Человека не очень сведущего, – продолжает Джерзински, – страшит идея космоса, он представляет себе его огромным, ночным и зияющим. Он представляет себе живых существ простейшей шаровидной формы, обособленных в пространстве, съежившихся в пространстве, раздавленных вечным присутствием трех измерений. Ужаснувшись идее пространства, человек съеживается. Ему холодно и страшно. В лучшем случае люди перемещаются в пространстве, печально приветствуя друг друга посреди пространства. А ведь это пространство заключено в них самих, оно не более чем порождение их сознания.
В этом пространстве, которое внушает им такой страх, – пишет далее Джерзински, – человеческие существа учатся жить и умирать; внутри их ментального пространства рождается разлука, отчуждение и боль. К этому, в общем, практически нечего добавить: влюбленный слышит зов возлюбленной через океаны и горы; через горы и океаны мать слышит зов своего ребенка. Любовь связывает, и связывает навсегда. Практика добра – это связывание, практика зла – развязывание. Разобщение – это иное имя зла, а также иное имя лжи. На самом деле не существует ничего, кроме необъятного великолепного взаимного сплетения.
Хубчежак справедливо отмечает, что главная заслуга Джерзински состоит не в том, что ему удалось выйти за рамки понятия индивидуальной свободы (ведь в его время этот концепт уже во многом был девальвирован, и все, пусть даже про себя, признавали, что его нельзя взять за основу для какого-либо прогресса человечества), а в том, что ему удалось, путем, правда, несколько дерзкой интерпретации постулатов квантовой механики, восстановить условия, при которых возможна любовь. Здесь важно еще раз вспомнить Аннабель: сам не испытав любви, Джерзински сумел благодаря Аннабель получить представление об этом чувстве. Он смог понять, что любовь каким-то образом, в результате неких еще неизвестных процессов, может иметь место. Вероятно, именно эта мысль владела им в последние месяцы теоретической работы, о которой нам известно так мало.
По словам тех немногих людей, которые общались с Джерзински в Ирландии в течение последних нескольких недель, на него словно снизошло смирение. Его беспокойное, подвижное лицо, казалось, успокоилось. Он подолгу шагал по Скай-роуд куда глаза глядят, и лишь небо было свидетелем его мечтательных прогулок. Западная дорога вилась по холмам, то крутым, то пологим. Сверкало море, играя переливчатыми бликами на дальних скалистых островках. Облака стремительно проносились над горизонтом, образуя светящуюся спутанную массу, отмеченную странным ощущением физического присутствия. Он шел долго, совсем не уставая, лицо его омывала легкая водная взвесь. Он знал, что его труд закончен. В комнате, выходящей на мыс Эррисланнен и превращенной им в кабинет, он привел в порядок свои записи – несколько сотен страниц, охватывающих самый широкий круг тем. Описание результата его сугубо научной работы заняло восемьдесят машинописных страниц – он не счел нужным приложить к ним подробные расчеты.
Двадцать седьмого марта 2009 года в конце дня он отправился на центральный почтамт Голуэя. Первый экземпляр своего труда он послал в Париж, в Академию наук, второй – в британский журнал Nature. О том, что произошло дальше, нам ничего доподлинно не известно. Тот факт, что его машину обнаружили в непосредственной близости от мыса Охрус, естественно, наводит на мысль о самоубийстве, тем более что ни Уолкотт, ни кто-либо из технических работников Центра не сильно удивились такому исходу. “В нем было что-то ужасно печальное, – заметил Уолкотт, – я думаю, он был самым печальным человеком, которого я когда-либо встречал в своей жизни, да и «печальный» – это еще слабо сказано: мне скорее казалось, что он внутренне сломлен, совершенно опустошен. У меня складывалось впечатление, что жизнь стала ему в тягость, что он уже не чувствовал с ней ни малейшей связи. Я думаю, он продержался ровно столько, сколько потребовалось для завершения его работы, и никто из нас даже представить себе не может, каких усилий ему это стоило”.
Как бы то ни было, тайна исчезновения Джерзински и то обстоятельство, что его тело так и не нашли, породили устойчивую легенду, согласно которой он отправился в Азию, а точнее в Тибет, чтобы сопоставить свои работы с определенными постулатами буддизма. Сегодня эта гипотеза единодушно отвергается. Во-первых, не найдено никаких следов его вылета из Ирландии, во-вторых – рисунки на последних страницах его записной книжки, которые в свое время сочли своеобразными мандалами, в итоге признали комбинацией кельтских символов, сродни тем, что используются в Келлской книге.
Сегодня мы полагаем, что Мишель Джерзински умер в Ирландии, там, где решил провести свои последние годы. Мы также полагаем, что, закончив свою работу и чувствуя, что у него не осталось никаких человеческих привязанностей, он предпочел умереть. Многочисленные свидетельства говорят о том, что он был буквально очарован этой окраиной западного мира, где все неизменно окутывает мягкий изменчивый свет, где он любил гулять и где, как он написал в одной из своих последних заметок, “сливаются воедино небо, свет и вода”. Сегодня мы полагаем, что Мишель Джерзински вошел в море.
