реванские женщины, сексуальная неудовлетворенность, никоим образом не была для здешних проблемой, если б их не устраивал муж, они нашли бы любовника, о чем говорили с готовностью и без лишней скромности, а уж терзания овдовевших или разведенных армянок, не решающихся переступить черту, четко обозначенную местными традициями, показались бы им смехотворными, и Елена нередко с улыбкой думала, что Фрейду пришлось бы хорошенько попотеть, изыскивая объяснения их неврозам. Сама она, в объяснения не вдаваясь, просто пыталась дать своим пациенткам то, в чем они нуждались, и как некогда в Ереване, слушала их если не часами, то, по крайней мере, гораздо дольше, чем предписывали соображения материальной выгоды, да что там выгода, время и энергия, которые она в это лечение вкладывала, ни в коей мере не окупались, а надо вам, читатель, знать, что подобная словотерапия энергетически куда более затратна, чем любая другая процедура, в сущности, невротики это настоящие энергетические вампиры, общение с ними даже не утомительно, а изнурительно, и два-три часа в их компании стоят иного рабочего дня.
Однако, читатель, вы, наверно, уже вообразили, что все пошло на лад, и у Елены не было отбоя от больных, желавших лечиться у нее и только у нее, записывавшихся на приемы десятками и сотнями, и чуть ли не дожидавшихся неделями, пока подойдет их очередь. Увы! На самом деле она была вынуждена довольствоваться тремя-четырьмя пациентами в месяц, и число это проявляло тенденцию отнюдь не к росту. Вылечи в Армении одного человека, и он пошлет к тебе десять, расскажет, распишет, разрекламирует, его родственники, друзья, сослуживцы ринутся к тебе за обещанным исцелением, собственно, на этом и держалась частная практика в советское время, газетных объявлений, понятно, не было. А в Эстонии можно оживить труп, и никто об этом не узнает, от трупа уж точно, восстав из гроба, он спокойно отправится назавтра на работу, и на вопрос, каким образом вернулся к жизни, только загадочно улыбнется. Так что зря Елена надеялась на естественные каналы распространения информации. Что касается каналов искусственных, вскоре владелец, подсчитав расходы на рекламу и доходы с больных, решил сократить первые, а поскольку подобный способ привлечения к иглотерапевту пациентов в принципе малоудачен, то после радикального хирургического вмешательства в текст объявлений, в результате чего последний был ужат до минимума, а именно, элементарного указания о наличии специалиста, неведомо на что способного, доходы сократились пропорционально расходам и даже более того, и зарплаты, которую Елена получала в поликлинике – а получала она, строго говоря, не зарплату, а процент с заработанного – этой зарплаты-процента стало еле-еле хватать на проезд в городском транспорте, ведь стоимость проезда росла куда быстрее, чем она же отпускавшихся в поликлинике лечебных процедур, иглотерапии уж точно. Ну может, насчет еле-еле мы допустили небольшое преувеличение, но судите сами, читатель: за одну процедуру Елене платили после вычета доли, полагавшейся владельцу, и подоходного налога, ровно двадцать одну крону, а проезд туда-обратно на автобусе уже тогда обходился в восемь. Если б у нее хотя бы было по нескольку больных в день… Увы, чаще дело ограничивалось одним, то есть эти тринадцать крон, меньше доллара, и составляли ее дневной заработок. Ну а после того, как она сломала зуб, и, чтобы привести его в божеский вид в собственной же поликлинике, оставила у стоматолога полугодовую зарплату (чужих и своих в «Медикусе» не различали, в халате или без, все платили сполна)…
– Может, не стоит туда ездить? – дипломатично спросил Олев, в свою очередь посчитав расходы и доходы, но посмотрел на помрачневшую Елену и смутился. – Я ведь не против, – пробормотал он, – если тебе так хочется… Просто, как подумаю, что наемные продавцы на рынке зарабатывают больше…
