Cray, их панели управления поблескивали в полумраке. Миллионы процессоров с параллельной архитектурой были готовы интегрировать лагранжианы, волновые функции, спектральные разложения и эрмитовы операторы – вот в такой вселенной отныне и будет протекать его жизнь. Он скрестил руки на груди, обхватив себя за плечи, ему никак не удавалось рассеять свою печаль и ощущение холода внутри. Уолкотт предложил ему кофе из автомата. В панорамных окнах виднелись зеленые склоны, уходящие в темные воды Лох-Корриба.
По дороге в Росскахилл они проехали мимо пологого луга, на котором паслось стадо небольших, меньше среднего, коров красивой светло-коричневой масти.
– Узнаете? – улыбнулся Уолкотт. – Да-да. Это потомство первых коров, выведенных в рамках ваших исследований уже десять лет назад. Тогда наш Центр был совсем маленьким и плохо оснащенным, но вы здорово нам помогли. Они крепкие, легко размножаются и дают отличное молоко. Хотите посмотреть?
Он припарковался на обочине. Джерзински подошел к невысокой каменной ограде, идущей вдоль поля. Коровы спокойно щипали травку или терлись головами о бока своих товарок, две или три из них лежали на земле. Генетический код, управляющий репликацией их клеток, создал или по крайней мере усовершенствовал он. Для них он, по идее, вроде как Бог, а они не обращают на него никакого внимания. С вершины холма клочьями спустился туман, постепенно скрывая их из виду. Он вернулся к машине.
Сидя за рулем, Уолкотт курил “Крейвен”, дождь заливал ветровое стекло. Мягким сдержанным голосом (впрочем, эта сдержанность отнюдь не свидетельствовала о безразличии) он спросил:
– Вы пережили большое горе?
Тогда он рассказал ему историю Аннабель и ее кончины. Уолкотт слушал, кивая время от времени и вздыхая. Когда он закончил свой рассказ, Уолкотт помолчал, закурил еще одну сигарету и тут же погасил ее.
– Я не ирландец, – сказал он. – Я родился в Кембридже и, говорят, остался англичанином до мозга костей. Считается, что англичане выработали в себе удивительное самообладание и сдержанность, а также особое умение с юмором воспринимать жизненные события, в том числе самые трагические. Это, в общем, верно; и ужасно глупо с их стороны. Юмор уже не спасает ситуацию; юмор в конечном счете совершенно бесполезен; можно годами, иногда долгими годами, относиться к жизненным событиям с юмором, в некоторых случаях удается сохранять юмор до упора, но в конечном счете жизнь все равно разобьет вам сердце. Какое бы мужество, самообладание и юмор вы ни развивали в себе на протяжении всей жизни, рано или поздно у вас все равно будет разбито сердце. И вот тогда уже не до смеха. В итоге остается только одиночество, холод и тишина. В итоге остается только смерть.
Он включил дворники и завел двигатель.
– Многие здесь – католики, – сказал он. – Хотя ситуация меняется. Ирландия модернизируется. Высокотехнологичные компании открывают здесь свои предприятия, польстившись на налоговые льготы и низкие социальные выплаты. У нас тут есть, например, Roche и Lilly. И конечно же Microsoft: вся молодежь в этой стране мечтает работать на Microsoft. Люди реже ходят в церковь, сексуальная свобода выросла за последние годы, количество дискотек и антидепрессантов только увеличивается. Словом, все по учебнику…
Они снова ехали вдоль озера. Солнце пробилось сквозь пелену тумана, рассыпав по воде радужные блики.
– И все же. – продолжал Уолкотт, – католицизм здесь по-прежнему в силе. Вот технические специалисты Центра по большей части католики. Что не упрощает наших отношений. Они вежливы и предупредительны, но я для них чужак, с которым в общем-то и поговорить толком не о чем.
Солнце высвободилось из облаков, образовав диск идеальной белизны; наконец им открылось все озеро целиком, залитое светом. На горизонте наслаивались друг на друга гребни Твелв-Бенз, играя всеми оттенками серого цвета, от темного к светлому, словно на фотопленке сновидений. Они молчали. Въезжая в Голуэй, Уолкотт снова заговорил:
Я всегда был атеистом, но здесь я понимаю католиков. В этой стране есть что-то особенное. Тут все вокруг постоянно трепещет: и трава на лугах, и поверхность воды – словно намекая на некое присутствие. Свет мягкий, переливчатый, как изменчивая субстанция. Сами увидите. Небо тут тоже живое.
6
Он снял квартиру недалеко от Клифдена, на Скай-роуд, в бывшем доме береговой охраны, переоборудованном под съемное жилье для туристов. В комнатах висели прялки, керосиновые лампы и прочая старина для декора, ублажающая взор; он не возражал. Он знал теперь, что в этом доме да и вообще в жизни будет чувствовать себя как в гостинице.
