строже, ибо главного вещественного доказательства ее алиби уже нет, и ее жизнь должна быть прозрачна, как стеклышко, дабы чести того, кто, несмотря на наличие прошлого (не прошлого греха или заблуждения, а просто прошлого), рискнет ввести ее в свой дом, не грозил урон, какое-либо неприятное открытие в виде не освященной загсом связи. Так вот на неосвященные связи свободомыслия у Елены еще хватало, но на разврат, извините, уже нет. А что в Армении считается развратом? Да почти все, что выходит за рамки предельно суженной и упрощенной основной процедуры. Так что ее путешествие по стране страсти было не самым легким, и она с завистью поглядывала на лишенных предрассудков местных женщин. И окружавшая ее действительность представлялась ей прямо-таки раем для мужчин. Правда, только вначале. Позднее в этом раю обнаружилась какая-то несообразность. Не тот колорит. Окрас. Ибо среди высоких плечистых, мужественных викингов с квадратными подбородками и стальными глазами выявилось множество экземпляров того самого пастельного оттенка, который именуется по-разному в России, Эстонии и Англии, но ничем не отличается по сути. Ну не парадокс ли?! В Армении, где женщины для молодых неженатых мужчин практически недоступны, гомосексуалист – редкость, а тут, где достаточно протянуть руку… Тут их была масса, даже среди приятелей Олева имелась парочка – парочка не в количественном смысле (хотя в количественном тоже), а в прямом, он, художник фильма, который Олев собирался снимать, и он, художник фильма, который… это, дорогой читатель, не эхо, а… А проблема. Впрочем, похоже, проблемой подобные вещи представлялись только Елене, здесь к ним относились спокойно, толерантно, и чем дальше, тем толерантнее, более того, толерантность эта, как и везде в Европе, потихоньку превращалась почти в воодушевление. Елену это пугало. Никогда прежде не интересовавшаяся научной фантастикой, теперь она нередко задумывалась над будущим, и ей не добавляло оптимизма воображаемое зрелище торжества сексуальных меньшинств над большинством, и дело не в предрассудках или предубеждении, она исповедовала веру, которую можно бы выразить в четырех словах «хорошо то, что естественно», а будучи врачом, отлично умела отличать естественное от извращенного. Конечно, она помалкивала и принимала тех самых нестандартно окрашенных приятелей Олева радушно и «политически корректно», как пишут в либеральных газетах, и скорее скорбела о них и других им подобных, а также еще не подобных, но обреченных подобными стать, ибо deest remedii locus ubi, quae vitia fuerunt, mores fiunt[24]. Впрочем, уж эта проблема лично ее не касалась, и лишь научный интерес заставлял ее порой размышлять над странностями физиологии и психологии. А времени для размышлений у нее теперь было в избытке. Учить язык целыми днями трудно, кухня и прогулки тоже не занимали всего массива свободного времени, который у нее появился, и ей оставалось только размышлять или читать книги, взятые в библиотеке. В библиотеке, поскольку до ее появления в квартире Олева не было ни одной, даже самой завалящей брошюрки на русском языке, что не удивительно, ибо Олев по-русски практически не читал, разве что в случае крайней необходимости (что объясняло некоторую однобокость его интеллектуального багажа, имея возможность прочесть на эстонском писателей, о которых Елена и не слышала, он почти не знал почему-то обойденных переводчиками Мопассана или Золя, выученных Еленой чуть ли не наизусть еще в десятом классе, когда тома собрания сочинений того и другого гуляли по школе, непрестанно переходя из рук в руки), в пору недолгого благоденствия Елена успела купить пару десятков книг, но их она давно выучила наизусть, а на новые приобретения денег даже не намечалось. И тут у нее появилось развлечение. Подоспел квартирный вопрос.
Cave ne cadas[25], – кричал римскому триумфатору раб, шествоваший за его колесницей. Олеву и прочим голосовавшим на выборах за победителей, этого не говорили даже шепотом. Гордые, ставшие хозяевами в своей стране, завоевавшие свободу (так они считали, забыв, что свободу подарили им в девяносто первом так же, как пятьдесят с небольшим лет назад отняли) они сами выбрали тех, кто лишил их права быть хозяевами в собственном доме.
– Черт, – сказал Олев, яростно швыряя газету на пол. – Черт бы их подрал!
– Что такое? – спросила Елена.
– Закон о реституции!
