– В папских душах! – едко повторил Лёйбниц, делая на том ударение. Мол, вы слышали, как он это произнес.
– Нелепость! Нелепость сия меня смешит! – вслед своему коллеге возражал Крапенбахер, вставая с места. Он-то как раз на «папские души» внимания не обратил, он говорил по существу. – Отчего же господин кавалер Фолькоф фон Эшбахт должен платить вам деньги?
– А отчего же не должен, когда такую ценную безделицу к своим владениям присоединит? Должен.
– Нет, не должен.
– Да почему же не должен? – восклицал один из людей земли Брегген. – Это же какие деньжищи огромные!
– Да потому и не должен, что это кавалер Фолькоф фон Эшбахт тут, на вашей земле, сидит, а не вы на его, вот поэтому и не должен! – резонно намекал Лёйбниц на победы генерала.
Начались прения и вскоре стали жаркими, причем хоть и шло все в рамках видимой вежливости, но меж собой, так, чтобы оппоненты не слыхали, юристы стали именовать противников разными эпитетами, такими как: мошенники хотят… подлецы считают… жалкие воры… эти трактирные жулики думают… И никаких сомнений в том, что противная сторона промеж себя именует его людей как-нибудь так же, у кавалера не было.
И все, кто был на этих переговорах, этой словесной игрой вдруг увлеклись, и отец Семион, который сначала робко, но потом все смелее стал отпускать весьма дельные замечания, и присутствующие с обеих сторон офицеры, который стали посмеиваться и даже хлопать в ладоши на удачные выпады своих представителей, и даже совсем молодые люди, такие как прапорщик Максимилиан Брюнхвальд, который, находясь при знамени, даже рот открыл от интереса к происходящему.
И лишь генерал, который воспринимал эти прения больше как торги на рынке и был абсолютно спокоен, вдруг заметил, что таким же спокойным остается смуглое тяжелое, словно из камня вырубленное лицо ландамана. Кажется, господина Райхерда тоже не сильно волновали столь азартные споры. Он сидел, сцепив на животе пальцы своих больших крестьянских рук, молча и спокойно, и лишь глаза выдавали некоторое внимание к происходящему.
«У, дьявол крестьянский, и бровью не поведет. Видно, плевать ему на этот Линхаймский лес. Кажется, и не заботит он его совсем, как и все остальное, уж очень самоуверен. Впрочем, это показное. Да, это показное, иначе приехал бы он, как и обещал, через неделю, а не через два дня, просто хитрит».
Кавалер вздохнул. Да, с таким человеком будет ему непросто.
Глава 29
Когда требования горцев в результате прений снизились до тысячи гульденов золотом, Волков едва заметно махнул рукой. Нет, он не согласился, он велел адвокатам перейти ко второму вопросу, оставив вопрос с лесом нерешенным.
– Вопрос номер два, – зачитывал адвокат Лёйбниц, – кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт желает, чтобы его рожь, его овес, его ячмень торговались в земле Брегген беспошлинно.
– Беспошлинно?! – тут же возмутился один из переговорщиков. – А сколько будет той ржи, и того овса, и того ячменя? Может, под видом своего овса купцы господина Эшбахта станут продавать нам весь овес, выращенный в округе? А мы его без пошлины будем обязаны принять?
– Ограничения! – поддержал говорившего его товарищ. – Пять тысяч пудов всякого товара из трех названных.
– Пятнадцать, – начал торг Крапенбахер.
– Пятнадцать?! – закричал переговорщик. – Это слишком, тогда просим принимать в земле Ребенрее наш лес тоже без пошлины.
– Сие невозможно, – попытался вразумить крикуна Крапенбахер. – Кавалер Эшбахт не может отменить вам пошлину, наложенную герцогом сеньором Ребенрее, кавалер фон Эшбахт может говорить лишь от своего поместья.
– А зачем же мы тогда с ним разговариваем? – задался вопросом горец.
– Затем, что это он на вашей земле стоит лагерем, а не вы на его, – снова напомнил горцам Лёйбниц.
Но горцы были неуступчивы в переговорах так же, как и в бою.
– Тогда пусть он на своей земле даст нам построить пристань, – заговорил самый старый из делегации. – Пристань дать – это в силах кавалера, тут герцог не нужен.
Адвокаты посмотрели на кавалера: соглашаться? А тот едва заметно помотал головой: никаких им пристаней. И сказал:
– Я построю сам пристань; коли надо будет, скажите, что дам им построить у реки амбар.
– Кавалер Фолькоф фон Эшбахт не позволит строить у своей земли пристани, но дозволяет купцам земли Брегген поставить у его пристаней амбар.
– Но амбар тот будет большой, – сразу согласились горцы. – И еще господин фон Эшбахт пусть продаст земли у пристани, чтобы мы там могли построить навесы для леса пиленого, для бруса и теса.
Лёйбниц и Крапенбахер посмотрели на Волкова. Тот в ответ им кивнул: пусть.
– Эта пожелание приемлемо, – озвучил вердикт Крапенбахер. – Запишем, что будет для купцов Бреггена большой амбар у реки и хорошее место для склада леса.
На этом договаривающимися сторонами было решено сделать перерыв на обед.