Он совершенно не собирался возвращаться во Францию, но в течение первых нескольких недель ему пришлось несколько раз слетать в Париж, чтобы заняться продажей квартиры и трансфером банковских счетов. Он вылетал из Шеннона в 11.50 утра. Самолет летел над морем, солнце раскаляло добела водную гладь; на огромном пространстве змеились и сплетались похожие на червей волны. Он знал, что под этой колышущейся массой червей плодятся моллюски; мелкозубые рыбы пожирают моллюсков, а их в свою очередь пожирают другие рыбы, покрупнее. Он то и дело засыпал и видел страшные сны. Когда он просыпался, самолет уже летел над сушей. В полудреме он поражался однообразному цвету полей. Поля бывали коричневые, временами зеленые, но неизменно блеклые. Парижские пригороды были серыми. Самолет терял высоту и медленно спускался, его неудержимо влекло к этой жизни, к биению миллионов жизней.
В середине октября Клифден и весь полуостров накрыл густой туман, пришедший прямо с Атлантики. Последние туристы уехали. Холода еще не наступили, но вокруг все стало серым-серо. Джерзински редко выходил из дому. Он привез с собой три DVD с более чем сорока гигабайтами информации. Время от времени он включал свой компьютер, изучал какую-нибудь молекулярную структуру, затем ложился на огромную кровать с пачкой сигарет под рукой. В Центр он пока не возвращался. В широком окне лениво клубился туман.
Примерно к двадцатому ноября небо прояснилось, воздух сделался холоднее и суше. У него вошло в привычку совершать долгие пешие прогулки по тропинке вдоль берега. Минуя Гортруммах и Покавэлли, он обычно доходил до Кладдадафа, а иногда даже и до мыса Охрус. Там он оказывался в самой западной точке Европы, на оконечности западного мира. Перед ним простиралась Атлантика, четыре тысячи километров океана отделяли его от Америки.
По мнению Хубчежака, эти два-три месяца одиноких размышлений, в течение которых Джерзински ничего не делал, не ставил никаких экспериментов и не производил никаких расчетов, следует рассматривать как ключевой период, когда сложились основные элементы его последующей концепции. Впрочем, и для всего западного мира последние месяцы 1999 года были странным периодом, отмеченным особым ожиданием и какими-то вялыми раздумьями.
Тридцать первое декабря 1999 года пришлось на пятницу. В клинике Веррьер-ле-Бюиссон, где Брюно предстояло провести остаток жизни, для пациентов и медперсонала организовали скромный банкет. Они пили шампанское и ели чипсы со вкусом паприки. Позже вечером Брюно танцевал с медсестрой. Он не был несчастен: лекарства подействовали, всякое желание в нем умерло. Он полюбил полдник и телеигры, которые они все вместе смотрели перед ужином. Он уже ничего не ждал от череды дней, и этот последний вечер второго тысячелетия лично для него прошел хорошо.
На кладбищах всего мира недавно умершие люди продолжали гнить в своих могилах, постепенно превращаясь в скелеты.
Мишель провел этот вечер дома. Он жил на отшибе, и до него не доносились отголоски деревенского празднества. В его памяти то и дело вспыхивали образы Аннабель, смягченные временем и безмятежные, и еще образы бабушки.
Он вспомнил, как в тринадцать или четырнадцать лет покупал маленькие карманные фонарики, ему очень нравилось их разбирать и собирать, снова и снова. Вспомнил он и подаренный бабушкой самолетик с мотором, который ему так и не удалось поднять в воздух. Красивый самолет, раскрашенный в камуфляжные оттенки; в итоге он просто остался лежать в коробке. Его жизни с ее мыслительными потоками были все-таки присущи индивидуальные черты. Есть существа, и есть мысли. Мысли не занимают пространства. Существа занимают часть пространства, мы их видим. Их изображение формируется на хрусталике, пересекает стекловидное тело и попадает на сетчатку. Сидя один в пустом доме, Мишель устроил себе скромный парад воспоминаний. Постепенно, в течение вечера, он вполне осознанно проникся уверенностью, что скоро сможет вернуться к работе.
На всей планете усталое и измученное человечество, вечно сомневающееся в себе и своей истории, готовилось вступить с горем пополам в новое тысячелетие.
7
Кое-кто говорит:
“Наша новая цивилизация еще так молода,
еще так непрочна,
Только-только пробились мы к свету,
Мы все еще носим в себе опасную память
о прежних веках, мы ее не изжили сполна,
Может, лучше не бередить, не затрагивать это?”
Тут рассказчик встает, собирается с мыслями,
напоминает,
Спокойно, но твердо напоминает,
Что в мире произошла метафизическая революция.
Точно так же, как христиане могли размышлять
об античности, изучать историю древнего
мира, не рискуя вернуться к язычеству,
усомниться в Христе,
Потому что они перешли уже некий рубеж,
Шагнули на следующий уровень,
Миновали водораздел;
И как люди эпохи материализма могли созерцать
христианскую службу невидящим взором,
оставаясь глухими к ее содержанию,
Как читали они христианские книги,
принадлежавшие их же культуре,
взглядом чуть ли не антропологов,