взялся за ручку дверцы и чуть приподнялся. Дверь подъезда закрылась за мальчиком, Брюно замер на несколько секунд, потом бессильно откинулся на сиденье. Что он мог сказать своему сыну, какой дать наказ? Никакого. Ровным счетом. Он знал, что его жизнь закончилась, но не понимал, что такое конец. Все было так мрачно, расплывчато, мучительно.
Он тронулся с места и поехал по Южной трассе. На развязке у Антони свернул в сторону Воалана. Психиатрическая клиника Министерства образования находилась недалеко от Веррьер-ле-Бюиссона, совсем рядом с Веррьерским лесом; он хорошо его помнил. Он поставил машину на улице Виктора Консидерана и прошел несколько метров до ворот. Он узнал дежурного санитара.
– Я вернулся, – сказал он.
22. Конечная станция – Саорж
Рекламные кампании настолько сфокусированы на привлечении молодежного сегмента рынка, что зачастую ошибочно выбирают стратегии, в которых снисходительность усугубляется карикатурностью и насмешкой. Чтобы компенсировать столь характерную для нашего общества неспособность услышать собеседника, необходимо, чтобы каждый сотрудник отдела продаж стал нашим “послом” в мире пожилых людей.
Возможно, именно так все и должно было закончиться, возможно, не существовало иного пути, иного выхода. Возможно, следовало распутать то, что переплелось, довести до ума начатое. Итак, Мишелю предстояло отправиться в городок под названием Саорж, расположенный на 44° северной широты и 7°зо' восточной долготы, на высоте чуть более 500 метров над уровнем моря. В Ницце он остановился в отеле “Виндзор”, не самом роскошном, с довольно противной атмосферой, один из номеров там оформлен весьма посредственным художником Филиппом Перреном. На следующее утро он сел в поезд Ницца – Танд, знаменитый тем, что он проезжает по живописнейшим местам. Поезд миновал северные пригороды Ниццы с их социальными жилыми комплексами для арабов, рекламными плакатами розового Минителя и шестьюдесятью процентами населения, голосующими за Национальный фронт. За станцией Пейон-Сент-Текль они въехали в туннель; когда поезд вынырнул из него в ослепительный свет, Джерзински увидел на вершине скалы, справа по ходу, фантастические очертания деревни Пейон. Теперь они проезжали через окрестности Ниццы; чтобы полюбоваться местными красотами, люди приезжают из Чикаго и Денвера. Следом начались ущелья Ройя. Джерзински сошел на станции Фантон-Саорж; вещей он с собой не взял; был конец мая; он сошел на станции Фантон-Саорж и прошагал пешком минут тридцать. На полпути ему попался туннель; автомобильного движения тут не было.
Если верить путеводителю “Гид дю Рутар”, который он купил в аэропорту Орли, в деревне Саорж, нависающей над долиной с головокружительного склона, с ее высокими домами, громоздящимися друг над другом до самой вершины, чувствуется “что-то тибетское”; ну, допустим. Во всяком случае, именно сюда приехала умирать его мать Жанин, переименовавшая себя в Джейн, последние пять лет она жила в Гоа, в западной части полуострова Индостан.
– Все же она решила здесь поселиться и подыхать явно не собиралась, – поправил его Брюно. – Похоже, старая блядь приняла ислам – типа через суфийский мистицизм, какая-то такая хрень. Поселилась с кучкой хипарей в заброшенном доме на окраине деревни. Может, о них больше и не пишут в газетах, но это еще не значит, что хипари и прочие волосатики перевелись. Напротив, их становится все больше, а в условиях безработицы и подавно, я бы даже сказал, что они кишмя кишат. Я тут провел небольшое расследование. – Он понизил голос. – Фокус в том, что они именуют себя новыми селянами, а на самом деле плюют в потолок, получая минимальное социальное пособие и левые дотации на горное земледелие.
Он покачал головой с хитрым видом, залпом осушил свой стакан и заказал еще выпить. Они договорились встретиться в единственном местном кафе “У Жилу”. В этом заведении, увешанном скабрезными открытками, фотками форели в рамках и плакатами здешнего петанк-клуба “Саоржский шар” (в комитет управления клуба входит аж четырнадцать человек), царила старая добрая атмосфера “Охота – Рыбалка – Природа – Традиция” – это вам не неовудстокские штучки, которые так ругал Брюно. Он осторожно вынул из папки листовку, озаглавленную “Руки прочь от бригасских овец!”.
– Я ее ночью напечатал. – сказал он вкрадчиво. – Вчера вечером я разговорился с фермерами. Они еле сводят концы с концами и жутко злятся, их овец просто-напросто истребляют. А все из-за экологов и национального парка Меркантур. Туда снова запустили волков, целые полчища. А волки жрут овец! – Брюно внезапно повысил голос и разрыдался.