– Уж не предлагаешь ли ты мне торговать на рынке, – хотела было пошутить Елена, но промолчала, знала, что шутки на эту тему Олев воспринимает болезненно, получалось, что он как бы неспособен прокормить жену, а такое предположение оскорбляло его мужское достоинство, промолчала и только подумала о женщинах с высшим образованием, инженерах и экономистах, может, и врачах, кто знает, но инженерах, оставшихся без куска хлеба после того, как закрылись советские заводы, точно, она читала об этом в газетах, и если эстонцы так или иначе устраивались, для русских и русскоязычных большинство путей было перекрыто шлагбаумами новых законов, не имея гражданства и не зная языка, они не могли попасть на государственную службу, да и в частные фирмы никто не торопился их брать, особенно, тех, кто постарше, и в итоге они оказывались на рынке, вещевом или продуктовом. Делая покупки – а покупать в супермаркетах Елене с Олевом было не по карману – Елена приглядывалась к торговкам, особенно, немолодым, пытаясь проследить, кто кем был в прошлой жизни. Та, грубоватая, норовившая обвесить, наверно, и прежде была продавщицей, но в советском магазине, а вот другая, интеллигентного вида, с чуть грустной улыбкой?.. И вторая, лет пятидесяти, с тонким лицом, в очках и еще одна подобного облика… Они топтались на морозе, дули на пальцы и наверняка думали про себя: «Exoriare ultor[33]!» Как десять, двадцать, тридцать лет, сорок лет подряд думали эстонки и эстонцы, народ, между прочим, на сотворенное ему зло памятливый, цивилизованный, правда, здешние юнцы не обдирают кожу со стульев в кинотеатрах и не ломают скамейки, как армянские, во всяком случае, не в той степени, но южане люди отходчивые, обидчиков прощают быстро, а ждать помилования от эстонцев придется долго. Может, вплоть до явления мстителя, если тот явится, конечно. Наверно, явится, цепь насилия и мести нескончаема, она лишь перекидывается из страны в страну, от народа к народу, одно звено переходит в другое, год за годом, век за веком, даже героическую идею ответить (ну хоть разок!.. слабо?) на зло добром и тем самым порвать цепь пытались претворить в жизнь насильно, да и теперь отрастившее не только кулаки с зажатыми в них кастетами, но и обзаведшееся бомбами и ракетами добро пляшет на истинном или воображаемом зле до тех пор, пока оно не выскользнет из-под сапожищ пляшущего, не вывернется и не окажется сверху. И вместо ушедших отсюда русских коммунистов придут русские фашисты. И начнут защищать права угнетаемых русских. С правами человека ведь произошло нечто похожее на то, что декларировала популярная в застойные годы ироническая фраза: «Мы будем бороться за мир так, что камня на камне не останется». Права одних стали защищать путем лишения прав других. Конечно, придраться к эстонцам трудно. В конце концов, люди, уезжающие в какие-нибудь Штаты готовы на все, и потерять профессию, и торговать на рынке, и быть чернорабочими, и уж само собой не иметь гражданства и права голоса. А почему не здесь? Христианского милосердия захотелось? А почему от эстонцев? И не надо, господа хорошие, приводить в пример русскую интеллигенцию, рефлексия штука редкая не только среди индивидуумов, но и среди народов, одни все ищут себя, а другие давно нашли, многим находить и не понадобились, так и родились уже себя нашедшими. Как коммунисты. Или фашисты. Потому и если придут, то либо те, либо другие, никак не интеллигенты. А эти продавщицы будут подносить им пулеметные ленты – не буквально. Но с великой охотой… Конечно, войны объявляют не народы, а политики. Но воюют народы, и нередко по доброй воле…
– А что мне делать? – спросила она Олева. – Я больше ничего не умею. Только лечить.