Эпилог
Нам известно множество подробностей о жизни, внешности и характере героев этой истории; тем не менее эту книгу следует рассматривать скорее как художественный вымысел, правдоподобную реконструкцию, основанную на отрывочных воспоминаниях, нежели как отражение однозначной и достоверной истины. Благодаря публикации “Клифденских заметок”, представляющих собой сложную смесь воспоминаний, личных впечатлений и теоретических размышлений, изложенных Джерзински в период с 2000 по 2009 год, когда он работал над своей главной теорией, мы узнали многое о событиях его жизни, перепутьях, противостояниях и драмах, сформировавших его своеобразное видение бытия, и все-таки в его биографии, как и в его личности, остается немало белых пятен. Однако то, о чем пойдет речь ниже, уже принадлежит истории, а события, последовавшие за изданием труда Джерзински, столько раз изучались, комментировались и анализировались, что мы можем ограничиться их кратким изложением.
В июне 2009 года в специальном выпуске журнала Nature вышли “Пролегомены к идеальной репликации”, обобщающие на восьмидесяти страницах последние работы Джерзински, и мгновенно произвели в научном сообществе эффект разорвавшейся бомбы. По всему миру десятки исследователей в области молекулярной биологии попытались повторить описанные им эксперименты и тщательно проверить его расчеты. Через несколько месяцев появились первые результаты, из недели в неделю они продолжали накапливаться, с идеальной точностью подтверждая справедливость первоначальных гипотез. К концу 2009 года сомнений не осталось: выводы Джерзински обоснованны и могут считаться научно доказанными. От одной только мысли о практических последствиях голова шла кругом: любой генетический код, даже самый сложный, можно переписать в стандартную, структурно стабильную форму, не подверженную нарушениям и мутациям. В результате любая клетка сможет обладать способностью к бесконечной череде репликаций. Любой вид животных, каким бы высокоразвитым он ни был, может быть преобразован в подобный себе вид, но размножающийся клонированием и бессмертный.
Фредерику Хубчежаку было двадцать семь лет, когда он, как и сотни исследователей разных стран, впервые ознакомился с работами Джерзински. Он заканчивал докторскую диссертацию по биохимии в Кембридже. Беспокойный ум, неугомонный путаник, он не мог усидеть на месте и к тому моменту уже несколько лет мотался по Европе – его маршрут нетрудно проследить по его поступлениям в университеты Праги, Геттингена, Монпелье и Вены – в поисках, как он выразился сам, “новой парадигмы, но в то же время и чего-то большего: не просто иного взгляда на мир, но и иного способа вписать себя в него”. Во всяком случае, он был первым и в течение долгих лет единственным, кто отстаивал радикальное предложение, сформулированное в работах Джерзински: человечество должно исчезнуть; человечество должно дать начало новому виду, бесполому и бессмертному, преодолевшему индивидуальность, разобщенность и становление. Излишне говорить о том, какую враждебность вызвал такой проект у адептов богооткровенных религий: иудаизм, христианство и ислам, в кои-то веки придя к согласию, дружно предали анафеме его труды, “наносящие серьезный ущерб достоинству человека, состоящему в уникальности его взаимоотношений с Творцом”; одни только буддисты заметили, что, в конце концов, учение Будды изначально основывалось на осознании трех препон – старости, болезни и смерти и что Почитаемый Миром, хотя он и посвятил себя скорее медитации, еще не факт, что отверг бы решение технического порядка. Одним словом, Хубчежаку явно не приходилось рассчитывать на поддержку со стороны основных религий. Удивительно другое – поборники традиционных гуманистических ценностей напрочь отвергли эту идею. Даже если сегодня нам трудно воспринимать такие понятия, как свобода личности, человеческое достоинство и прогресс, не надо забывать, что они занимали центральное место в сознании человеческих особей в эпоху материализма (т. е. в течение нескольких столетий между упадком средневекового христианства и выходом в свет работ Джерзински). Невнятность и произвольный характер этих понятий вполне объясняют тот факт, что они не возымели никакого действенного влияния на общество, поэтому историю человечества с XV по XX век нашей эры можно охарактеризовать как эпоху прогрессирующего упадка и деградации; тем не менее образованные и полуобразованные слои населения, представители которых изо всех сил насаждали эти понятия, так отчаянно за них цеплялись, что несложно понять, почему Фредерику Хубчежаку оказалось так трудно в первые годы заставить услышать себя.
История тех нескольких лет, в течение которых Хубчежак добивался, чтобы его проект, поначалу встреченный с единодушным осуждением и брезгливостью, был все же принят постепенно мировым общественным мнением и, более того, профинансирован ЮНЕСКО, являет нам портрет человека блестящего, пробивного, наделенного одновременно прагматичным и проворным умом – одним словом, портрет небывалого пропагандиста идей. Он сам, конечно, не обладал задатками великого исследователя, зато умел максимально использовать то единодушное уважение, которым пользовались в международном научном сообществе имя и труды Мишеля Джерзински. Складом ума оригинального и глубокого мыслителя он обладал в еще меньшей степени, однако в предисловии и комментариях к “Медитации о сплетениях” и “Клифденским заметкам” он убедительно и точно излагает мысли Джерзински, делая их доступными широкой аудитории. Первая статья Хубчежака “Мишель Джерзински и Копенгагенская интерпретация”, несмотря на название, представляет собой пространное размышление над репликой Парменида: