– Необходимо провести абдоминальную гистерэктомию и двустороннюю сальпингофорэктомию. Сегодня это стандартные хирургические процедуры, риска осложнений практически нет.
Он взглянул на Аннабель: та, к его неудовольствию, вообще не отреагировала, просто сидела открыв рот; наверняка затишье перед бурей. Врачам вменяется порекомендовать пациентке сеансы поддерживающей психотерапии – он заранее подготовил небольшой список адресов – и прежде всего донести до нее важную мысль: неспособность к деторождению ни в коем случае не знаменует собой прекращение половой жизни, у некоторых пациенток желание, напротив, значительно возрастает.
– То есть мне удалят матку. – недоверчиво сказала она.
– Матку, яичники и фаллопиевы трубы; только так мы исключим риск метастазирования. Я назначу вам заместительную гормонотерапию – ее все чаще прописывают даже в период обычного климакса.
Она вернулась к родителям в Креси-ан-Бри; операцию назначили на 17 июля. Мишель вместе с матерью Аннабель отвезли ее в больницу в Мо. Она не боялась. Операция продлилась два с чем-то часа. Когда Аннабель проснулась на следующее утро, в окно виднелось голубое небо, легкий ветерок шевелил кроны деревьев. Она почти ничего не чувствовала. Ей хотелось взглянуть на шрам внизу живота, но она постеснялась обратиться к медсестре. Странно было думать, что она все та же женщина, просто ей вырезали репродуктивные органы. Слово “удаление” на какое-то время промелькнуло в ее сознании, а затем сменилось более жестоким образом. “Меня выпотрошили, – сказала она себе, – выпотрошили, как курицу”.
Через неделю ее выписали. Мишель сообщил Уолкотту, что откладывает свой приезд; он пытался увильнуть, но в итоге все-таки согласился переехать к ее родителям, в бывшую комнату брата Аннабель. Она поняла, что он подружился с ее матерью, пока она лежала в больнице. Ее старший брат тоже охотнее заходил домой с тех пор, как там появился Мишель. В принципе, у них не нашлось общих тем: Мишель ничего не смыслил в проблемах малого бизнеса, а Жан-Пьеру были глубоко чужды вопросы, связанные с развитием молекулярно-биологических исследований; однако по вечерам, за аперитивом, между ними возникало некое, отчасти мнимое, чисто мужское взаимопонимание. Аннабель рекомендовали побольше отдыхать, а главное, не поднимать тяжестей; зато она уже самостоятельно мылась и нормально ела. После обеда она сидела в саду, Мишель с ее матерью собирали клубнику или мирабель. Ей казалось, что наступили какие-то непонятные каникулы или она вдруг вернулась в детство. Она чувствовала, как теплые лучи солнца ласкают ей лицо и руки. Большую часть времени она сидела без дела, иногда вышивала или мастерила плюшевые игрушки для своего племянника и племянниц. Психиатр в Мо прописал ей снотворное и довольно сильные дозы транквилизаторов. Она и так много спала, и ей неизменно снились счастливые и спокойные сны, власть духа безмерна, пока он не выходит за пределы своих владений. Мишель лежал рядом с ней в постели; положив ей руку чуть выше талии, он ощущал, как размеренно поднимаются и опускаются ее ребра. Психиатр регулярно навещал ее, беспокоился, бормотал что-то, говорил об “утрате связи с реальностью”. Она стала очень нежной, немного странной, часто смеялась без причины, или, наоборот, у нее внезапно наворачивались слезы. Тогда она принимала еще одну таблетку терциана.
Прошло две недели, и она смогла уже понемногу выходить и даже совершать короткие прогулки вдоль реки и в окрестных лесах. Стоял на удивление прекрасный август, дни следовали долгой чередой, совершенно одинаковые и лучезарные, в них не чувствовалось ни малейшего намека на грозу, и ничто не предвещало конца. Мишель держал ее за руку, они любили сидеть на скамейке на берегу Гранд-Морена. Трава тут выгорела почти добела; под сенью буков река бесконечно катила свои тягучие, темно-зеленые волны. Внешний мир жил по своим законам, и эти законы не были человеческими.
3
Плановое обследование 25 августа выявило метастазы в брюшной полости, которые, по идее, должны распространяться, и рак станет генерализованным. Можно, конечно, попробовать радиотерапию, фактически это единственное, что еще оставалось предпринять, но, честно говоря, это тяжелые процедуры, и шансы на успех не превышают пятидесяти процентов.
Ужин прошел в полном молчании.
– Мы вылечим тебя, девочка моя дорогая… – сказала мама Аннабель, и голос ее дрогнул. Аннабель обняла ее за шею и прижалась лбом к ее лбу; так они просидели целую минуту. Когда мать ушла спать, она осталась в гостиной, полистала какие-то книги. Мишель следил за ней взглядом.
– Хорошо бы получить второе мнение, – сказал он после долгого молчания.
– Ага, хорошо бы, – непринужденно ответила она.