Он сообщил Мишелю, что вернулся в психиатрическую клинику в Веррьер-ле-Бюиссоне, причем “вероятно, навсегда”. Видимо, они его выпустили по такому случаю.
– Значит, мать умирает… – вклинился Мишель, пытаясь перейти к делу.
– А я про что! В Кап-д'Агде та же фигня, дюны там, судя по всему, закрыли для посещения. На них надавило “Общество защиты побережья”, в котором заправляют экологи. Люди же не делали ничего плохого, трахались себе спокойно, но, похоже, крачки выразили недовольство. Крачки – это птички. В задницу птичек! – Брюно оживился. – Они хотят запретить нам устраивать групповуху и есть овечий сыр, вот кто настоящие нацисты. А социалисты с ними заодно. Они против овец, потому что овцы – правые, а волки – левые, но волки похожи на немецких овчарок, а они уж точно ультраправые. Кому прикажешь верить? – Он мрачно покачал головой. – В каком отеле ты остановился в Ницце? – неожиданно спросил он.
– В “Виндзоре”.
– Почему в “Виндзоре”? – Брюно снова занервничал. – Ты что, теперь падок на роскошь? Что на тебя нашло? Лично я, – он выпаливал эти фразы с растущей горячностью, – храню верность “Меркюрам”! Ты хоть потрудился справки навести? Знаешь ли ты, что “Меркюр – Бухта ангелов” предоставляет сезонную систему скидок? В межсезонье номер стоит 330 франков! По цене двух звезд! С нормальным трехзвездочным комфортом, видом на Английскую набережную и круглосуточным рум-сервисом! – Брюно уже почти орал. Несмотря на несколько экстравагантное поведение своего клиента, хозяин “Жилу” (Жилу – это он и есть? – скорее всего) внимательно его слушал. Мужчины вообще страшно интересуются историями про деньги и вопросами соотношения цены и качества, это их характерная особенность.
– А вот и он, наш Мудон! – сказал Брюно совершенно другим, бодрым тоном, указывая на молодого человека, входящего в кафе. Выглядел он года на двадцать два. На нем была военная куртка и футболка “Гринпис”, смуглое лицо обрамляли черные волосы, заплетенные в тонкие косички, – словом, модный растаман. – Привет, Мудон, – весело воскликнул Брюно. – Знакомься, это мой брат. Что, пора к старушке?
Тот молча кивнул, решив почему-то не поддаваться на провокации.
Дорога пересекала деревню и полого поднималась по склону горы в сторону Италии. Спустившись с высокого холма, они выехали в широкую долину, окаймленную лесами, до границы оставалось всего десять километров. На востоке виднелись заснеженные вершины. Совершенно безлюдный пейзаж казался необъятным и безмятежным.
– Доктор снова заходил, – пояснил Черный Хиппи. – Она не транспортабельна, и в любом случае сделать уже ничего нельзя. Таков закон природы… – с серьезным видом заключил он.
– Нет, ты слышал? – издевательски заржал Брюно. – Вот же придурок! У них одна “природа” на уме. Она больна, и они ждут не дождутся, когда она сдохнет, как зверь в норе. Это моя мать, Мудон! – величественно объявил он. – Ты только посмотри на его прикид. У них там все такие, даже похлеще. Полный отстой.
– Тут очень красивые пейзажи. – рассеянно отозвался Мишель.
Дом из грубого тесаного камня, крытый плитняком, был просторный и низкий; неподалеку тек ручей. Прежде чем войти внутрь, Мишель достал из кармана фотоаппарат “Canon Prima Mini’ (с зум-объективом 38-105 мм, 1290 франков во “Фнаке”). Он крутанулся вокруг собственной оси, огляделся и очень долго примеривался, прежде чем нажать на спуск; потом присоединился к остальным.
Не считая Черного Хиппи, в большой комнате сидели какое-то невнятное блондинистое существо, явно голландского происхождения, вязавшее пончо у камина, и другой хиппи постарше, с длинными седыми волосами, седой бородкой и тонким лицом интеллигентного козла.
– Она тут… – сказал Черный Хиппи, отдернул прибитый к стене кусок ткани и провел их в соседнюю комнату.
Мишель с неподдельным интересом взглянул на человеческую особь с землистым лицом, лежащую ничком на кровати. Особь смотрела, как они входят в комнату. Вообще-то он видит свою мать во второй и, судя по всему, в последний раз в жизни. Его поразила ее крайняя худоба, выступающие скулы, деформированные руки. Кожа у нее потемнела, она еле дышала, ей явно недолго осталось; но над крючковатым, как ему показалось, носом сверкали в полумраке огромные белые глаза. Он осторожно подошел к распростертому телу.