были десятилетия, чтоб утолив голод по передовой медицине капиталистического мира, он понял, что та не всесильна, и, как и пресыщенный Запад, вновь обратил взор на Восток. Однако до этого Елена запросто могла не дожить, и ей ничего не оставалось, как, позвонив утром в обе свои поликлиники и услышав единообразный ответ «Не беспокойтесь, доктор, если кто-то объявится, мы дадим вам знать», безнадежно вздохнуть и приняться за домашние дела. Выходила она редко, в основном, за продуктами, Олев пропадал целыми днями на своих фронтах, а гулять одной охоты не было, унылое Ласнамяэ с его насквозь продуваемыми голыми, беспорядочно разбросанными кварталами мало подходило для прогулок, а ездить на автобусе в центр, чтоб прохаживаться взад-вперед по коротеньким, надламывавшимся под острым углом средневековым улочкам, она ленилась, даже магазины, это исторически сложившееся утешение, убежище, оздоровительное учреждение для женской половины человечества (какая женщина не припомнит случая, когда войдя в магазин с трагедией в душе, выходила с какой-нибудь недорогой ерундовиной в руках и не слишком тяжелой драмой на сердце, размен нешуточный), не привлекали ее больше, ибо что делать в магазинах без денег, а деньги у нее появлялись все реже, предназначенные на хозяйство пускать на какие-либо мелкие капризы и вдруг приглянувшиеся пустяки она себе позволить не могла, карманных не бывало теперь неделями, поскольку своего заработка она не имела, а просить у Олева совестилась, гонорар за фильм в основной своей части молниеносно разлетелся на уплату накопившихся долгов, и ныне приходилось как-то изворачиваться с тем, что осталось. Положение не из приятных, Елена привыкла, что в кармане у нее хоть немножечко да лежит, во всяком случае, на то, чтоб купить какую-то вазочку или иную безделушку в дом, дабы украсить еще с одной стороны быт и поднять жизненный тонус, всегда хватало, не говоря уже о временах, когда у нее было много больных, и, соответственно, рублей, крон и даже долларов, и она могла гулять по магазинам посолиднее и тратиться на подарки, она обожала делать подарки, это было ее слабостью со школьных лет, подарки маленькие и большие, аккуратненько завернутые (в те не очень далекие времена, когда пестрой, разрисованной, позолоченной и иной оберточной бумаги, которую ныне в крошечной Эстонии продают в тысяче мест, на одной шестой суши не нашлось бы и клочка, она даже возила ее из туристических поездок), надписанные и перевязанные, уложенные в пакеты, преподносимые с загадочной улыбкой и выражением довольства… Однако она стоически помалкивала, ожидая просветления в финансовых делах, но его все не было, а через какое-то время Олев поделился с ней коммерческой идеей, которую лелеял, как видно, давно, поскольку излагал гладко и в подробностях. Идея была простая и, как доказывал Олев, весьма доходная: создать студию звукозаписи (заполнив существующую, как он обнаружил при озвучивании фильма, нишу, собственно, в этом-то и суть коммерческих идей, найти нишу, а потом прибыль хлынет потоком, как вода сквозь дыру в плотине), для чего следовало купить аппаратуру, хорошую, современную, а значит, дорогую.
– А деньги? – спросила Елена.
– Возьму кредит в банке, – ответствовал ей муж. – Под залог квартиры.
– Ну а если ничего не получится? – возразила Елена со странным спокойствием. – Останемся на улице?
– Не останемся, – уверил ее Олев, она промолчала, но живо вспомнились сны свекрови, кровать среди сугробов, ее любимые зеленые и фиолетовые простыни на фоне белых снегов. Ох уж эти игроки!.. Психология у нее была типично женская, ведь женщина не любит рисковать, она всегда предпочтет малое большому, если малое есть, и чтоб получить большое, надо поставить это малое на кон, beati possidentes[37], иметь свой уютный, крошечный, двухкомнатушечный мирок с чистенькой ванной и белой, украшенной красными мазками в виде занавесок, скатерки и разных пластмассовых мелочей кухонькой и потерять его во имя… Во имя чего?
– Как во имя чего? – поразился Олев, когда она спросила напрямую. – Заработать на жизнь, избавиться от вечной головной боли, где взять на квартплату, как не подохнуть с голоду… На жизнь. И на фильм.
