– Зайти в «Ротонду». Шесть сантимов / За чашку кофею отдать, / Чтоб одному из херувимов / На час натурщицею стать…
Кольгрима даже крякнула.
– «Достать пролетку. За шесть гривен» – это еще не написано. Ну что, сама познакомишься с херувимом или познакомить? Жена Амедео станет считать его настоящим ангелом. К счастью, это будешь не ты. Но он обратит на тебя внимание.
– Неужели я из его видений?
– Вряд ли. Но ты, в отличие от большинства дам, готовых позировать за так, не станешь делать так. К тому же ты знаешь стихи Малларме, искусство Древнего Египта, разбираешься в живописи и недурно рисуешь сама. Это неплохие крючки, чтоб зацепить Амедео. Дерзай. Если клюнет на тебя, готовься к ночным бдениям. Он любит шататься по ночному Парижу. Будет таскать по всем кабакам.
– Тетушка, неужели я червяк? «Клюнет»! Как-то не по себе даже.
– Да брось ты! – с досадой сказала Кольгрима. – Тут всё важно: и чтоб клюнул, и чтоб с крючка не сорвался. Какая же ты у меня еще дурочка! И я, старая дура, связалась с тобой! Мне бы в деревеньку куда-нибудь, в глушь, в Саратов, в Сюсьмя… Однако надо тебе лет десять-пятнадцать сбросить. Натурщицы хороши до двадцати. Посмотрись-ка в зеркало.
Перед Еленой возникло зеркало, чуть ли не то, что было в холле квартиры. Так и есть: на часах светится «00—00» и вглубь зеркала прихрамывая удаляется кто-то в черном плаще, а ему навстречу идет легкой походкой господин в ярком желтом солнечном наряде с синей папкой в руках! Елена с удовольствием разглядела себя, совсем молоденькую, какой она и была в действительности, но с таким глубоким загадочным взором, что сама чуть не утонула в нем.
Девушка оглянулась на тетушку. Та стояла возле стойки и о чем-то разговаривала с добродушным толстяком, судя по всему, хозяином кафе. Кольгрима подошла к ученице.
– Он тут. В комнате.
Из глухой комнаты вразнобой доносился смех, брань, декламация. В помещении за всеми столиками сидели, пили и спорили посетители в самых немыслимых одеждах и головных уборах. Было сильно накурено, хоть топор вешай, и пропитано потом и винным духом. За угловым столиком в одиночестве сидел симпатичный господин весь в желтом, перехваченный красным кушаком, и перекладывал листки в синей папке. В зубах он зажал карандаш.
Тетушка подвела ученицу к художнику.
– Привет, Моди! Ты прямо как солнце в этой вонючей дыре. Любителю ночных блужданий к лицу сей солнечный наряд.
Молодой человек блеснул глазами, встряхнул красивой прядкой волнистых волос, приподнялся, держа в руках папку и не вынимая изо рта карандаш, и, кивнув дамам, чтоб садились, плюхнулся сам. Похоже, он был изрядно пьян.
Не говоря ни слова, Амедео одним скользящим движением вывел на листке обычной писчей бумаги женский контур в платье. Взял другой лист и нарисовал его же, но уже без платья. Удовлетворенно хмыкнул. Посмотрел на дам. Брюнетка сказала ему:
– Знакомься, Моди! Елена.
– Да, она Елена Прекрасная, – пробормотал художник, не иначе самому себе.
Кольгрима подмигнула спутнице – мол, что я говорила!
Елену покоробила эта бесцеремонность Модильяни, но и царапнула прямо по сердцу. «Но это же еще не скол на той тарелочке», – подумала Елена. И тут ей в голову пришло, это совсем не то кафе, что на тарелочках. Не мог их нарисовать тут Модильяни! Да и не его это стиль. А кто тогда их нарисовал? Неужто я сама? По памяти, когда-нибудь потом, по печали. Спустя много лет. Изобразила себя в двух ипостасях. Брюнетку в дьявольском красном наряде и ее жертву. Саму себя – дьяволицу и жертву. А Модильяни на рисунке нет, о нем лишь воспоминания. Но почему я не написала о нем даже стихов?
У девушки закружилась голова, поплыл пол, заходили стены,
Она очнулась, вышла в холл. На часах была полночь.
Явление
Очнувшись от ночного морока, девушка почувствовала озноб. Ей вдруг сильно, до тоски, захотелось на свет и в свет, в дом Энгельгардта, где российская знать устраивала музыкальные вечера и бал-маскарады, вновь вышагивать полонез рука об руку в первой паре с государем Николаем Павловичем. Ах, этот взгляд царя – его нельзя было выдержать, но от него нельзя было и оторваться!
– День добрый, ненаглядная! – услышала Елена, и от неожиданности вздрогнула. Она так погрузилась в свои мысли о чем-то нереальном, что не заметила, как рядом с ней оказался Модильяни. Амедео был небрежно элегантен, но и изрядно пьян. В руках у него была всё та же синяя папка с рисунками и бумагой. Но на сей раз карандаш в зубах художник не зажимал. Елена улыбнулась.
– Что улыбаетесь, Елена Прекрасная? – спросил Модильяни и взглянул на себя в зеркало. – А, карандаша во рту нет! Вот! – Он показал руку, в которой держал карандаш. – Позвольте запечатлеть. Вы как змейка. Змея подсказала мне, давно уже, как вести карандаш, чтоб не испортить черты красавицы. Такой, как вы.