Кавалеру пришлось обедать с адвокатами, век бы их не видать. Успели уже надоесть ему – въедливые, злые, неумолкающие. Но вопросов было столько, что поступить по-другому он не мог. Ему за этим обедом пришлось больше говорить, чем жевать. А эти двое все не унимались, да еще и поп к ним в их болтовне присоединился. Так, не получив никакого удовлетворения от еды, после обеда все снова собрались на условленном месте. Собрались и принялись говорить, говорить, говорить. И вся эта болтовня свелась к двум вещам: к количеству овса, ржи и ячменя, что купцы Волкова смогли бы продавать в земле Брегген беспошлинно, и величине амбара и стоимости удобной земли под склад на его берегу. Только к вечеру стороны смогли договориться и все пункты этого вопроса привести к согласию. Целый день болтовни – и разрешен всего один вопрос. К концу дня, когда кавалер уже с трудом понимал, о чем говорят выступающие, отец Семион попытался поднять вопрос о возврате беглых крестьян, но горцы тут же и весьма бодро отказались его обсуждать.
– Жулики, мерзавцы, они собираются увязать вопрос возврата беглых мужиков с возвратом под вашу руку Линхаймского леса, – предположил Крапенбахер.
– Никаких в том сомнений, – согласился с ним Лёйбниц, – думаю, нам придется согласиться на тысячу золотых.
– Да-да, завтра же нужно будет на то согласиться, не тянуть с этим. Тысяча золотых – не такая уж и большая сумма за тот лес. И нам надобно закрыть этот пункт, пока они еще что-нибудь к нему не привязали.
Кавалер уже не мог ничего слышать ни про лес, ни про мужиков, ни про что-то иное. Да, конечно, он понимал, что речь идет о его собственности и что, скорее всего, эти опытные крючкотворы правы, но говорить об этом после целого дня болтовни он просто уже не мог и лишь вымолвил со вздохом:
– Господа, завтра, все завтра. – И пошел к себе в шатер.
Спать. Перед сном он, правда, успел подумать о том, что надо, уже пора, вызвать самого Райхерда для переговоров с глазу на глаз. Иначе вся эта многочасовая болтовня так и останется болтовней, так как совет кантона Брегген решит не ратифицировать договор, который он тут подпишет, и эти горные мерзавцы из спеси своей затеют продолжить войну. А он, обрадованный пустой бумагой с ничего не значащими подписями, оставит укрепления и выведет своих солдат с их земли. Случись такое, придется уже к весне собирать новую армию и выбивать из своей же крепостицы упрямых врагов. Даже думать о таком Волкову не хотелось. Вот поэтому он и собирался договариваться с первым консулом земли Брегген, ландаманом Райхердом, а эту всю… болтовню всерьез почти и не воспринимал.
… Второй раунд переговоров начался с заявления стороны кавалера. Крапенбахер встал, достал бумагу, откашлялся и, дождавшись тишины, начал:
– Кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт желает, чтобы было выделено, безвозмездно и навек, видное место для его купца в торговых рядах ярмарки Милликона, коли такая снова будет.
– И которую кавалер Фолькоф господин фон Эшбахт приказал сжечь, – едко и громко заметил один из делегатов.
Крапенбахер отвел листок в сторону, посмотрел на крикуна исподлобья и продолжил как ни в чем не бывало:
– Купец кавалера сам выберет себе место согласно своим предпочтениям.
– Такое место будет стоить триста шестьдесят пять талеров в год! – крикнул один из делегатов. – Неужто кавалер не найдет денег купить для своего человека такое место?
– Повторяю для тех, кто не расслышал, – холодно и высокомерно произнес юрист, – «выделено безвозмездно и навек».
И тут же от другой стороны пошли возражения, замечания и даже насмешки:
– Хочу я взглянуть на того купца-храбреца, кто приедет в Милликон торговать от господина фон Эшбахта, после того как он жен местных отдавал солдатне на поругание.
Тут Волков даже хотел ответить, дескать, с горожанами он был честен, а горожане были с ним вероломны, вот и поплатились сами, чего теперь стенать, коли виноваты, но, слава богу, сдержался, промолчал, в лай вступать со всяким – лишь достоинство терять. Для того у него адвокаты есть.
Снова начались прения, иной раз доходящие до крика. И это из-за торгового места на ярмарке стоимостью в триста шестьдесят пять монет в год. Но Волков уже почти не вникал в происходящее, он готовился сделать ход. И пока Лёйбниц в тридцатый, наверное, раз напоминал людям земли Брегген, кто на какой земле находится, он повернулся и, слегка склонившись из кресла, окликнул Максимилиана, который с интересом следил за прениями:
– Прапорщик!
Максимилиан наклонился к Волкову.
– Да, генерал.
– Отдайте знамя Румениге, а сами обойдите ряды, зайдите с их стороны и без ссор попросите разрешения пройти к ландаману, и, если пустит вас охрана, спросите его, не соблаговолит ли он во время обеда встретиться со мной на берегу реки, с глазу на глаз или с малым сопровождением.
Максимилиан кивнул.
– Да, генерал.
– Если спросит он вдруг, что надобно, скажите, что генерал уже устал от этого балагана и желает говорить с ним. И будьте с ландаманом почтительны.