– Так разве мы мрачны? Чего нам мрачными быть, коли мы дело заканчиваем победой. – И тут же, оглядев всех присутствующих, спросил у полковника Брюнхвальда: – Или что-то было, чего я не знаю?
– Господин генерал уж больно быстро завершил дело, – ответил ему Брюнхвальд, – и мы, и солдаты иначе о конце дела думали.
– Думали в город войти? – спросил его Волков.
– Да, именно так и думали, – отвечал полковник. – Кленк аж мечтал о том, говорил, что попросится идти первой колонной, говорил, что сам своих людей поведет. И мои люди готовились.
Волков нашел глазами Дорфуса и, указывая на него ножом, спросил:
– Вы, капитан… вы тоже за штурм?
– Признаться, да, господин генерал, – отвечал ему Дорфус. – Столько пройти, столько побед одержать, чтобы вот тут, у самых ворот их города, пойти отступить?
– Вот именно! – воскликнул Роха. – Если снова свара затеется, так получится ли второй раз такое? Сможем ли к их стенам подойти, как сегодня?
Кажется, он выражал мнение большинства офицеров. Волков немного помолчал, а потом снова спросил:
– Вы, Дорфус, все знаете, я из ваших знаний силу черпаю, так ответьте, каков сейчас гарнизон в городе?
Молодой капитан штаба сразу не ответил, стал прикидывать и лишь потом заговорил:
– Наверное мне то неизвестно. Думаю, человек пять сотен или больше, но не более тысячи.
– А сколько горожан имеют оружие и доспех и сколько из них в деле до сего дня бывали?
– Это тем более мне неизвестно.
– Может, пять сотен, а может, и еще тысяча, – продолжал генерал. – И я не хочу узнать сие. Я уже входил в один город, так входил, что потом не знал, как из него выйти. Так я еще хоть вышел, а многие из моих товарищей так на улицах того города и остались. Я не хочу в четырех днях пути от главного нашего лагеря потерпеть поражение при штурме. Как вы не понимаете, случись что, потеряй мы людей в городе, так враг приободрится, снова начнет силы собирать. Нет, уж слишком велик риск. И я Бога молил, чтобы они пошли на мои условия и решили войну заканчивать.
– Бога молил? – Роха хмыкнул, и усмешка его была неподобающа для разговора со старшим офицером. – Надо было Бога молить, чтобы победу при штурме даровал. Надо было рисковать. А если горожане уперлись бы, так подпалили бы город, сами же вы, господин генерал, велели фашины для поджога готовить, вон горы их лежат.
– Рисковать нужно, когда на то причина есть, а тут враг сам на все наши условия идет. А вам, майор Роха, риск не для чести, не для победы нужен, а для грабежа.
– А может, и так, что же плохого в честном грабеже? То дело солдатское вечное. На то мы и живем.
– Угомонитесь уже, хватит, вы в Милликоне столько взяли, что целый день потом награбленное баржами вывозили и за день едва управились, – урезонивал своего офицера генерал.
– Так всего того, что взяло все войско за всю кампанию, будет меньше, чем вы, господин генерал, взяли откупов с городов! – резко говорил Роха. – Ваши сундуки с серебром и золотом уже на трех телегах не укладываются.
– Все ли так думают?! – Волков вскочил.
– Да, все, все, господин генерал, оттого вы и хотите мира, что вам уже достаточно, вы за богатство свое и волнуетесь, из-за него и рисковать не хотите. Зачем же теперь вам рисковать, теперь у вас взятого с избытком, – продолжал Роха, уже на крик перешел в запале. – А нам, может, тоже серебро надобно. – Едва не вскочил, уже пальцами за край стола схватился. Но одумался, заткнулся наконец.
Генерал же все выслушал с каменным лицом, ничего майору не ответив. Повара и слуги замерли: ой, что будет! Молодые господа, которые сидели в конце стола, выглядывали, ожидая чего-то. Но никто из них не произносил ни слова. Остальные же старшие офицеры тоже молчали, отводили глаза. Хоть ничего и не говорили, но видно было, что с Рохой они согласны. И главное, что полковник Брюнхвальд, сидевший, согласно званию своему, прямо по правую руку генерала, тоже молчал. Смотрел себе в тарелку и молчал, не одернул горлопана Роху, не встал и ничего не сказал в поддержку генерала. Словно не было за столом дерзостей и криков.
Генерал со злости швырнул салфетку на стол, встал резко и сказал строго:
– Как доедите, господа офицеры, так ступайте к своим ротам. Утром снимаем лагерь. – И пошел в свой шатер и злой, и голодный.
