Она обняла дочку, точно беря под защиту. Оксана вывернулась из-под руки. «Мама, – сказала громким шепотом, – ты мне мешаешь».
Публика взрывалась хохотом, аплодировала, а Елена сидела как мертвая: что большим было для нее унижением, то, давнее, или то, что теперь переживала? Зачем она согласилась сюда прийти? Разве мало других театров? Она ведь уже забыла Николая, далеко оказалась от свидетельств его успехов, побед, и не надо было бы себя растравлять вероятностями, теперь-то несбыточным мучиться, примеривать иную жизнь как чужое, дорогое платье.
Только занавес опустился и свет еще даже не зажегся, она схватила Оксану и прочь поволокла, хотя та сопротивлялась, хныкала: ей надо было непременно хлопать и хлопать, из первого-то ряда, а ведь Елена знала, что когда спектакль кончается и актеры кланяться выходят, и вот тут они уже вполне зрячие.
Митя ждал их в раздевалке внизу, держа пальто и Оксанины ношеные ботики. Оксана рванулась к нему. Елена на лестнице приостановилась. Поразительно! Как же мало надо иметь гордости, чувства собственного достоинства, чтобы, как ни в чем не бывало, здесь, где Николай был царем, богом, стоять, ожидая при гардеробе, точно лакей. И что же, не ощущал ни капли неловкости?
Митя усадил Оксану на стул и, нагнувшись, надевал ей ботики. Она смеялась, болтала ногами. Он, тоже смеясь, говорил ей: «Да погоди!».
Елена стояла в стороне, как посторонняя. «Видишь, – шепнул Митя, когда они шли к метро, – как она рада! Надо почаще ее в театры водить».
18
С того дня, ну будто нарочно, ей стали постоянно попадаться афиши, рецензии и по радио, по телевидению произносимые похвалы в адрес Николая и его театра. У нее мгновенно портилось настроение, хотя, конечно, понимала: глупо. А Митя – вот простота – пять вечеров подряд сидел у телевизора, глядя многосерийный фильм с участием бывшего Елениного мужа, произнося с мальчишеским восторгом: «Здорово закручено!». Елена же просто впадала в бешенство, уже не столько от раздражения известностью Николая, сколько от возмущения, как она полагала, тупостью Мити.
Он что, не понимал? Но как объяснить, что именно понимать ему было должно? Ревность, зависть – свойства, гордиться которыми не приходится, и не станешь открыто о них заявлять. Но когда постоянно наступают тебе на мозоль, ведь не о своем недостатке думаешь, а о неуклюжести ненавистной другого. Зубами скрипишь, а на тебя глядят простодушно – совсем взовьешься!
«Да что ты, – однажды Митя наконец догадался, – какое тебе теперь до него дело!»
Теперь… Теперь-то все и началось. Денежные переводы от Николая: если столько вычитается алиментов, сколько же сам-то он должен получать? И вот ведь, Оксане скоро семь, а он ни разу родной дочерью не поинтересовался. Да, Митя относился к девочке как родной, но кто Митя?
Без внимания Николая Оксана все равно оказывалась обделенной. Да-да, не за себя обидно, за дочку. И начала Оксана постепенно выравниваться: глаза небольшие, серые, но, бывало, светились таким умом! И в лице все больше начинало обнаруживаться характерное: своенравие в рисунке изогнутых губ, лоб выпуклый, упрямый, впадинки у щек, обещающие стать очень пикантными.
А Николай не видел, не знал! Каждое Оксанино остроумное замечание у Елены помимо гордости вызывало досаду: ведь не слышал тот, кому следовало бы! А на приступы непробиваемого Оксаниного упрямства Елена тоже теперь иначе реагировала, в раж впадала: «Нет, ты сделаешь, сделаешь! Я сказала! Ты слышишь, что я говорю!». Молчание в ответ, и в лице тупая безучастность, хоть головой о стену молотись.
«Не сделаешь?! Ну так…» – и, еще не произнося угрозы, ужас (иного слова не подберешь) душу леденил: другое, чужое, непонятное существо сидело за столом напротив, недвижно-немо, но очевидно совершенно, что издеваясь, наслаждаясь Елениной беспомощностью.
Митя пробовал вступиться, но тогда весь гнев готов был выплеснуться на него. «Да что ты лезешь! – хотелось крикнуть, – твоя, что ли, порода? Ты разве понимаешь? И не суйся. Это куда тебя сложнее, и такого коварства тебе и не вообразить!»
Билась – вот именно! – о стену. В отчаянии, в панике, безнадежно, сама себя убеждая, что ей одной, конечно же, не справиться, что разобраться тут смог бы лишь Николай. Его характер. Вот так, ничего не бояться, с готовностью до края дойти и не дрогнуть, держаться с равнодушием истукана, но с места не сойти, не уступить ни пяди.
А ведь надо-то было что? Что просили? «Оксана, повесь пальто на вешалку». И через десять минут: «Оксана, ты повесила пальто?». Взгляд – уж от одного только взгляда можно было взвиться! Ответ: «Потом». «Когда – потом? Оксана, ты слышишь? Да что же это, в конце концов!» И тогда уже книжка, Майн Рид, из рук вырвана, отброшена на диван. Но подумать только! – сидит в той же позе, не поднимая глаз, с таким видом, будто читать продолжает.
«Оксана!» Ну, право же, можно завыть. И так, из-за ничего, каждый раз – борьба насмерть.
