Непонятная скрытность, неожиданная рассудительность. Елена, сама обожая сладкое, протягивала конфету, так Оксана отдергивалась, произносила осуждающе: «Ты что, мама, забыла? Диатез у меня, нельзя шоколад!». А когда на Елену приступы нежности находили, чуть ли не стыдилась за мать: ну ладно, ладно, бормотала, и старалась поскорее вырваться.
Другой характер! Иной раз, правда, сама подходила, карабкалась на колени, обнимала за шею: Елена замирала, боясь спугнуть. Взгляд небольших светлых Оксаниных глаз в такие моменты казался особенно далеким, ускользающим.
Это было трудно. Груз ежедневных забот, связанных даже не с воспитанием, а с элементарными обязательствами по отношению к ребенку, изматывал, хотя Митя во многом ей помогал, – но в дополнение к этому неуверенность в каждом сказанном слове, в каждом жесте, которые совершенно неожиданно могли быть восприняты ее дочерью.
«Ну что, Оксана, какие сказки вам в садике читали?» В ответ – молчание, исподлобья недоверчивый взгляд. «А с кем ты в группе особенно подружилась?» Пауза. И коротко: «Ни с кем». – «Ты что, не хочешь идти сегодня в садик?» – сочувственно, надеясь на откровенность. «Идти н а д о», – и пренебрежительный взгляд.
Ну что тут делать! А вот у Мити – получалось. Когда его не было дома, Оксана раз десять спрашивала: когда придет? Приходил, так она восторгов особых не выражала, подбегала, подставляла для поцелуя щеку, но как-то сразу успокаивалась в его присутствии, будто казалось ей, что если Митя рядом, все будет хорошо.
Странно… Неужели спокойная его основательность так завораживающе действовала на девочку? А он ведь не развлекал ее какими-то чудесами, выдумками, не устраивал, как иные умеют, веселья, потех – просто ровным был и, пожалуй, еще справедливым.
Да-да, к такому качеству дети оказываются особенно чутки: к справедливости, не громогласной, не декларируемой, а постоянной, внутренней, как бы связанной с душевным равновесием. Справедливость такая обнаруживается не столько даже в словах, сколько в тоне, в обращении. Вниманию, с которым Оксана Митю слушала, Елена только позавидовать могла.
Но как, какими путями это достичь? Елена, надо признать, старалась, но и срывалась, увы. Тут уж было выше ее сил. Материнство, она не раз задумывалась, есть нескончаемая цепь жертв. Так можно и себя хоть изредка пожалеть? Можно позволить себе хоть иногда вздохнуть посвободней? Что же, всегда теперь во всем отказывать себе?
… Елена, уже в пальто, стояла в передней у зеркала, мазала губы, наконец-то решив – готова, можно себя и публично явить. «Мама, – раздался требовательно-оскорбленный Оксанин голос, – ты забыла мне шарфик надеть, а ведь холодно, простужусь, или тебе все равно!»
17
Встретилась с Варей случайно, мимоходом, на Калининском проспекте. Бросились друг к другу, расцеловались, но тут же возникла неловкость: о чем говорить?
Варя держалась так, точно чувствовала себя перед Еленой виноватой, и уже это посчиталось в обиду. Подумаешь! Не снизошла? А и не ждал ее никто, своих забот по горло.
Варя обдуманно была одета, так что даже толщина ее скрадывалась. Пальто песцами голубыми отделано, и такая же песцовая шапка на лицо нависла – так и незачем демонстрировать такое лицо!
И все же дорого ей это, видно, давалось – преуспевание. Одета дорого, а безучастный, поблекший взгляд. Хотя когда начала она жаловаться, мол, сил никаких нет, и вот во Францию надо ехать, передернуло даже от ее неискренности. Тоже актерская черта: чем они на сцене правдивее, тем большая лживость в них обнаруживается с глазу на глаз. Вот и Николай был таким, в обычной жизни точно набит опилками. Смешно сейчас слышать, будто он любил, страдал, мучился, как передавали, от измены Елены. Чепуха! Такие на сцене только мучаются, а в жизни от всего отключаются, отдыхают. И вообще, все эти так называемые творческие личности только для публики интересны, а с близкими своими они – роботы. С кнопочным устройством.
Варька улыбалась, надувая толстые губы: «высшая степень расположения» – так должен был называться этот мимический этюд. Но ноги ее, обутые в наимоднейшие сапоги, переступали часто, то ли от холода, то ли от нетерпения.
– Спешишь? – так же с улыбкой спросила Елена.
– Да, ты знаешь, ну никакой личной жизни нет! – проговорила Варька жалобно, со вздохом. – Съемки, репетиции, телевидение жмет… Твой если не ошибаюсь, Митя, в какой редакции работает?
– Митя? А какая тебе разница, вы вряд ли пересечетесь… Варька помолчала.
– А Николай? – спросила после паузы. – Так и не показывается? Непонятно! Ведь у него же дочь растет. – А знаешь, – Варя воодушевилась, – у нас в театре поставили недавно чудный детский спектакль. Придешь с Оксаной?
– Так разве пробьешься? У вас ведь сплошные аншлаги, – Елене не удавалось соскользнуть с ернически-приниженного тона.
– Да перестань, как не стыдно, – Варька ее осадила. – Скажи только когда тебе удобно, и все будет сделано. Бронь, хорошие места. Правда, спектакль прелесть, и детям в радость, и взрослым тоже.
