– Папка и еще.
– Покажи, если не секрет.
– Секрет, но вам покажу, – улыбнулась Елена.
Девушка извлекла из пакета «еще» – желтую кофту и красный кушак Модильяни.
– Это талисман? – спросил с иронией режиссер.
– Рисунки. – Лена раскрыла папку. – Вот.
Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.
– Хорошие копии, – наконец сказал он. – Кто сделал?
– Это не копии, – ответила девушка.
– Новодел? Однако с претензией на древность.
– Это оригиналы.
– Так. – Режиссер встал, снова сел. – Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?
– На память о нашей встрече, – вырвалось у Елены. Она засмеялась: – Наше фамильное. Семейная реликвия.
– И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!
– А что?
– А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…
– Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.
– Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?
– Всё его.
– Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.
– Интересовалась им… по молодости.
– А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?
– Пробовала. Два раза.
– Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время – то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя – Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.
Режиссер стал снова рассматривать рисунки.
– Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…
– Никто. Меня никто не вырезал.
– Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.
– То есть, из меня, например?
– Не цепляйся, – засмеялся режиссер. – Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.
Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.
– Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.
– Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!
– Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?
– А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! – с непонятной ей самой злостью бросила племянница.
– И предъявлю.
– Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!
– Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.
– Конечно, не отличит, – съязвила племянница. – Свидетелей-то не осталось.
– Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.
У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.
– Наверняка задумался! – Потерла тетушка ладошки. – Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!
– Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!
Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.
– Зачем ты ходишь за мной? – наконец произнес Моди. Его всего сотрясала дрожь.
– Я не хожу. Являюсь.
– Издалека?
– Издалека.
– Понятно. Оттуда, – Модильяни махнул рукой перед собой. – Или оттуда, – махнул назад. – Всё равно. Далеко.
– Мне не всё равно, что ты лежишь тут и дрожишь, как…
– Ну, говори, как дрожу. Как собака?! – яростно спросил Амедео. Он взмахнул рукой, намереваясь ударить девушку, но промазал и ударил по скамейке.
– Какая-то чертовщина! – пробормотал художник. – Тебя, что ли, нет?
– Тебе видней, – ответила Елена. – Мне всё равно как ты дрожишь.
– Да? – удивился художник. – Тебе всё равно? А почему?
– По кочану! – рассмеялась Елена. – Пойдем выпьем кофе.
– Лучше абсент.
Шли молча. Модильяни вдруг схватил Елену за руку и, глядя ей в глаза, спросил:
– ОНА там?
– Там. Тебе туда не попасть. Да отпусти ты! Больно.
– Не попасть, – пробормотал Моди. – Я давно уже понял, что вы, женщины, из того мира, где… она.
– Да, мы все оттуда, – твердо заявила Елена. – И тебе туда не попасть. Ни в дурмане, ни во сне, ни наяву. – Она уже точно знала, что сейчас приведет несчастного алкаша в кафе и расстанется с ним навсегда. Сам виноват в том, что всеми брошен, прогнан, высмеян! И неожиданно для себя произнесла:
– Там скоро будут снимать фильм о тебе. Хотел бы увидеть, как это делается?
– Что? Не понял? Какой фильм? А зачем это мне?
Вошли в «Ротонду». Навстречу им направилась женщина. Оттолкнув Елену локтем, она обняла Модильяни, а потом стала трясти и кричать:
– Сколько ты еще будешь мучать меня?!
Амедео отмахнулся от нее, как от мухи, и криво улыбнулся:
– Еще немного. Потерпи. Лучше спроси у нее. – Он кивнул на Елену. – Она точно знает, сколько еще. И вообще, это ОНА… Кажется…
Елена выбежала из кафе. «Всё, всё, навсегда! Больше ни за что!» Ей казалось, что на этот раз она покидает сволочной мир примитивизма, абстракции и экспрессионизма, прокопченный сладкой похотью и горькой полынью, окончательно и бесповоротно. Хотя такое было уже, было – она хорошо помнила об этом, так сколько же раз это должно повториться?! Не пройдя и десяти шагов, она зацепилась за вывороченный булыжник и со всего маха растянулась на земле. «И куда я так спешу? – мелькнула у нее в голове мысль. – В другой, такой же сволочной, но мой модернистский мир?»