Подрастала девочка. Звереныш… Другое, чужое, непонятное существо. И родное настолько, что спазм в горле, когда стягивала через голову платьице, ежилась зябко, лопатки торчат, кожа в пупырышках, ноги-руки как палочки, и надменный, и такой вдруг одинокий взгляд!
Тогда еще непонятно, почему одинокий, разве что только в предчувствии? В такие моменты Елену охватывал страх – за дочь, за себя. Только мнилось, что почва под ногами еще твердая: что-то уже колебалось…
19
Может, причина крылась в том, что в самом характере Елены, в натуре оказались как бы нарушены пропорции? Энергии недоставало, чтобы найти применение своим способностям, если поверить, что они действительно были, но, верно, были: иначе отчего постоянное ощущение неудовлетворенности, будто совсем иное обещалось?
Что-то будто недодали, «чуть-чуть», чтобы она вырвалась, состоялась, как хотела ее мать. А нечто «лишнее» мешало и в непритязательном находить радость. Слишком обыкновенна, чтобы чувствовать себя ровней с Николаем и чересчур взыскательна, придирчиво-капризна для нормального мужа Мити. И не искала бы себе оправданий, осудила бы себя, если бы не тайная, глубокоглубоко где-то жившая уверенность, что, родившись, уже получаешь ну если не право, так шанс хотя бы стать счастливой, и нельзя смиряться, по крайней мере в желаниях не надо тут ограничивать себя.
Вот даже просто выйти на улицу, солнышко, снег уже тает, и что-то давнее, наивное, бескорыстное, радостное возникает вновь. Не происходит ничего – и пусть ничего не происходит! Сама по себе возможность уже будоражит, и улыбаться хочется без всяких причин.
Это, верно, и было в ней самым ценным – истинным даром, не осознаваемым ею самой, что ни уму, ни воспитанию неподвластно, и чем живое обладает, звери, птицы, а люди, как ни странно, не все. У людей это почему-то зовется беспечностью, а иногда и похуже, но вместе с тем вызывает зависть, тоже странно, надо признать. Дурно, считается, поддаваться инстинктам – само это выражение уже звучит укором. А в чем, собственно? Ну, выходит человек на улицу, ну, видит небо над своей головой, совсем уже весеннее, просветленное, и чувствует каждой своей клеточкой:
Господи, как это прекрасно – жить! И как было бы хорошо еще и любить в этой жизни. Готовность к любви разве можно в себе заглушить? Готовность быть настигнутой любовью.
… Елена шла по улице и улыбалась. Она ощущала себя как бы сосудом, который следовало наполнить чем-то ценным, содержательным. Кто бы взял на себя сей труд?
20
Оксане исполнилось семь. Задолго до осени она стала требовать, чтобы ей купили школьную форму.
– Зачем спешить, – Елена отмахивалась, – еще времени столько… Оксана умолкала, но как-то явилась с багрово-сердитым лицом:
– Дай деньги. Я с тетей Машей в «Детский мир» пойду.
– С какой тетей Машей?
– С лифтершей. У нее внучка тоже в первый класс готовится. – И гневно: – Я лучше с тетей Машей пойду, ты ведь опять подведешь меня, мама.
– Что-о! – Елена не успела даже возмутиться, действительно не помнила за собой вины. Когда это она Оксану подводила?
– А в детском саду! – Оксана произнесла злорадно. – На новогодний праздник костюм снежинки, воспитательница тебе говорила, надо сшить. Ты тогда кивала, пока она объясняла тебе. И забыла! Все танцевали, а меня на сцену не выпустили. Нет, я не плакала. Еще и плакать – ну нет!
Елена глядела на дочь. А ведь вправду, она забыла. И на праздник тот почему-то не смогла прийти. Оксана после ей ничего не говорила, а вот теперь… Значит, помнила.
А кроме той, детсадовской елки водили ее во Дворец съездов и еще на какой-то детский праздник, подарки для нее в «Детском мире» покупали, чуть не задохнулись с Митей в толчее – и это, значит, все неважно, а обиду вот свою затаила. И вообще какая-то недетская фраза: «Ты меня подвела».
В три года, когда ей не давали конфет, она рвала бумагу и демонстративно, на глазах взрослых, принималась жевать. «Вкусно?» – Митя ее насмешливо спрашивал, а Елена кричала: «Выплюнь, выплюнь!». Оксана сжимала зубы, стараясь проглотить.
Плакала редко – и никогда в раскаянии, не от боли и не в тех случаях, когда наказывали ее. А совершенно неожиданно, когда и не собирался ее никто обидеть, к примеру: «Оксана, поблагодари тетю. Тетя подарок тебе принесла». И безудержный рев, кулачки сжаты судорожно, не знаешь, как и утешить.
Ну хорошо, сама Елена, насколько себя в детстве помнила, ревность всегда испытывала и постоянный, ей так казалось, недостаток тепла. Родной отец отсутствовал, отчим под давлением авторитета матери от воспитания отстранился, мать же, борясь за дисциплину, опасалась потакать дочери, недостатки искореняла и этим целиком была занята. Так ведь Оксана в другой совсем атмосфере росла. Митя с ней возился, да и Елену в чем угодно можно было упрекнуть, но только не в холодности. Она взрывалась, но она и плакала, гладила, ласкала, и в совершенно искреннем порыве, и оттого что помнила, как ей самой не хватало ласки в детстве. Но Оксане, значит, важно было другое: чтобы не