Художник уверенными, гладкими движениями тут же нарисовал портрет Елены. Она была похожа и не похожа на себя. В ней появилось нечто значительное и исчезло сиюминутное. Было в ней и что-то пленительно-змеиное, беспокоящее взгляд.
– Будете моей моделью? – небрежно, как само собой разумеющееся, спросил Амедео, оценивающе переводя взгляд с рисунка на Елену и обратно. Неясно было, что он оценивает – портрет или натурщицу. Но, похоже, остался доволен обоими. Елена не отвечала. Художник воспринял ее молчание как согласие.
– Для начала неплохо побывать в Египетских залах Лувра, окунуться, так сказать, в воды Древнего Нила. Ваша внешность оттуда. Вы не Клеопатра, но в вас есть ее замес. Не сочтите это за лесть, – буркнул недовольно он, заметив, как девушка улыбнулась вновь. Она же улыбнулась тому, что знала о том, что Моди пригласит ее в музей Лувра!
– Царица, если помните, любила змей до гробовой доски. Возьмите портрет. Вот моя подпись. Когда-нибудь ваши внуки станут богачами, продав этот листок.
У Елены на глаза навернулись слезы.
– О, да вы чувствительная! Абсент? – Моди разглядел бутылку темного стекла на полке.
Елена отрицательно покачала головой.
– Жаль. Ну, так как, идем? Случайно не знакомы с русскими, они недавно в Париже. Кажется, Анна и Николай.
– Не имею чести быть знакомой с ними! – У Елены задрожала нижняя губа. Она безотчетно почувствовала угрозу в имени «Анна».
Пара отправилась во дворец.
Амедео то отрывисто, то нараспев читал стихи Бодлера, комментируя их:
«Свершая танец свой красивый
Ты приняла, переняла
Змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла…»4
– Змеи танцующей извивы на тонком острие жезла – какой образ! – восклицал художник. – Попробуй, нарисуй!
Елена смятенно перебирала строки, которые приходили ей в голову и тоже слагались в стихотворение. «Карандаш и абсент в стакане… В папке синей берет Модильяни… Чистый лист, рисует на нем… Абрис в память встречи случайной… Контур чей? Но скрыто то тайной… Во сне он абсентом рожден…» Девушку лихорадило. Озноб не прошел.
– О, я увидел. Я вижу эту змею, – продолжал Амедео. – Ко мне? – Он положил руку ей на плечо. – Готова позировать?
«Обними его!» – змеей скользнул ей в уши шепот, от которого девушку стала бить натуральная дрожь.
Елена была готова.
Натворила дел
Кольгрима была темнее тучи.
– Ну и натворила же ты дел, «ненаглядная»! Мало было приюта живописца? Что тебя понесло еще и во дворец?
– В Лувр? – Елена силилась вспомнить что-нибудь о Лувре, но не могла.
– Какой Лувр! Ты тоже абсент пила? Зимний! Иди, отоспись. И я лягу. От твоих похождений, голубушка, у меня голова кругом идет.
Елена обратила внимание на бледный вид Кольгримы.
– Нездоровится, тетушка?
– Столько волнений за последние дни! А тут еще гостёчки пожаловали!
– Кто?
– А! – отмахнулась Кольгрима. – Твари! Надо бы полежать, отдохнуть, но вот приходится заниматься непонятно чем!
«Понятно чем», – подумала девушка.
Елена побрела в свою комнату. Глянув в зеркало, она вспомнила, что страшно обиделась на Амедео, когда тот даже не одевшись, схватил карандаш и, не глядя на нее, стал рисовать нечто привидевшееся ему черт знает когда в галлюциногенном бреду. Елене было досадно, что он рисовал не ее. «Как же так? – задавила она в себе крик. – Как же так?»
Модильяни протянул ей лист. Рисунок был дьявольски хорош. Обнаженное женское тело напряглось в порыве страсти. «В предвкушении минуты радости», – написал Моди. «Неужели это я?» – подумала Лена. Вскоре художник окончил и подписал второй рисунок. «Утомленная страсть», – прочитала натурщица на изображении разомлевшей красавицы. Елене показалось, что оба портрета вывел не карандаш на бумаге, а вырезал скальпель на женской коже. Она даже разглядела на втором рисунке капельки крови. На арабески Модильяни было больно смотреть, но еще больнее осознавать, что больше никаких рисунков не будет.
– Они твои. Постой. – Амедео поморщился и зачеркнул на первом листке слово «минута», заменив его на «мгновение».
А после этого… Что было после этого? После этого – девушка вспомнила, как она, не прощаясь, покинула художника, приступившего к очередному портрету и не обращавшему больше на гостью внимания, и оказалась вдруг то ли на балу, то ли в уютной комнате наедине с государем. Монарх холодно любовался ею и спрашивал:
– Ты чем-то не довольна, Элен?
– Я всем довольна, ваше величество!
– А кто-то жаловался давеча: всякий день балы?
– Но не такой, как нынче, государь! Он единый.
Но почему она не ощущает волнения, почему она так спокойна, будто ничего не случилось? Ведь ее только что в своих объятиях держал сам государь! «А перед этим – сам Моди!» – змейкой скользнул в уши шепот.
Однако пора спать!
Кольгрима достала из стола синюю папку Моди и вынула из нее рисунки, изображавшие ее (ее ли?) в их первое и единственное свидание. Она взглянула в зеркало и увидела в нем Елену. Вздохнув, вернула рисунки в папку, папку бросила в стол и снова взглянула в зеркало. Всё в порядке: улыбнулась она самой себе.