Тут она не рассчитала. Он же, привыкнув всегда ощущать себя сильным, к слабости совсем оказался неготовым. Его все выбивало из колеи: метраж такой, как в его квартире в Свердловске, по московским понятиям был нереален. Подыскали, правда, приличную площадь, но он говорил, что давят на него низкие потолки. Легконогие кресла, низкие столики, коренья, ползучие растения, в бытность с Митей служившие украшением интерьера, были им с презрением отвергнуты. На смену явились гарнитуры. Столовый, спальный, только Оксанина комната осталась такой, как была, как ее обустроил Митя: аквариум, книжные стеллажи, любимые игрушки.
А ссоры былые с Митей – ну просто ничто по сравнению с теперешними затяжными объяснениями Елены с Сергеем Петровичем! Он садился удобно в кресло за письменный стол – сказывалась, вероятно, начальственная, руководящая привычка, – а она, как просительница, сбоку присаживалась, на стул. Он говорил: пора, наконец, поставить точки над «и». Елена, в тоске, в скуке, в растерянности, замирала. И, разумеется, в самый неподходящий момент приоткрывалась дверь, Оксана заглядывала: «Мама, можно?».
– Оксана, – с раздельной четкостью автомата произносила Елена, – закрой дверь!
… Вот в этот период они с Варькой вновь и столкнулись: встречи их как бы пунктиром проходили через всю жизнь.
22
Варька ей позвонила. Наверно, сто лет могло пройти, а Елена сразу бы узнала Варькин басовитый, с характерными уклончиво-насмешливыми интонациями голос. Она обрадовалась, но тут же насторожилась: почему звонит? Варька объявила: знакомая ее, кто именно, не сказала, видела мельком Оксану, так как она? И как сама Елена? Неплохо бы увидеться, а?
– Возьми бумагу и карандаш. Адрес диктую. Недавно переехала, посмотришь, как живу. Договорились?
Жила Варя теперь в самом центре, где ломались старомосковские особняки и на их месте возводились многоэтажные, из светлого кирпича дома так называемой высшей категории. В подъездах таких домов сидели лифтерши, выяснявшие к кому из жильцов посетитель явился и ждут ли его там.
Варька, открыв дверь, сжала Елену в своих богатырских объятиях, а та успела разглядеть просторный холл с обшитыми деревом стенами, однотонный ковер шоколадного колера, распахнутые стеклянные двери в одну из комнат, длинный коридор, уводящий в недра квартиры.
Варька сильно похудела, настолько, что даже брюки осмелилась надеть, правда, со свободным свитером, прикрывающим бедра. Вообще она неплохо выглядела, куда лучше, чем в молодые годы. Это поразило Елену. Неужели и тут Варя обскакала ее? Она сама стареет, теряет привлекательность, а некрасивая ее подруга с возрастом хорошеет: разве так может быть? Ну да, вот какая она стала элегантная, со своим стилем, подтянутая. Вкалывает по-прежнему как каторжная, и что же, это и держит ее в форме? Странно, странно…
Варя провела ее в комнату, просторную, уставленную старинной, красного дерева мебелью, ухоженной, тщательно отреставрированной. Солидная обстановка. От занавесей, тяжелых, висящих на медных кольцах, и до диванных подушек все было подобрано в изысканном сочетании. Варька плюхнулась в кресло с такой небрежностью, точно ей самой на эту роскошь плевать, и не находит она в ней ничего необыкновенного, и давно уже так жить привыкла. Но Елена-то помнила, где Варя росла, в коммуналке, вдвоем с матерью-портнихой, и, выражая свое восхищение нынешним Варькиным жильем, дала, завуалировано, конечно, понять, что именно сравнивает.
Варя, видимо, поняла, насмешливо, а может, уязвлено, улыбнулась. Она вышла замуж. Муж, объяснила коротко, служивый. Уходит на работу к девяти, к семи возвращается, и такое расписание ее лично вполне устраивает. В театре муж бывает редко, пожалуй, даже не любит театр. Свои интересы, свой круг – прекрасно! В ее дела вникает постольку, поскольку она считает нужным его в них посвящать. Щелкнула зажигалкой, придвинула напольную на высокой ноге пепельницу ближе к себе.
– Ты довольна? – спросила Елена.
– О да! – с коротким смешком Варя ответила. – Быть в таком плане недовольной у меня нет ни сил нет, ни времени. – И, подумав:
– А вообще довольна, можно сказать. Есть сын. Тянула с этим, тянула, но, в общем, успела, опять же можно считать. Все как у людей, за исключением одного – работы.
Вздохнула, стряхнула пепел.
– Ну, с работой-то у тебя все хорошо… – осторожно произнесла Елена.
– Вот именно! – Варя согласилась. – Прекрасно. Единственное, ради чего живу. Хотя говорить так, наверно, нехорошо. Но что поделаешь, если это правда. Изматываюсь как собака. Мертвая падаю в постель, утром сил нет подняться, и каждый день все сначала. Да, в общем, скучно об этом говорить.
– Почему же… – Елена внимательно глядела на подругу.
– Да потому что смешно, когда баба эдакого титана хочет из себя изобразить. Я вот иногда поддаюсь, делюсь с коллегами, что называется, муками творчества, а потом самой же неловко. Работаешь – и работай. И нечего рассусоливать, что у тебя да и как. Но все же поскулить иногда хочется. Ну правда, что за жизнь! Засыпаю с одной мыслью, чтобы завтра быть в форме. Чтобы в боку не кололо и кашель бы не нападал. Перекуриваюсь к чертям собачьим, а врачи запретили. Каждый день проживаю так, будто он у меня последний, и все надо выжать из себя. Просыпаюсь ночью: муж рядом, как младенец, безмятежно посапывает, а у меня муравейник в голове На телевидение надо позвонить, со сценарием что-то морочат, в министерстве недавно сорвалась, раскричалась ни за что ни про что, и выяснить надо в бухгалтерии, почему деньги с Мосфильма до сих пор не перевели, – и все это, в куче, шевелится, не дает уснуть, а скоро уже утро…
Затянулась, выдохнула дым.
