Прискакали кавалеристы и сообщили, что по западной дороге из города уезжают и убегают люди с барахлом.
– И до них уже дошло! – огорчались солдаты, готовясь бежать в город.
– Кавалеристы, дурьи головы, чего же вы их выпускаете? Они же с деньгами бегут! Ловите их, не давайте убегать!
– И баб, баб особенно ловите.
Даже обозные возницы, загнав свои телеги в лагерь, не выпрягая лошадей, бежали в город. Все стремились туда.
– Скажите своим людям, чтобы не расстраивались, – говорил генерал капитану Нейману, солдаты которого охраняли лагерь и, естественно, никуда уйти не могли, а лишь с тоской глядели поверх частокола на уходящих товарищей, – я прикажу офицерам, чтобы вам отсчитали часть добычи.
– Прекрасно, господин генерал, а как насчет вина и баб? – отвечал капитан.
Волков лишь усмехнулся. Кроме охраны лагеря он оставил в резерве сотню ландскнехтов, хоть те и рвались пограбить, и разослал разъезды по дорогам. Армия во время грабежа была весьма уязвима, генерал сам помнил один случай, когда он и его товарищи побежали грабить обоз разбитого врага, а враг собрался с силами, построился да тресками выбил их из своего обоза и еще дальше погнал. Так что нужно быть настороже. Особенно когда вокруг бродит побежденный, потрепанный, но не сломленный враг. Война зачастую похожа на маятник.
Особенно хорошо пошли дела у кавалеристов. Они грабить дома не пошли. К чему им это? Когда пешие солдаты входили в город с востока, фон Реддернауф с двумя сотнями своих людей проехал вдоль всего города и оказался у западной его оконечности. Зачем грабить дома да мучать горожан, избивая их, пока не отдадут спрятанное серебро, когда можно ловить их на выходе из города и просто обыскивать? Это уж если они упрямиться начнут, тогда, конечно, без кулаков, палок, а иной раз и без железа не обойтись, но многие из тех, что бежали, кошельки сами отдавали, лишь бы их жен и дочерей не трогали. Кавалеристы были люди благородные, обещали не трогать баб, но все равно всех обыскивали, и даже тех, кто сам отдал кошелек. Люди существа лживые, ушлые, предложат тебе малое, чтобы сберечь большое, спрятанное под рубахой, или под юбкой дочери, или в пеленках младенца. Но майор фон Реддернауф был очень-очень опытным человеком, как и офицеры его, и как люди его. Все это он уже видел, обо всем он уже знал. Вот и шарили кавалеристы по телегам и наспех собранным узлам в поисках серебра или даже золота. И не пропускали никого, особенно всякого, кто считал себя важным человеком. Уж этих обыскивали особенно: колечко у тебя золотое – подавай сюда, у бабы твоей золото в ушах – и это позвольте. Конь у тебя? Веди сюда коня. Бархат, мех, парча, шелк? Скидывай, и ничего, что ты в исподнем пойдешь, главное, что пойдешь, и со всеми членами своими. Да еще спасибо скажи, что дочерей твоих отпустили, а не в лагерь увели на недельку или не увезли их на тот берег и не выдали замуж за нищих солдат-папистов. Ну, говори спасибо, подлец, за то, что по-доброму с тобой обошлись, да еще кланяйся, кланяйся ниже, а не то гляди у меня. Ну, а если вдруг у умника какого, что сам деньги первый предложил, в панталонах вдруг малый кошелек с десятком золотых нашли, уж тут не взыщи. Человека такого бьют. А бабу его, от страха воющую, волокут в сторону. И под смешки достают злые кавалеристы ножи. Нет, не для того чтобы женщину резать, а для того чтобы одежду с нее срезать всю. Без одежды ее приходовать удобнее. И ничего, что она орет, что глаза закатывает, что стыдно ей, что соседи-горожане на нее глазеют, все равно всю одежду с нее срежут. Другим в назидание. Пусть все видят и знают: то ее муж-хитрец виноват. И поделом ему, кроме башки разбитой, еще и жена опозорена будет, будут ее брать лихие кавалеристы прямо у дороги, даже в кусты не поведут.
И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро, один под золото, короб под кольца, цепи и серьги. И беспрерывным потоком все в эти мешки сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А еще целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе. А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слез. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват: уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил свое – лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.