– Я только бы не хотела, – Елена сказала, сдаваясь, – ну чтобы столкнуться…
– Милая! – воскликнула Варя весело. – Ты что, думаешь, главный режиссер будет так просто по фойе шататься? Тем более и не он на этот раз ставил. А вообще, – произнесла задумчиво, – неплохо было бы столкнуться. Пора!
– Ну нет! – Елена взволновалась, – от этого уволь, пожалуйста.
– Твое право – решать, – Варя надела перчатки. Лицо ее выразило явное облегчение: нашла, значит, как откупиться, и с разговором можно больше не тянуть. – Так я побежала. На этой неделе придете, да?
Елена наблюдала, как пробирается в густой вечерней толпе Варька, с силой тарана устремляется вперед ее мощное тело, и сама себе удивилась: она глядит вслед бывшей подруге с любопытствующей завистью. Это показалось последней каплей. Нет, подумала, в театр к ним ни за что не пойду!..
Но пошла. Нарядила Оксану, в чахлые – Николаевы! – волосенки нацепила пышные банты, сама приоделась на всякий случай, и с билетами в первый ряд в назначенный час они прибыли.
Здание театра было небольшим, одноэтажным, но зато в самом центре Москвы – престиж! А в подчеркнутой скромности зала, тесноте гардероба стиль сказывался – дерзкий, авторитеты былые ниспровергающий. Демократичный, независимый дух молодого коллектива. Недавно еще существовала там традиция: актеры, все без исключения, если не заняты были в спектакле, брали на себя обязанности служителей: билеты проверяли, продавали программки. Такая царила атмосфера: вскоре, правда, традиция эта успела уже превратиться в легенду.
Перед началом спектакля Елена, держа дочь за руку, а точнее, держась за руку дочери, ходила по фойе. На стенах висели фотографии ведущих актеров труппы. Лица серьезные, как бы задумавшиеся и улыбающиеся как бы открыто. Их нелегко теперь было узнать – тех самых, дурно воспитанных, кое-как одетых, голодных, шумных, врывающихся когда-то к Елене в дом и ночами там репетирующих. Удивительно, что им-таки удалось своего добиться! Столько мальчиков и девочек мечтают, рвутся к славе, и вот, значит, кому-то все же везет. Но чем эти так уж сильно от многих и многих отличались? В ту пору, конечно, когда были никто, ничто… Какой глаз надо было иметь, какую зоркость, чтобы суметь в обычной юношеской самоуверенности, тщеславии разглядеть перспективу?
Елена пыталась вспомнить: ну да, шумели, ссорились, бывало, беспорядок дичайший оставляли после себя, но что можно было тогда разобрать, узреть в будущем? Ну да, уставали они как черти. Ночные репетиции, занятия днем в училище, кто-то пытался еще халтурить, на стипендию трудно протянуть. И никто о них не знал, не подозревал даже об их существовании, тогда как они сами уже ни в чем, казалось, не сомневались, уже ощущали себя победителями: разве можно было в тот момент воспринять их заносчивые речи, планы не как бред?
Ну не то что она, Елена, такой уж трезвостью отличалась, скепсисом, чтобы не поддаться совсем заразительной их возбужденности. Поддавалась… Но в глубине души не верила. От неверия и томилась, а вообще все для нее заслоняло равнодушие, всегдашняя измотанность Николая, в то время как ждала она от него любви.
А он, ну даже, предположим, и любил, постольку, поскольку сил у него для любви оставалось. После дневной работы, ночной работы, хождения по инстанциям, вербовки единомышленников, с противниками споров, после административных тягот и горений творческих, входил, чуть ли не шатаясь, к Елене в комнату, моргал воспаленными глазами, бухался в кровать и засыпал.
А она лежала рядом с открытыми глазами, раздавленная оскорбительным равнодушием, Ну хоть бы что рассказал, так нет, язык у него уже не ворочался. Хоть бы улыбнулся, тоже нет, мрачный, постоянно чем-то неудовлетворенный, отвернувшись к стене, засыпал.
Ей бы следовало перетерпеть? А зачем, а что бы переменилось? С ним было бы просто, если думать, как он, жить, как он, желать того же, что для него было единственно важным. Если бы быть другой совсем женщиной, не похожей ни в чем на нее, Елену.
И тогда… тогда бы она не вцеплялась в руку дочери, гуляя по тесному, забитому публикой фойе, стараясь не глядеть на фотографии, развешанные по стенам, узнавая и не узнавая в них тех, кого знала безвестными.
А Оксана ликовала. От многолюдства, от выпитой в буфете шипучей воды, от предстоящего зрелища: для нее это был редкий праздник.
Она ни разу не видела родного отца, его для нее не существовало… Она просто пришла в театр на детский спектакль. В волосах бант, на ногах новые туфельки. Их провожал папа, и папа должен был встретить их.
Спектакль начался. Елена знала, конечно, что в темном зале со сцены ее никто увидеть не может, актеры вообще зала не видят, видят бездну. В бездне – стоглавое чудище, которое враз может слопать и которое публикой зовут. Публика сидела затаив дыхание, а Елена чувствовала себя так, точно те, на сцене, пристально-пристально ее разглядывают, знают уже о ее тут присутствии, и что с ней рядом невзрачный заморыш – его, Николая, дочь.