его, увы, больше нет. Там пустота. Но какая она холодная!
Когда сцену сняли, актриса осталась одна у стены. Модильяни исчез, а на его место вернулся Алексей. Молодой человек пребывал в растерянности.
– Лена, это был он?
– Если бы я знала! – ломким голосом воскликнула девушка. Она посмотрела на тетушку, та рассказывала режиссеру что-то весьма интересное, так как тот два раза воскликнул: «Да вы что?!» Потом она объяснила племяннице, что уверила наставника в том, что успешно провела сеанс массового гипноза – для того, мол, чтобы сцена показалась убедительней. А режиссер показался ей весьма озабоченным тем, что случилось на площадке впервые в его практике. Однако просмотр отснятого материала показал, что в кадре действительно находятся только два персонажа – Модильяни и Муза, а третьего нет и в помине. Нет – значит, и не было. Режиссер после этого стал называть Кольгриму «Наша Гарри Гудини», чему тетушка радовалась, как ребенок.
Но Елена всё же позже пыталась (понятно, без тетушки) разобраться, кто на самом деле снялся тогда – Алексей или Моди, но так и не смогла установить. Режиссеру было не до того (во всяком случае, внешне), а оператор лишь пожал плечами, а потом бросил:
– Да не всё равно, Краснова? Вышло круто! А ты ваще отпад! Мона Лиза в Лувре!
Когда земля уходит из-под ног, или Апофеоз над пропастью
Однажды режиссер пригласил Елену с тетушкой и Алексея к себе домой. Жил он не в элитных зонах – Жуковке или Баковке, Барвихе или Грязи, и даже не в «Клубном доме на Смоленском бульваре» или Москва-сити, а в одном из тихих извилистых переулков, в самом обычном, правда, «сталинском» доме с потолками под четыре метра и толстенными стенами, не пропускавшими уличный шум. Гостей несколько удивило, что квартира располагалась на первом этаже, но как только вошли в огромную металлическую кованую дверь подъезда, напоминавшую ворота замка, а затем в такую же высоченную дверь квартиры, то удивление прошло, сменившись чуть ли не смятением. Визитеры попали не в обычную прихожую с половичком, зеркалом и вешалкой, а в просторный зал, по центру которого на черном вздыбленном коне рыцарь простер к входу руку с мечом. Конь был в барде из металлических пластин, рыцарь в доспехах также из пластинчатой брони. Алексей застыл на месте, а дамы невольно попятились пред грозным всадником; Кольгрима даже перекрестилась, что было неожиданно с ее стороны.
Хозяин квартиры усмехнулся:
– Не бойтесь, не сомнет. И хоть это могучий жеребец фризской породы, а рыцарь дворянской, ну да игрушка это. Проходите так, тапочек нет. Сюда, к окну. В квартире всего одна комната, этот зал. И тут всё есть для жизни. Старому вдовцу много места не надо. Там книги, альбомы, вон стол, плита с холодильником, лежанка за ширмой, простая, как у Николая Первого – Елена знает.
Кольгрима, как знаток, оглядела, поджав губы, лошадь и небрежно бросила:
– Какой у фриза экстерьер! Еще бы, гордость голландцев, «Черная жемчужина»! А масть! По ногам видно. Иссиня-черная вороная! Истый Буцефал! Александр Македонский на такой коняке гонял персов по Малой Азии.
– Тетушка, ты и там была? – спросила Елена.
Тетушка в ответ пфыкнула:
– А то!
Режиссер достал вино и рассказал о том, что изначально первый этаж дома занимал магазин, потом контора, которую сменил детский сад, а при Лужкове помещения перестроили под квартиры и выставили на продажу.
– Вот он, – мэтр кивнул на всадника на коне, – мое альтер эго, если угодно, стоял в сарае на даче. Ради него продал квартиру, дачу, купил этот амбар, перевез его сюда. Морока была, не пропускали гаишники. Камин соорудил, хорошо дымоход был, опять же больше для него, вот так…
Елена подошла к конному рыцарю и долго разглядывала его со всех сторон.
– А где взяли, купили или подарок?
– Где-где? Где ты взяла рисунки Модильяни? Достался от хороших людей. Der Oberbürgermeister einer der preußischen Städte gab – бургомистр одного из прусских городков подарил. Я делал картину в его городе, а потом снял ролик о вотчине барона, весьма потрафил ему. Вот, отблагодарил от своих щедрот. Пытался объяснить ему, что негде держать это чудо, не поверил. «Не может быть, – сказал, – такого не может быть. У вас замок на Яузе». Откуда-то он про Яузу знал. И про мой замок, которого отродясь не было. Дареный конь – он и есть дареный, да еще с рыцарем в придачу. Пришлось взять. Как-то в осеннюю ночь, уже здесь, я включил фонарь, вон тот, он на днях перегорел, и понял, что на коне, знаете, кто? Я. Я, и никто другой. Правда – несуразица в городской квартире? А моя жизнь, жизнь режиссера, разве суразна? Она несуразна априори. Вот я и решил: пусть торчит тут, как символ моей нелепости. Авось предостережет от совсем уж абсурдных поступков.
– Но ведь символ, дорогой мой, не абы кто, не кнехт какой – рыцарь! – с вызовом произнесла Кольгрима.
– И это верно, – вздохнул режиссер. – Каюсь.
– А как таможенники пропустили реликвию? – спросил Алексей.