– И думаю, знаешь, временами: живут же нормально женщины. Гляжу, бывает, на улице, идут, аккуратненькие, в платочках, в шапочках, и чувствую прямо физически, насколько же здоровее, спокойнее, естественнее у них жизнь. Вот в магазин зашли, вот вышли с покупками – и жуткая берет зависть! А я и замуж вышла как-то второпях, что называется, между делом. На съемки в Крым, помню, надо было уезжать, сказала Толе: давай вместе поедем. Медовый месяц, так ведь можно считать? Какой там! Помню, погоды все не было, режиссер от злости чуть на стену не лез, а я тоже, дура: гляну утром в окно и говорю себе, снова день пропащий!
Помолчали… Варя, и это было редко для нее, держалась на сей раз с Еленой просто и говорила о простом, простыми, понятными словами. Так вот и выманила Елену из скорлупы: слово за словом Елена перешла к разговору о себе, собственных разочарованиях и общей женской несчастливой доле.
Вдруг Варя ее оборвала.
– Ну, ясно, – сказала резко, грубо. – Причина в том, что дела у тебя нет. Все бы тогда переменилось, уравновесилось. И знаешь, чем ты особенно всегда бесила меня? Что свою незаурядность ты обратила в пустое – в никчемное бабство.
Елена выпрямилась, сцепила руки, а Варя, как бы не замечая, продолжила:
– Я часто о тебе думаю. Думаю: почему? Что помешало тебе найти себе применение? Не перебивай! Уж тут я не могла обмануться – было, было! Даже не слова твои вспоминаю, а выражение лица, взгляд. Зло, понимаешь, берет, когда видишь, что это пропадает. Необыкновенное, радостное, ну как назвать – талант? Талант – нечто определенней. А у тебя? Дар, что ли… – произнесла с сомнением. – Да, дар. И как-то нужно было его использовать, – вздохнула, – толково… Я думала, коли в человеке есть, силы сами собой берутся. Казалось, что это связано, дар и, ну если хочешь, честолюбие. Желание работать, чтобы себя реализовать, обнаружить, выдвинуться.
– И ошибалась, значит, – подсказала Елена.
– Ошибалась… Не только в отношении тебя. Силы и у бездарей могут быть, а у таланта, бывает, вдруг исчерпываются. И в достигнутом мало утешительного находишь, как бы даже упрек: а сейчас-то что? Постоянно ощущаешь неуверенность, что дальше-то будет. Словом, убеждаюсь – счастья нет. Но есть жизнь, которую можно, нужно сделать осмысленней.
– А я вот надеялась, что счастье – это и есть смысл. Зачем я вообще родилась, если не могу быть счастливой?
– Ну вот опять! – раздраженно оборвала Варя. – Знаешь, почему мужчины интереснее женщин? Потому что для них то счастье, о котором ты говоришь, никогда не составляет всю жизнь, а только часть – часть целого. И считаю, стоит жить по-мужски. Влюбляться, разлюбляться, терзаться, охлаждаться, но иметь при этом то, что есть стержень. Тогда только сохраняешь равновесие. В мужчинах оно самой природой заложено, а мы, женщины, должны усилие сделать, чтобы его обрести. Иначе в стенку упираешься. Да-да, вот как ты. И чем по натуре богаче, одаренней, тем упертость оказывается большей: нечем другим себя занять, и вот начинается нытье, томление, выискивание и обсасывание мелочей, и как это ни украшай, сплошное это есть бабство. И ничего бессмысленнее, бездарней придумать себе нельзя.
– А я, – Елена сказала твердо, – как раз хотела и хочу быть просто женщиной.
– Женщиной? – Варя переспросила. – Так будь! Только как женщина ты какие готова обязанности нести, в чем можно на тебя в таком, именно женском качестве положиться? Женщина ведь не только имеет право, но прежде всего она должна. Да-да, не усмехайся. Можешь на меня наорать, послать к черту, выдержу.
– Ну зачем же…
– Тогда, может, я кофе сварю? – Варька произнесла как бы виновато. Было у нее свойство после вспышек быстро отходить, виниться, но тоже недолго.
Привела Елену в кухню, тоже обшитую деревом, пахнувшую недавним ремонтом, усадила на высокий табурет, а сама, стоя у плиты к Елене спиной, снова заговорила:
– В общем, я должна была тебе это сказать. Сама себе обещала. Собиралась уже не однажды, но как только тебя видела, все мои разумные речи так при мне невысказанными и оставались. Я тобой любовалась, да-да. И даже казалось мне в тот момент: да что я лезу, кого собираюсь увещевать, и мне ли, с моим ли горбом учить жизни? Казалось… А потом хотелось тебя избить. Бить и приговаривать: не разбазаривай добро, не разбазаривай. Жизнь штука серьезная, и хватит порхать! Но что-то такое, видимо, есть в тебе, над чем, может, ты и сама не властна. И это самое страшное – слабость твоя, рыхлость, безволие. Уж погоди, все скажу! В тебя проваливаешься, в тебе увязаешь, и у кого ума хватит, тот должен скорее от тебя убежать, иначе