– Никто не доверяет мне свои раны, – сказала Елена, отложила кифару, струны которой пощипывала, извлекая протяжные, тоскливые звуки – играть она не умела, только занимала искавшие дела пальцы, и грустно поглядела на Париса. – Даже твои братья. Да и от болезней я знаю средства. Я могла б исцелить твою мать Гекубу от головной боли. Но она отказывается испробовать мои настои. Словно боится, что я ее отравлю.
Парис опустил драгоценный, золотой с рельефом, изображавшим Аполлона с музами, кубок и засмеялся.
– Я не боюсь, – сказал он. – Я готов пить твои отвары. Вместо вина.
– Но ты здоров.
– А тебе хотелось бы, чтобы я болел?
Елена безнадежно отмахнулась. Все мужчины одинаковы, подумала она, стоило ли пересекать море и мыкаться на чужбине, чтобы вместо одного царского сына иметь рядом другого, когда что царям, что их сыновьям интересны лишь охота да игрища. Хорошо еще к пастушкам на Иду не бегает, Менелай ведь и рабынями увлекался, ни одной не пропускал, наделал детей всем служанкам, иди, Елена, притворяйся, что слыхом не слыхивала о мужних подвигах.
– Чем же мне заняться? – спросила она обиженно.
– Неужто больше нечем? Ткать да прясть, ты же мастерица, каких мало. Домом займись. И потом, муж у тебя. Иди сюда, я тебя живо развеселю. – Он ухватил Елену за подол длинного голубого с замысловатой вышивкой хитона и потянул к себе.
– Оставь! Порвешь…
– Подумаешь, беда! Или у тебя другого нет? Да иди же!
Тонкая ткань затрещала, и Елена поднялась с кресла – лениво, словно нехотя, и однако незаметно вынула из прически гребень, так что густые ее волосы хлынули потоком, знала, что Парису нравится погружать в них руки. Поднялась, присела на край широкого ложа, на котором тот развалился, потягивая свое питье, и сразу любимец богини обхватил ее стан, рванул к себе, приник губами к шее. Зазвенел на плитах пола отброшенный кубок, разлилось вино, Елена поглядела на расползавшуюся цвета спелой вишни лужицу и закрыла глаза.
Ткать и прясть Елене не улыбалось, и не только потому, что с современными аналогами этих бессмертных действий, шитьем и вязанием, она была знакома лишь шапочно. Конечно, сказать, что она отлынивала от своих прямых обязанностей (или того, что считают таковыми в Армении, речь не об эстонских стандартах) было бы несправедливо, она вела, разумеется, хозяйство, убирала, стирала, готовила – разнообразно и вкусно, как положено всякой армянке вне зависимости от профессии, общественного положения и места жительства. Правда, кулинария не доставляла ей того удовольствия или не приносила того удовлетворения, какое могла бы, если б Олев был гурманом или хотя бы разбирался в еде, но увы, наесться досыта – да, против такой постановки вопроса он не возражал, однако что именно подадут на стол, его интересовало мало, если б его ежедневно кормили коронным блюдом эстонской кухни – вареной картошкой, он, скорее всего, ел бы да похваливал, вернее, помалкивал, поскольку не обращал внимания ни на вид пищи, ни на ее вкус (как, наверно, многие другие его соотечественники, не случайно ведь соль в эстонских сырах или сахар в печеньях можно обнаружить только с помощью аналитической химии), единственное, к чему он питал подлинное пристрастие, это торты и пирожные, впрочем, и тут он имел предпочтение, для мужчины почти пятидесяти лет странноватое или, по крайней мере, неожиданное, он обожал заварной крем и мог запросто поглотить его целый таз, почему Елена и выставляла частенько на стол в качестве десерта солидные порции этого необычного лакомства, но варка крема – занятие скучное и однообразное. И вообще, ограничить свои интересы домашней работой ей казалось все-таки немного чересчур. Тем более, что и светская жизнь ее сжималась, как шагреневая кожа,