Она не могла заниматься любовью, шрам был слишком свежим и болел; но она долго обнимала его. В тишине она слышала, как он скрипит зубами. Тогда она провела рукой по его лицу и поняла, что оно мокрое от слез. Она нежно погладила его член, это возбуждало и успокаивало одновременно. Он принял две таблетки мепронизина и в конце концов уснул.
Часа в три утра она встала, надела халат и спустилась на кухню. Порывшись в буфете, нашла миску со своим именем, подарок крестной на десятилетие. Она старательно раздавила на донышке содержимое баночки с рогипнолом, добавила немного воды и сахара. Она ничего не чувствовала, кроме самой общей, почти метафизической тоски. Так устроена жизнь, думала она; в ее теле образовалась развилка, непредвиденное и беспричинное раздвоение, теперь оно больше не может быть источником счастья и радости. Напротив, медленно, но верно оно превратится в источник неудобства и несчастья для нее самой и окружающих. Следовательно, ее тело подлежит уничтожению. Массивные деревянные часы шумно отбивали секунды; ее матери они достались в наследство от бабушки, они уже висели тут, когда она выходила замуж, это самый старый предмет в их доме. Она подсыпала в миску еще немного сахара. Она отнюдь не смирилась, жизнь казалась ей злой шуткой, шуткой неприемлемой, но принимай ее, не принимай, так уж сложилось. Всего за несколько недель болезни, на удивление быстро, ею овладело чувство, типичное для пожилых людей: она не хотела стать обузой для окружающих. Ее жизнь в последние годы юности внезапно ускорилась, потом наступил долгий период скуки, а в конце все ускорилось снова.
Под утро, перевернувшись на другой бок, Мишель заметил, что Аннабель нет рядом. Он оделся и спустился на первый этаж: ее безжизненное тело лежало на диване в гостиной. Рядом, на столе, она оставила записку. Она начиналась так:
Мне хочется умереть среди тех, кого люблю.
Заведующий отделением интенсивной терапии в больнице Мо – мужчина лет тридцати с вьющимися каштановыми волосами и открытым лицом – сразу произвел на них приятное впечатление. Вероятность того, что она придет в себя, невелика, считал он; они могут посидеть с ней, лично он не возражает. Кома – странное состояние, малоизученное. Почти наверняка Аннабель не ощущает их присутствия, однако у нее сохраняется слабая электрическая активность коры; по идее, это соответствует определенному мыслительному процессу, природа которого совершенно загадочна. Да и сам медицинский прогноз далеко не однозначен: бывали случаи, когда пациент, находившийся в глубокой коме несколько недель, а то и месяцев, вдруг возвращался к жизни, но чаще, увы, состояние комы так же внезапно переходит в смерть. Ей всего сорок, то есть сердце по крайней мере должно выдержать, и пока больше ему сказать нечего.
В городе уже светало. Брат Аннабель, сидевший рядом с Мишелем, качал головой и бормотал себе под нос.
– Не может быть… Этого просто не может быть… – повторял он, как будто эти слова обладали какой-то магической силой.
Ну почему же, может. Все может быть. Мимо прошла медсестра, толкая металлическую тележку, на которой дребезжали пробирки с плазмой крови.
Чуть позже солнце пробилось сквозь тучи, и небо поголубело. День обещал быть прекрасным, таким же прекрасным, как и все предыдущие. Мать Аннабель с трудом поднялась на ноги.
– Пойду передохну… – сказала она, пытаясь унять дрожь в голосе.
Ее сын тоже встал, опустив руки, и как робот последовал за ней. Мишель кивнул им, но не двинулся с места. Он совсем не чувствовал усталости. Шло время, он чувствовал скорее странное присутствие наблюдаемого мира. Он сидел один в залитом солнцем коридоре на плетеном пластиковом стуле. В этом крыле больницы царил абсолютный покой. Иногда вдалеке открывалась дверь, выходила медсестра и направлялась в другой коридор. На верхних этажах городские шумы, доносившиеся снизу, были едва слышны. В состоянии полнейшей душевной отрешенности он прокручивал в мыслях последовательность обстоятельств, все этапы работы механизма, разрушившего их судьбы. Все представилось ему бесповоротным, предельно ясным, неоспоримым. Все представилось ему в застывшем свете закончившегося прошлого. Вряд ли семнадцатилетняя девушка может в наши дни оказаться такой наивной, а главное, вряд ли в наши дни семнадцатилетняя девушка придает такое значение любви. Если верить опросам и глянцевым журналам, за двадцать пять лет, прошедших с юности Аннабель, ситуация кардинально поменялась. Девушки стали рациональнее, искушеннее. Они беспокоятся прежде всего об успехах в учебе и стараются обеспечить себе достойную карьеру. Свидания с мальчиками для них просто тусовка, развлечение, в котором сексуальное удовольствие и нарциссическое удовлетворение играют более или менее одинаковую роль. В дальнейшем они стремятся заключить брак по расчету, исходя из приемлемого совпадения социально-профессионального статуса и определенной общности вкусов. Вследствие чего они, разумеется, лишают себя всякой надежды на счастье, поскольку последнее неотделимо от состояний близости и отчуждения, несовместимых с разумом в практическом применении, но девушки надеются таким образом избежать нравственных и сердечных терзаний, одолевавших и