Елена не нашлась, что возразить. Заработать на жизнь можно было б способом попроще, поступить на постоянную работу, на ту же телестудию, допустим, где Олев и так проводил целые дни бесплатно, но на фильм… Впрочем, полагать, что задуманная фирма может принести доходы, достаточные для съемок фильма, тоже казалось ей наивным, ох уж эти мужчины, вечно они витают в облаках, мечтатели и прожектеры… Но она промолчала. А что, собственно, ей оставалось? Встать грудью на защиту aris et focis[38], не дать Олеву рискнуть последним, ну хорошо, а дальше? Что дальше? Уговорить его устроиться на телевидение, сидеть в какой-нибудь студии, режиссировать бездарные передачи, гаснуть среди рутины? Она невольно вспомнила Абулика с его редакцией спортивных передач и сразу перенеслась мыслями в давний свой, кажущийся с высоты нынешних сорока лет чуть ли не детским роман, подумала, что живет теперь по рецепту Абулика, отрезана от мира, помещена в вакуум, по сути дела, не участвует в жизни, жизнь там снаружи, по внешнюю сторону торричеллиевых полушарий, а ее тихий домашний мирок внутри, и выйти из него не проще, чем вырваться за стальную оболочку, и так будет всегда, ей никогда не приладиться к этой чужой жизни, не попасть в нее, у нее ведь нет даже детей, которые могли бы в эту жизнь врасти и перекинуть мостик для нее… Да, спросил бы, наверно, читатель, если б мы не отняли у него это право, а как же Гермиона? Вы все жаловались на мужей, одинаково неспособных, хоть и по разным причинам, стать соавтором единственного произведения, создание которого не требует решительно никакого таланта, но теперь-то оснований для подобных жалоб нет? Так ведь? Увы, читатель, оснований для жалоб действительно не было, но… Возможно, не слишком юный возраст самой Елены уже стал играть свою роль, или… Но даже выяснить причины, по которым Гермиона упорно отказывалась явиться в мир, Елена не могла, поскольку медицинской страховки у них с Олевом ввиду отсутствия постоянного места работы (в поликлиниках своих она работала по договору, и страховой налог прижимистые хозяева за нее не платили) не имелось, лишних денег, чтобы потратить на обследование, еще менее… Почему она не ходила по врачам в Ереване, захочет, возможно, узнать дотошный читатель, вспомнив Торгомову записную книжку на все случаи жизни? Ответ прост. Потому что в родных пенатах Елена не была уже три года. Поездки, читатель, ныне безбожно дороги, а ехать в Ереван ничуть не дешевле, чем в Париж. Так что дело было пущено на самотек, а сами собой текут только реки и время.
– Послушай, Елена, – сказал Олев, глядя в ее погрустневшее лицо, – почему бы тебе не съездить на пару месяцев к родителям? Отдохнешь, развеешься, повидаешься со всеми. На дорогу, во всяком случае, туда, я тебе добуду…
– А как я обратно вернусь? – спросила Елена.
– Заработаешь там. У тебя ведь масса старых пациентов, узнают, что приехала, сразу набегут. А нет, так отец даст, столько-то у него найдется?
Столько у Торгома безусловно нашлось бы. Елена представила себе уставленную всякими антикварными штучками отцовскую квартиру, хоть золото и падало в цене, однако, барахлишка разного рода и размера, но неизменно высокой стоимости, от миниатюрных фарфоровых статуэток восемнадцатого века до необъятных персидских ковров во всю стену, Торгому должно было хватить еще надолго, собственно, именно эти накопления и обеспечивали ему безбедную жизнь на склоне лет, достигнув пенсионного возраста, он ушел на покой, правда, имел долю в крошечной лавке, торговавшей сувенирами и хозяйственными мелочами типа открывалок и мельхиоровых джезве, но не ограничивая себя мизерным в его понимании доходом от своего почти игрушечного бизнеса, продавал помаленьку собранные редкости и продолжал есть-пить в свое удовольствие, тем более, что нахлебников у него поубавилось, Елена пребывала в краях отдаленных, откуда руки не протянешь, а братец, Торгом-младший (то есть уже не совсем и младший, поскольку подрастал очередной Торгом, сын, внук и племянник) уже давно был при деле, правда, не мебельном, но тоже прибыльном, чиновничал в некой области, почти узаконенно коррумпированной уже издавна, со времен советской власти, а год назад и вовсе сменил стезю, направив свои косолапые стопы в банк недальнего родственника, где заправлял отделом – занятие ныне многовыгодное, хоть и не самое надежное (к чему, впрочем, привыкнуть не сложно, все ведь ясно изначально, недаром слова «банк» и «банкрот» одного корня), так что прокормить любимую дочку месячишко-другой и даже подкинуть деньжат на обратную дорогу Торгом мог.
– А ты что будешь делать один? – спросила Елена, еще колеблясь, но Олев отмахнулся.
– Займусь делами. Это целый день беготни, приходить буду только на ночь. А кормить – мать как-нибудь прокормит.
И Елена сдалась.
Чайки, чайки, тысячи чаек согласованно взмахивали крылами над синим полотнищем Геллеспонта, огромная стая их слетелась к берегу, за ними не видно было моря, только белый песок и вплотную к нему пенистая полоса прибоя… нет, это не чайки, поняла Елена, жадно вглядывавшаяся вдаль с башни, на которую забралась тайком, ахейские корабли, выгибая на ветру паруса, приближались к Сигейскому мысу, охватывали полукругом равнину реки Скамандра, над которой высился на холме надменный крепкостенный Илион.
Два-три пристали к берегу уже в полдень, и на переговоры с теми, кто из них высадился, ушли знатнейшие мужи Трои во главе с Парисом и Гектором. Елена перевела взор вниз, на равнину, где у подножья холма стояла кучка мужчин, кто были те ахейцы, отсюда она разглядеть не могла, как ни старалась, но вот две группки разошлись, и троянцы зашагали к Скейским воротам. Елена побежала по лестнице вниз, торопясь в городской замок, где в доме Приама ждали сам царь, царица, старшие сыновья и дочери, но как ни спешила, опоздала, добралась до дому, когда Парис с Гектором уже пришли, скользнула внутрь и стала поотдаль за колонной.