Закон о реституции… Чем или кем он был продиктован, то ли неодолимым желанием вернуться в эпоху девственности, то ли деньгами эстонцев из диаспоры, вложенными в предвыборную кампанию (если прибегнуть к испытанному методу Шерлока Холмса, по музыке, которую наяривает ресторанный оркестр, можно определить гуляку, кинувшего дирижеру пару купюр, а перевернув формулу cujus regio, ejus religio[26] и приглядевшись к религии, несложно понять, кто владеет страной, иными словами, судя по закону…), Елена этого толком так и не поняла, правда, теперь она интересовалась политикой больше, чем в былые времена, но – если хотите, считайте это парадоксом – ее куда больше волновали перипетии штормов, сотрясавших Россию и, разумеется, Армению, нежели ветры, гулявшие по Эстонии. Хоть она и жила в этой стране, работала, платила налоги и делала покупки, все равно подлинного интереса к тому, что в эстонском государстве происходило, у нее не возникало. Иногда она удивлялась сама себе, а потом думала, что существует, видимо, какой-то эмигрантский феномен отчуждения, недаром ведь люди в эмиграции живут как бы отдельными группами, и если даже отрываются от родины полностью, все равно к новой стране проживания не прирастают (не случайно ведь словосочетание «новая родина» существует, а «старая родина» – немыслимо), в конце концов, отрезанный ломоть к другому караваю не пристанет. Она даже пыталась увлечься здешней жизнью, смотрела телевизор, задавала вопросы, но трудные эстонские имена скользили мимо ее сознания, не задерживаясь. Возможно, дело было в чужом языке? Только теперь она стала понимать, сколь много в человеке определяет язык. Хоть это и инструмент, которым пользуется для работы и выноса ее продукции во внешний мир сознание, по сути дела, он уже проник, переместился в инстинктивную сферу. Есть основные инстинкты, которые человек делит с животными, голод и жажда, половой, оборонительный, но став человеком, он обрел и продолжает обретать то, что присуще только ему, и языковой инстинкт, наверно, самый первый из сугубо человеческих. Потребность говорить на своем языке неистребима, и есть в ее реализации неосознанное наслаждение. В сущности, принуждение человека к общению и высказыванию на чужом языке есть наихудшая из моральных несвобод. И абсолютная ложь, что своих языков может быть несколько. Знать можно двадцать и говорить на них без запинки, но свой язык возможен лишь один, и Елена убедилась в этом на собственном опыте. Она ведь была чистокровной армянкой, почти всю жизнь прожила в Ереване, домашним языком у нее был армянский, поскольку и Торгом и Осанна владели русским лишь в той мере, чтоб объясняться в России, а бабушка, растившая ее на пару с матерью (которая выйдя замуж на первом курсе института и родив ребенка, оставила учебу и в дальнейшем ни дня никем не работала, явление для советской действительности нетрадиционное), бабушка не знала ни одного русского слова, посему по-армянски Елена говорила совершенно свободно, что, в общем-то, естественно. И все же языком самовыражения для нее стал русский, когда и как это произошло, она теперь не могла и вспомнить, в первых ли классах, когда учила вместо армянских букв кириллицу или позднее, когда начала читать книги, однако, если требовалось не просто болтать о всякой ерунде, а облечь в словесную форму мысли и рассуждения, она бессознательно переходила на русский. Нет, она отнюдь не принадлежала к числу людей, пренебрегавших чужими наречиями, наоборот, она всегда жалела, что иностранные языки в ее школьные годы преподавались формально и бездарно, она честно зубрила эстонские слова и, присутствуя в эстонском обществе, где давно уже никто не пользовался отринутым и почти забытым русским, даже что-то понимала, но если вдруг чудо случалось, и кто-то, словно вдруг заметив ее существование, начинал изъясняться на языке потенциального противника, она испытывала нечто вроде интеллектуального оргазма. Иногда ее мучила совесть, что она невольно вынуждает Олева говорить с ней по-русски, но потом она утешала себя тем, что со всеми остальными он может говорить на родном языке. В отличие от нее. Ибо у нее собеседников просто не было. В кооперативе, который она более или менее исправно посещала целых два года, никаких контактов у нее не завелось, поскольку работали там одни эстонцы, вежливые и равнодушные, дальше дежурных фраз о погоде и работе не заходившие, с родственниками здесь почти не общались, с соседями еще менее… Впрочем, соседей в их двухэтажном времен эстонской республики доме как бы и не было, даже вход в их апартаменты вел отдельный, прямо с улицы, первый этаж занимал магазин, а кто обитал в другой половине второго, Елена не ведала…
Тут, однако, подоспел, как уже говорилось, квартирный вопрос, и с соседями ситуация изменилась (забегая вперед, сообщим, что в смысле общения это Елене не дало абсолютно ничего).
Согласно закону о реституции вся недвижимость, имевшая некогда владельцев, подлежала возвращению им. В том числе дома и квартиры, где жили люди, зачастую вселившиеся в них десятки лет назад, нередко и родившиеся. Конечно, лишенные незванно нагрянувшей советской властью собственности, во многих случаях бежавшие за границу и начавшие там с нуля люди могли считаться обездоленными. Хотя в итоге они прожили жизнь в Швеции и Финляндии, Канаде и Штатах, имели теперь другие дома и пенсии, позволявшие им приезжать ежегодно на некогда покинутую родину целыми семьями и привозить подарки бывшим школьным подругам и друзьям, которые, прожив жизнь при советской власти, на советскую зарплату, в квартире, принадлежавшей советскому государству, а ныне практически лишенные средств к существованию, обездоленными не считались, и им надлежало отдать последнее, что осталось, то есть освободить квартиры, предоставленные им этой самой ненавистной и проклинаемой советской властью. Правда, не завтра. И не поголовно, поскольку отнюдь не все бывшие владельцы собирались возвращаться на благоразумно покинутую родину и вселяться в требующие ремонта или реновации дома эстонского времени, более того, многие и не могли этого сделать, поскольку за прошедшие полвека успели упокоиться на кладбищах разных, как правило, развитых капиталистических стран, и их имущество наследовали дети, внуки, внучатые племянники и прочая седьмая вода на черничном киселе, какой любят варить в Эстонии. Впрочем, все это детали. Главное – восстановить справедливость. Или законность. В конце концов, сегодняшние обитатели чужих, как выяснилось, квартир с большим энтузиазмом посетили избирательные участки и осуществили свое неотъемлемое право самим сажать себе на голову правителей, которые… Difficile est satyram non scribere