А в городе такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали: раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти все заберут, что смогут найти. И дома они выбирают которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, на лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай бог кому из хозяев тут при железе быть. Все, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар – убьют. А если еще кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.
Они по одному не ходят, вваливаются в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну, вылазь, вылазь. И немедленно для острастки раз его по голове чем-то тяжелым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну, говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, все? Врешь, пес, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пес, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнем. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное огнем прижигать. Все равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.
Это одни, а другие на двор несут все, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдет. Кувшинчик из меди – так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла – хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, все равно берем. Одежду, перины – все в кучу кидай, все заберем. Телегу запряжем и увезем, а не хватит раза, так еще раз приедем.
А третьи волокут женщин из погреба. Одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают – так интереснее.
А после – как все было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз, – как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?
Глава 14
Пусть горит весь этот поганый город. Волков даже не поехал смотреть, что творят его люди. Зачем, это все он видел много раз. Только уже перед сном, после ужина, когда село солнце, поднялся на стену и оттуда смотрел на запад, на красивое зарево, что бушевало алым цветом в ночи. Зарево и запах дыма – верные признаки войны.
Пусть милликонцы выпьют эту чашу до дна. Видит Бог, он этого не хотел. Он хотел, чтобы в тылу у него все было хорошо и спокойно, чтобы торговлишка шла, чтобы к пристаням лодки причаливали. А теперь этот сожженный город будет стоять между ним и заключением мира. Еще один повод к бесконечной войне. Но не мог кавалер поступить иначе. Допускать слабость никак нельзя, даже вида слабости, иначе люди его, и солдаты, и офицеры, спросят с горечью: да как же так, генерал, сотня наших товарищей убита и изувечена, и ты спустишь им это? А враги воскликнут с радостью: значит, так можно, можно убивать его людишек безнаказанно?!
В общем, участь города была предрешена еще тогда, когда людишки Милликона взяли оружие и напали на лагерь. И генерал тут уже ничего не мог исправить. Но кроме печали о мире, который стал еще более призрачным, кое-что радовало Волкова. Беря дары с городов, с Милликона и Висликофена, он ничего из них солдатам не давал и даже ничего не сулил, то был его прибыток. А люди-то всё видели, всё знали. И чтобы не шептались по палаткам, что генерал все себе загребает, отдал им город – пусть теперь порадуются. Город-то не бедный. А то солдату грустно жизнью рисковать да тяжко трудиться за одно жалованье. Пусть берут там что хотят. Кавалер еще немного посмотрел на бушующее в ночи зарево и позвал Гюнтера: мыться и спать.
Спал плохо, все казалось, что, пока солдаты грабят город, враг подойдет в ночи и ударит. Во всяком случае, на месте горцев он так бы и поступил. Даже через сон тревоги его не отпускали. Просыпался несколько раз и прислушивался: нет, тихо. И опять засыпал.
А утром… Конечно, поутру генерал не смог вывести своих людей. Он надеялся, что за ночь они навеселятся – и к обеду снова на юг, к Висликофену. Какой там… Солдаты в большинстве оказались пьяны. Офицеры, что беззастенчиво грабили горожан наравне с рядовыми, хоть и довольны, но явно несвежи, и поход интересовал их намного меньше, чем приобретенные за ночь тюки со всяким добром. А баржу, на которой вчера вывозили в Эшбахт раненых, теперь набивали барахлом. Тюки и узлы сыпали на нее так, что кормчий орал зло:
– Хватит, хватит уже! Перевернете меня, дураки, потонет ваше барахло. Ждите, я еще раз пойду сюда!
Офицеры и умные старые корпоралы решили, что перевезти награбленное на другой берег будет лучше, там барахлу спокойнее. Да и первые маркитантки уже, кажется, добрались до земель кавалера.
Запах гари. Даже свежий речной ветерок его не выветрил. Даже у реки еще чувствуется дым от сгоревшего города. Волков вдыхал этот запах, медленно проезжая по пристаням со своими гвардейцами. Он кривился, смотрел на суету вокруг с большим неудовольствием. Впрочем, пусть увозят в его землю все барахло, нет ничего хуже, чем большой обоз или лагерь, набитый награбленным, о котором солдаты все время будут думать, как бы то барахло не потерять.