– Да какая реликвия? В отличие от Лениных рисунков новодел. Барон сказал, что средневековые доспехи в музеях, да и в частных коллекциях уже не часто встретишь. А на эти документы были, пропустили груз вместе с моим реквизитом.
Елене казалось, что она идет через анфиладу помещений и пространств не меньше ста лет. Сначала она увидела Пушкина. Александр был взбешен. Он держал письмо, которое вынул из двойного конверта. Видимо, это была анонимка, погубившая его. Девушка догадалась, что Пушкин видит ее по тому, как он, закрыв глаза ладонями, замотал головой и глухо и зло бросил: «Скройся! Ты мне сейчас не нужна!» Потом она оказалась перед лежанкой государя Николая Павловича. Тот бредил и умолял кого-то не отдавать Севастополь врагу. Царь неожиданно устремил на красавицу тяжелый взгляд и жестко приказал: «Прочь! Не мешай мне удерживать Крым!» После этого Елена оказалась на берегу озера, в котором, как лебедь, плавала луна, и отражался белый замок. Несколько человек пытались удержать Людвига Баварского силой. Но монарх, на голову выше и в два раза толще каждого из них, не давался в руки и в бешенстве восклицал: «Предатели! Изменники! Всех вас повесить! Ее, – он вдруг указал на Елену, – утопить в озере! А Баварию продать!» После этого Елена очутилась в «Ротонде», там она увидела мертвецки пьяного Модильяни. Художник поднял голову со стола, мутно глянул на нее, махнул рукой и простонал: «Проваливай! И без тебя тошно!» От того, что она никому была не нужна, Елену пронизала тоска.
Она вдруг очутилась в пустынном месте, был вечер – тихий, безоблачный, синий, не такой, как все. И не вечер еще, а ясное предвечерье, пронизанное предзакатным настроением… Кто-то взял Лену, как маленькую, за руку и повел куда-то по убитой дорожке вверх, в гору. Это была тетушка. Шли долго, молча, сосредоточенно. Кольгрима оступалась на камешках, чертыхалась, пыхтела, но шла упорно, точно надо было поспеть к определенному часу.
Дорожка незаметно превратилась в тропинку, по ней уже трудно было идти рядом, и тетушка пропустила Лену вперед, а сама пошла следом. Усталости, однако, не чувствовалось. Рододендроны, облака, мох, папоротник, еще что-то красивое накладывались, мешались, как краски на палитре, сменяли друг друга.
Лена вдруг вспомнила, как лет в шесть, может, в семь, она задала матери странный вопрос (по-настоящему он ее никогда не волновал, всё получалось как бы само собой): как делать карьеру. Мама ответила тогда: «Ступай за город. Когда закончится асфальт и пойдет свалка, а затем болота, тропинка поведет тебя по унылой местности в гору, всё выше и выше. И когда ты окажешься на высоте, с которой будет страшно глянуть вниз, тебе то и дело придется с этой тропинки сталкивать всех, кто идет тебе навстречу или обгоняет тебя. Не сбросишь ты, сбросят тебя. Вот это и есть карьера».
«Постой. А мама ли то была? Она никогда так не сказала бы! Тетушка? В шесть лет? Откуда она взялась в шесть лет?»
Внезапно оглушила мертвая тишина, какая настает перед грозой. Девушка огляделась. Кольгрима исчезла, но Елена отнеслась к этому спокойно, так как была уверена, что при опасности наставница всегда окажется рядом с ней. Но какой открылся вид! Неоглядные дали в сизоватом мареве, внизу зеленые луга и серебристая змейка реки под сине-золотым куполом небес, а на западе ослепительно белые верхушки далеких гор позолотил ярко-желтый, как куртка Модильяни, шар солнца. У Лены перехватило дыхание. Показалось вдруг, что эту красоту она видит в последний раз. И сразу тоска, как лед, легла на сердце – откуда только она взялась?
Подъем окончился, но что-то вело путницу вперед. Она не оглядывалась более. Тетушки позади нет – это она уже знала точно! «Но я под ее присмотром! На свете счастья нет, а есть покой и воля…»
А вот и ровное место. Можно передохнуть. Или это уже приют скиталицы? Площадка, чуть ли не над всем миром. Ровная, гладкая, вырубленная, как ступень в каменной горе, в форме подковы, нависшая над бездонной пропастью. Она опоясывала гору и исчезала за поворотом. Девушка с любопытством глянула вниз. Там, в страшной глубине был иной микроскопический мир, заманчивый, притягательный, но и такой отталкивающий, что она невольно отшатнулась от края. И тут с удивлением Лена увидела, что на площадке, во всю ее видимую длину стоит ряд столов на четыре, шесть, восемь, десять кувертов, с холодными закусками и горячительным напитками, обещающими при смешении создать нормальную температуру общения. Вместо кресел и стульев стояли вырубленные из камня сиденья, покрытые шкурами и меховыми накидками, которыми обычно устилают сиденья автомобилей. «Видимо, шкуры для господ, а накидки для дам», – подумала Елена. Один ряд каменных кресел, между каменной стеной и столом, шел с приличным зазором. Елене показалось, что сидеть на этих местах будет крайне неудобно, придется стоять. Зато другой ряд сидений по краю площадки, был впритык к столу, из-за чего трудно будет выбраться корпулентной персоне, если вдруг приспичит отлучиться по какой-либо надобности. Два ряда изящных табличек призывали каждого гостя сесть на предназначенное ему место и никуда более.