Волков даже руки поднял, показывая, что сувереном себя не мнит, но тут же пояснил:
– Бога призываю в свидетели, что ту войну начал не я. Признаюсь, первая распря вышла по моей вине, людишки мои по скудоумию порубили лес, принадлежащий кантону Брегген. Те приехали просить сатисфакции и были притом грубы, но меня тогда восьмой граф Мален, умнейший человек, царствие ему небесное, уговорил с ними распрю не длить и выплатить им сатисфакции, я выплатил, тут у меня и расписка есть. – Он достал из-под колета кипу бумаг, нашел расписку и, приблизившись к столу герцога, положил бумагу. – Вот, ваше высочество.
Герцог на бумагу эту даже не взглянул, взял ее канцлер, прочитал и спросил:
– И что же дальше? Из-за чего же вы начали войну, неужто из-за десятка бревен?
– Десяток бревен – не повод для войны, – отвечал Волков. – Мой сеньор, – он опять поклонился курфюрсту, – велел мне с соседями распри не водить, так я и грубость их тогда стерпел. Даже когда браконьеров их на своей земле ловил, и то не вешал их, как полагается, а лишь учил да на их берег выпроваживал. У меня свидетели того есть, что отпускал браконьеров. И опять я с ними не заводил вражды, когда они через мой берег водили плоты свои, моим рыбакам сети разрывая, и тогда терпел их наглости.
– И когда же вы решили, вопреки воле сеньора, развязать распрю? – не унимался обер-прокурор.
– Лишь тогда, когда моего полковника Брюнхвальда, моего соратника и товарища, как холопа какого-то избили палками на ярмарке в Милликоне.
– Били палками? – переспросил его барон.
– Никто не вызывал его на поединок. Поначалу лаяли на него купчишки поганые, а потом и холопов на него натравили и стражников, просто множеством накинувшись на достойного воина и его людей, побили палками, нанеся ему увечья и позор. Коли нужно будет, он в том на Святой книге присягнет, – продолжал кавалер. – Как же мне было такое стерпеть?
– Да, сие причина уважительная, – сказал из-за кресла курфюрста барон фон Виттернауф.
Господа, что были в зале, обер-прокурор и даже сам герцог посмотрели на него неодобрительно, но даже граф Вильбург не нашелся что сказать. Ну а что тут скажешь, если деяние, свершенное горцами, было верхом грубости, которую никакой уважаемый человек простить не мог.
– Но слава Господу нашему, та распря завершилась благополучно, – продолжал кавалер, вынимая первый свой значительный козырь, он снова приблизился к столу и положил перед курфюрстом договор о мире между владетелем Эшбахта и землей Брегген.
Едва канцлер потянулся к бумагам, как обер-прокурор перехватил их, прочитал верхушку и бросил на стол.
– О, добрый господин, вы не только развязываете распри, вы также без ведома двора его высочества берете на себя смелость и мир сами заключать? Да кем вы себя мните?
Но Волков ничуть не смутился.
– Я посчитал, что совершил большую оплошность, ответив на оскорбление горцев, и решил, что и мир добуду сам, чтобы двору его высочества и его добрым людям лишних хлопот не причинять.
Тем временем фон Фезенклевер пролистал договор и, передав его барону, который так и остался за креслом герцога, негромко произнес:
– А договор-то неплох, взгляните, барон. – Он повернулся к кавалеру. – Вы сами писали договор?
– Я нанимал опытных юристов из Эвельрата и Лейденица, – отвечал генерал. – Но присутствовал почти на всех заседаниях, когда вел переговоры. Я в курсе всех пунктов договора.
Канцлер что-то шепнул герцогу. Волков уже чувствовал, что не зря посылал ему такие дорогие подарки.
Но обер-прокурор не унимался:
– Все равно вы вероломный человек, презревший высочайшую милость и свой долг, почему вы не приходили по зову герцога, почему вы не являлись, когда ваш сеньор призывал вас?
– Видит Бог, что я готов был прийти, но всякий раз, когда вы меня призывали, монсеньор, я был либо болен, ведь в сражении у реки я получил тяжкую рану головы и шеи, либо, когда вы за мной присылали своих людей, враг как раз стоял на берегу и готовил вторжение. Всякий раз я просил вас повременить, ваше высочество. И когда было угодно Господу, я встал перед вами и на ваш суд.