Глава 25
Пленных отпустили, когда полдень уже давно минул, когда пушки уже перетянули на северный берег реки и последние охранники пленных под командованием капитана Рене тоже перешли реку. Волков к тому времени был уже в миле к северу от города. Ехал со своим выездом почти в голове уходящей к Висликофену колонны. Он все еще находился не в духе после вчерашнего разговора с офицерами. Признаться, он, ко всему прочему, был не только зол, но и удивлен. И злился он, как это ни странно, как раз не на Кленка, который больше всех, оказывается, ратовал за продолжение войны. И даже не на Роху, который говорил с ним с неподобающей дерзостью. Злился он на Карла Брюнхвальда. На человека, с которым он неожиданно для себя сблизился и который стал тем, обществом которого Волков никогда не тяготился. Кленк – ландскнехт, пес войны, с него взять нечего, у него каждый год новый наниматель, Волков ему не друг и не родственник. У Кленка семья – это его люди, его баталия, он только из их интересов и исходит. И с Рохи спрос невелик, всегда, во все времена, что Волков его знал, характер у майора был дурной. Прост и незатейлив, как тесак. Он как пьяный: что у него на уме, то и на языке, – хотя мнит он себя хитрецом. Но был он скорее храбрецом, чем хитрецом. Хотя с мушкетами и угадал, но то повезло ему скорее. На него злиться – что злиться на топор, которым сам себе по ноге попал. А вот Карл… Тут все иначе. Кем он был раньше, до встречи с Волковым? Нищий, бездомный, брошенный своей семьей офицеришка, смешно сказать, седеющий ротмистр, командир трех десятков таких же стареющих солдат. А теперь? Полковник! Землю получил. Мало, но все-таки есть. Почет, открытые двери в доме, за его интересы хлопотал не меньше, чем за свои. И он вдруг не поддержал его, когда должен был. Он в войске второй человек по званию. Конечно, сам он ничего не говорил, дерзость не проявлял. Но почему не встал на его сторону, Волков не понимал. Деньги – вот причина? Грабеж? Скорее всего.
Сам генерал помнил, как, будучи еще солдатом, состоял в плохих, сколоченных из разных людей корпорациях, где старшины не имели достаточного веса, старые товарищи друг против друга озлоблялись, за железо брались. Из-за чего? Да из-за серебра, конечно. Еще он помнил, как одни солдаты обворовывали спящих товарищей и уходили в ночь безнаказанными. На что только люди из-за денег не пойдут. Роха, вон, вчера едва до брани не дошел. Если бы не люди вокруг, дал бы ему, мерзавцу, в морду. Едва сдержался. А дал бы при всех, так дурень на поединок бы позвал. Не хватало ему еще такого. Хуже и быть ничего не может. Хорошо будет, если солдаты про офицерскую склоку не узнают.
Волков вздохнул: да, не ожидал он, что Карл Брюнхвальд его не поддержит, не ожидал.
Но вот кто точно был рад принятому им решению, так это простые солдаты. Даже простые ландскнехты, и те, кажется, не выглядели недовольными. А уж в ротах Брюнхвальда и в ротах Рохи так люди искренне радовались, что живыми и здоровыми уходят из этого негостеприимного края. И это как раз и убеждало генерала, что решение, принятое им, правильное. Рядовые и сержанты не хотели продолжать войну, а хотели идти к реке и делить то, что захватили за две кампании.
К Висликофену пришли через два дня, уже к вечеру. И полковник Эберст, приехав к генералу из города, был очень рад их приходу и первым делом попросил разрешения на усмирение городской сволочи.
– А что случилось? – спрашивал Роха, который как раз в то же время прибыл к генералу за указаниями по поводу секретов и пикетов вокруг лагеря.
– Озверели еретики, все дни, что мы тут стоим, задирают и задирают наших людей. По вашему с ними уговору, господин генерал, должны они были нас кормить, но ту еду есть мы не стали: один раз привезли хлеб, так одна корзина дерьмом воняла. Мне пришлось у ворот караулы увеличить. Эти городские сволочи подстрекали мальчишек кидать в нас камни, и бабы их бранились. А со вчерашнего дня словно с цепи сорвались, стали собираться на улицах кучами, хоть и не с оружием, но с палками, вставали на проходе моих людей, задирали их, и даже дело до кулаков доходило.
Роха посмотрел на генерала: ну и что? Неужели ты не ответишь?
– Выбитый зуб? – спрашивал генерал у полковника Эберста. – Больше ничего?
– Слава богу, – отвечает тот.
– Выводите гарнизон из города прямо сейчас, – приказал Волков.
Ему никак не хотелось сделать хоть что-то, что могло поставить под вопрос переговоры, хоть как-то спровоцировать злость местных. Отправь он в город солдат, чтобы вразумить городское быдло, – все, считай, что война продолжена. А он уже отошел от столицы земли, там, наверное, стену укрепили, отданных им пленных вооружили, силы с окрестных деревень стянули. Все, время ушло, теперь они снова могут воевать. А он… а он теперь нет. Его солдаты, помыслами уже поделив добытое, кто дома с бабой своей, а кто и в кабаке сидит. Только офицеры этого как будто не видят. Не видят, что солдаты уже не те, что были в начале кампании.
– Так что, мы и не поквитаемся с этой швалью за обиды, нам нанесенные? – спрашивал Эберст.
– Нет, полковник, вы все сделали прекрасно, не довели дело до крови и удержали город, я вами доволен, но никого мы наказывать не будем. А солдату тому, которому выбили зуб, я выдам два талера, – отвечал Волков и, видя, что полковник немного удивлен, добавил: – Я уговорился с ними о переговорах, не хочу дать им повод те переговоры сорвать.
Роха повернулся и пошел прочь, даже не дождавшись распоряжений по поводу охраны лагеря. Пошел, не поклонившись, не выказав ни малейшей вежливости. Эберсту это бросилось в глаза. Он покосился на уходящего майора, а потом поглядел на генерала и спросил: