– Значит, совет кантона станет решать, быть войне или не быть?
– Нет, – вдруг сказал Вальдсдорф, – советники слишком хитрозадые, они не захотят брать на себя ответственность. Честно говоря, те, кто выступают за войну, вроде и выступают, а вроде и боятся…
– Чего? Чего они боятся? – В душе Волкова забрезжил лучик надежды.
Советник поморщился.
– Ну, – проговорил не очень уверенно, – слишком многие считают, что, может, вы это… – Вальдсдорф не договорил, замолчал на самом важном месте.
– Что «это»? Ну, говорите же вы, болван! Что говорят ваши многие? – Волков едва сдерживался, чтобы не схватить его за толстые плечи и не начать его трясти.
– Ну, что вы там… это… Длань Господня. А вернее, что вам помогает сатана… вот. Вот они и боятся, что вы и наше новое большое войско побьете. Вот и боятся все, не знают, воевать или нет. Господа консулы не хотят брать на себя ответственность, вдруг вы опять победите… Вдруг вам и вправду дьявол друг.
– Мне, Рыцарю Божьему, – дьявол?.. – Кавалер даже засмеялся.
«Дьявол, может, мне мушкеты подсунул, да пушки дал, да всю жизнь на войнах меня держал, научил воевать? Если так, то да – дьявол».
– А как иначе. – Вальдсдорф не был расположен к шуткам и говорил абсолютно серьезно. – Вон и ваш злейший недруг, граф Мален, шесть дней назад скончался, все об этом говорят.
– Фон Мален скончался! – воскликнул Волков. – Неужели Господь услыхал мои молитвы и прибрал этого бесчестного человека? Вы не шутите, советник?
– Какие уж тут шутки, говорят, умер граф после того, как на охоте свалился с коня. Его отвезли домой, а он уже с кровати так и не встал. Помер.
«Добралась, значит, девочка моя до мерзавца этого».
– Ах, порадовали вы меня, как вы меня порадовали! – улыбнулся Волков, теперь уже не сдерживаясь и хватая толстяка за рыхлые плечи. – Теперь мне мир еще больше нужен, слышите, Вальдсдорф, говорите, кто теперь примет решение о мире?
– Я же вам уже сказал, – отвечал советник, осторожно пытаясь вырваться из железных пальцев рыцаря, – консулы, скорее всего, препоручат решение ландаману. Сами решать не захотят, они не дураки, ответственность велика. И гордость потешить хочется, всем показать, как ты бесстрашен и тверд, – это сидя в стенах-то совета, – но уж очень им страшно проиграть вам опять. Нет, они все на ландамана столкнут, пусть он ответственность несет.
– Значит, ландаман будет решать? А чем взять господина Райхерда? Человек он на вид очень крепкий духом.
– Так и есть, так и есть. Вельми крепок, и вся фамилия у них такая, – кивал Вальдсдорф. – Райхерды – первейший дом нашей земли. За ним большая сила.
– И значит, деньгами его не купить?
Вальдсдорф даже поморщился.
– Коли дело на принцип пойдет, он сам вас купит, со всеми вашими землями и людьми.
– Так чем же его взять тогда?
– Не знаю даже. – Толстяк, кажется, и вправду не знал.
– А что он любит? Может, каменья драгоценные?
– Камни красивые всем любы. Но думаю я, больше всего он о семье своей волнуется.
– О семье да о детях все волнуются, – отвечал Волков небрежно, сразу откидывая эту мысль. – Что ж мне, в полон его детей брать? Еще что ему не скучно?
– Говорю же, не знаю я, – отвечал Вальдсдорф, – дружбу с ним не водил. Говорю же, семья и фамилия для него на первом месте. Слышал я, что когда его вторая дочь овдовела этой весной, так он все дела бросил и уехал к ней в поместье на две недели.
– Вот как? А вы же с ним дружбу не водите – откуда знаете?
– Так о том вся земля говорила, приходилось ему нарочных слать, чтобы он бумаги подписывал.
– Дочь овдовела? – Тут Волков задумался. – А сколько ей лет, как звать, много ли детей, не хвора ли?
– Сколько лет? – Советник пожал плечами. – То не ведаю. Но не стара точно. Детей не знаю сколько. А как звать, так тем более не знаю.
– Так выясните все и про эту дочь, и про других его детей и пришлите мне весточку. – Волков повернулся и негромко позвал в темноту: – Максимилиан!
Из темноты вышел прапорщик и, как будто заранее знал, что нужно, протянул генералу тяжелый мешок. Волков взял мешок. Тысяча талеров – огромные деньги, а что делать, ему нужен был этот толстяк. Может, этот толстый и умный человек для кавалера сейчас важнее самого ценного для войска офицера.
– Вот. – Кавалер протянул мешок Вальдсдорфу.
– Один мешок? – разочарованно спросил тот.
«А он жаден. Впрочем, не будь он жаден, так не стал бы рисковать, дело-то для него может и плахой кончиться».
– Узнайте мне о семье Райхерда все что сможете, и если я подпишу с кантоном мир, то получите еще мешок.
Волков вернулся в лагерь скорее в хорошем расположении духа. И тому виною была добрая весть о кончине ненавистного графа. Да, на Агнес можно было положиться. Уж если за что бралась эта хрупкая дева, так все делала. Ему требовались подробности, о которых Вальдсдорф не знал, но это было не к спеху, до начала переговоров оставалось два дня, а у него не было при себе юристов. Крючкотворы, так презираемые им в молодости, теперь становились людьми необходимыми. Волков велел позвать к себе капитана Мильке. Тот явился удивленный и заспанный, зато пришел быстро.
– Капитан, думал, управлюсь сам, так передумал. Езжайте во Фринланд, в Лейдениц, привезите мне наипервейшего юриста… нет, лучше двух. От горцев приедут крючкотворы, и мне без таких же никак. А еще дайте весточку в Эшбахт через сержанта Жанзуана, пусть сюда ко мне явится отец Семион. Он человек, вино любящий, но редкой изворотливости ума, может тут мне пригодиться. Также купите самого дорогого вина, что только сыщете, две бочки. И всяких съестных диковин.
– Сейчас ехать? – удивлялся капитан.
– Сейчас, друг мой, сейчас, время не терпит. Вы в один конец плыть будете до следующей ночи.
– Это если сразу, немедля, найду лодку с гребцами, – заметил Мильке, уходя.
А Волков завалился на кровать. Но сразу не заснул, стал думать о будущих переговорах. Конечно, он не знал, кто на них приедет, конечно, он не знал, с чего они начнут. Но теперь у него из мути и тумана хотя бы стали прорисовываться контуры дела. Ландаман Райхерд – возможно, его дочь – мир. Да, как-то так, как-то так.
А лагерь окреп. Да, теперь он больше походил на земляную крепость: валы, рвы, рогатки, частокол, удобные насыпи для пушек, которые могли теперь вести огонь в любом направлении. Шуберт и Пруфф, посовещавшись, так еще спилили все деревья вокруг лагеря, вырубили все кусты. Откуда ни пойди к лагерю, все равно мишенью станешь. Теперь саперы укрепляли дорогу до реки.
Лагерь, на радость солдатам, освободили от всего лишнего. Целые вереницы телег выезжали к реке, там грузились на баржу и переправлялись на тот берег, в Эшбахт. А солдаты радовались, думая, что война кончилась. И еще больше стали радоваться, когда узнали, что генерал, как и в предыдущей кампании, отказывается от порции первого офицера в пользу солдат. И теперь все, что сложено на том берегу под пристальными взглядами честнейших старшин и корпоралов, все эти телеги, табуны лошадей, палатки, оружие, все барахло, что взято на меч в Милликоне, принадлежит им. Ну и офицерам, конечно. А что еще нужно солдату для счастья? Остаться в живых, уберечься от увечья и получить хорошую солдатскую порцию из захваченного. Такую порцию, чтобы баба не гнала его из дома за деньгами целых три года. Ну, разве это не счастье? И за это они готовы были еще немного поработать на укрепление ненужного уже лагеря. Генерал хочет сделать из него крепость – ну, сделаем, утолим его блажь, ведь до конца контракта, до сытной и вольготной жизни осталось всего пару недель. Ничего, потерпим, авось немного осталось. И солдаты делали все, что им говорили инженер и офицеры.
Нет-нет, это была не блажь, вовсе не блажь генерала, который хочет, чтобы солдаты не разлагались от безделья. Это крепкое место, удачно выбранное горцами, теперь превращалось в весомый аргумент в переговорах, к которым генерал так готовился и которых так ждал. С какой стороны ни взгляни теперь на лагерь, никакой отрады для штурмующих нет. Гарнизон в пять сотен человек при шести пушках и двух сотнях стрелков у всякого желающего взять лагерь быстро охоту отобьет. Без пушек так и вовсе тут делать нечего будет, даже если придет сюда пять тысяч. Без хороших пушкарей будет любой полководец на штурмах кровью обливаться да солдатским трупами рвы заваливать. Нет, совсем не блажь это генеральская. Если не будет от горцев мирного договора, так будет им от генерала Эшбахта крепкий лагерь и хороший гарнизон на их берегу. Плацдарм для нового похода в сердце земли Брегген.
Глава 27
– Ну, рассказывай. – Генерал сел поудобнее, вытянул ногу вперед, а чтобы совсем было хорошо, взял стакан с вином и пристально уставился на собеседника. – Что нового, что слышно?
Отец Семион, как всегда, был великолепен: бархатная сутана, синяя, с шитьем на рукавах, совсем ему, простому попу, не по чину, крест – серебро с позолотой, туфли прекрасной выделки, шапочка с «ушами», такую же покойный епископ Малена носил.
«Где только деньги берет этот мерзавец? Не с крестьян же с нищих, нет, с них столько не взять. Неужели он столько украл на строительстве маленькой часовни, что ему до сих пор хватает?» – удивлялся Волков.
Сидел святой отец, стакан в руке грел, почти не пил, хотя вино неплохое, а сам-то он вина любитель. Ему на этом берегу неуютно, при всем своем великолепии, при всем почтении к нему от солдат отец Семион чувствовал себя здесь, на земле лютых еретиков, нехорошо. И ничего, что укрепления, тысячи солдат, пушки вокруг и непобедимый генерал рядом, все равно морщился, словно пребывание на смрадной земле еретической мучало его как изжога. Все время думал он о том, что как придется ему к еретикам в лапы попасть… о-о, конец известен. Любого священнослужителя или простого брата монаха еретики зовут прислужником папы и сатаны и казнят их, бедолаг, без всякого уважения. Даже монашек казнят. И это еще хорошо будет, если просто повесят, а не придумают казнь какую-нибудь подлую и насмешливую. Как, например, один раз было в Верхних землях, когда целый монастырь монахов утопили в нужниках монастырских, со смехом приговаривая: «Пусть ваше вам и воздастся». В общем, брат Семион чувствовал здесь себя совсем не так вольготно, как в своей земле, все крутил и крутил свой стакан в пальцах, поглядывал на стены лагеря: хороши ли?