Фильм снят. Брависсимо! Что дальше? Будни…
В обеденный перерыв режиссер любил посидеть в уголке кафе на своем месте (оно было закреплено за ним «навечно») и, закрыв глаза, подумать в тишине. В эти минуты никто не решался потревожить его. Мэтр напоминал дремлющего льва, спокойного за свой прайд. Неторопливо он сам себе задавал вопросы. «Что осталось? Пара сцен, редактура, дерготня. А что потом? «Пир во время чумы»?..»
В кафе заглянула Елена. Увидела режиссера. Их общение на площадке было скупее, чем хотелось, зажатое в реплики наставника, его ассистента, оператора, в команды «Приготовились!.. Мотор!.. Камера!.. Начали!..», в холодную суету за спиной и жгучие взгляды, которые чувствуешь то ли затылком, то ли лопатками. Пообщаться не на репетиции, а в непринужденной обстановке удавалось редко – из-за занятости мастера. Поколебавшись, она неслышно подошла к наставнику, встала напротив. Тот, не открывая глаз, произнес:
– Как настроение?
– Простите, я…
– Не извиняйся. – Режиссер потер глаза. – Садись. Давно хотел сказать. Я рад, что мне удалось установить в труппе порядок. Гусары не в счет. То, что тебя не съели, это чудо.
– Я несъедобная, – сказала Лена.
– Теперь ты им не по зубам.
– Не думала никогда, что столько завистников среди опытных актеров, – неожиданно для себя разоткровенничалась Елена.
– Да? Любопытное наблюдение! К сведению: среди опытных актеров завистников как раз и больше. Это им опыт подсказывает. Ладно. Бог с ними! Тебе осталась практически одна сцена. Но очень важная! Ты в ней уже не отроковица, как при первой встрече с Онегиным. Но именно в этой сцене ты должна быть и великосветской дамой, и тринадцатилетней девчушкой! Как услышишь «Мотор!», совмести в себе эти два пласта времени, а про себя повторяй: «На свете счастья нет, а есть покой и воля. На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
Режиссер с искорками в глазах глянул на актрису:
– Что? Быстро время прошло?
– Да, – вздохнула девушка, – быстро. Жаль…
– Не жалей. Картина будет представлена на Международном кинофестивале. Нет, не в Каннах, там другие любимцы. В Азии. «Да, азиаты мы…» Кстати, в Азии зрителей раза в три больше, чем в Европе и Северной Америке… К моему юбилею намечена еще ретроспектива моих фильмов. Короче, у нас с тобой будут призы. – Режиссер вдруг засмеялся: – Вчера услышал. В сочинении школьник написал: «В образе Татьяны Пушкин отобразил всю полноту русской женщины». Вот, а мы с тобой в фильме показали – поскольку в тебе полноты пока не наблюдается – одну лишь красоту. Разве можно красоту оставить без наград?
Потом режиссер замолк, закрыл глаза и словно забыл о присутствии Елены. Она уже хотела потихонечку уйти, но он вдруг спросил:
– Сценарий пишешь?
– Пишу. Написала практически.
– С собой? Покажи.
Елена достала из пакета папку, вынула распечатанные листы сценария.
– «Проклятый Моди». Неплохо. Оставь, почитаю. С папкой вместе. Рисунки хочу посмотреть. Сходи, прическу поправь.
Елена впервые рассталась с папкой. Она поднялась, помялась, не решаясь сказать, чтобы наставник случайно не забыл папку на столе.