– Ох, как вы ловки, господин Эшбахт, – вдруг заметил один из молчавших до сих пор господ. – На любой упрек у вас находится ответ.
– Не знаю вашего имени, добрый господин, – отвечал Волков, пристально глядя на этого человека, – но ловкости у меня немного, мне она ни к чему. Пусть ваш добрый человек, ваше высочество, капитан Фильшнер… пусть скажет вам, я ему еще тогда все объяснял. И этот честный воин меня понимал, мои доводы слушая, согласился и дал мне время разобраться с врагом, взяв с меня обещание прийти на суд к герцогу, когда Богу будет угодно.
– Капитану Фильшнеру был выражено порицание за его недобросовестность в деле, которое ему поручил курфюрст. И тому вы причиной, – продолжал незнакомый господин все так же с упреком. – А расскажите-ка, кавалер, отчего вы не дали господину фон Шаубергу выбора места и времени для поединка. Почему требовали вы от него драться прямо там, где выследили его?
Ну вот, зашла речь об убитом любовнике жены.
– Потому что я не считал господина Шауберга честным человеком, – достаточно резко и твердо отвечал Волков, – и я боялся, что он не явится на дуэль.
– Чушь! – зло воскликнул неизвестный господин. – Вы его убили и вывесили его тело у себя на заборе! Вы грубый человек, Фолькоф! Недостойный человек! Убили в нечестном поединке и теперь пытаетесь очернить имя честного человека.
– Ничего я не пытаюсь! – все так же твердо продолжал кавалер. – Ваш Шауберг не был честным человеком! Он был любовником моей жены Элеоноры Августы фон Эшбахт, урожденной фон Мален, дамы, прошу заметить, замужней! Уже за то я имел полное право убить его как шелудивого пса, убить без всякой дуэли. А уж за то, что он задумывал меня отравить, как последний трус, я имел полное право повесить его на своем заборе.
– Вы лжец! – заорал незнакомец.
– Тише, господа! Тише, – повысил голос герцог.
– Я не лжец, у меня до сих пор сохранился тот яд, которым он думал меня отравить. И у меня есть свидетель его намерений, – уже спокойно продолжал кавалер.
– И кто же ваш свидетель? – поинтересовался обер-прокурор, сделав одному человеку знак, чтобы тот записывал.
– Это госпожа Ланге, – отвечал кавалер. – Она жила при доме моем, Шауберг склонял ее к преступлению, но честная женщина мне открылась и рассказала о том. Коли нужно, она на Святой книге повторит то, что уже говорила восьмому графу Малену.
– Кто эта госпожа Ланге? И достойны ли ее слова нашего внимания? – с сомнением спросил граф Вильбург.
– Она родилась при дворе графов Маленов и выросла там, она компаньонка моей жены Элеоноры Августы, это она мне рассказала о том, что моя жена неверна мне. Но если ее слова об отравителе Шауберге вас не удовлетворят, господин обер-прокурор, то у меня будет еще один свидетель.
– И кто же это? – спросил граф.
– То моя жена Элеонора Августа фон Эшбахт, урожденная фон Мален, она во всем раскаялась и все мне рассказала, и вам, если надо, повторит про отравителя Шауберга.
– Может, и придется допросить этих женщин, – кивнул граф Вильбург. – И если…
Но тут герцог так на него взглянул, что граф осекся, сразу замолчал. По взгляду его высочества кавалер понял, что никто и никогда не будет допрашивать никого из дома Маленов. Не то что Элеонору Августу, дочь графа, но даже госпожу Ланге, раз она выросла при этом доме. Кавалер вздохнул, он понял, что этот вопрос закрыт и больше тревожить его уже никогда не будет.
Глава 49
Но ничего еще не закончилось, Волков видел, что герцога придется убеждать и убеждать, что его высочество все еще смотрит на него нехорошо, как человек, чье самолюбие уязвлено не на шутку. Курфюрст видит в нем дерзкого вассала, осмелившегося высокомерно вставать с оружием против людей герцога. И этой своей заносчивостью и дерзостью генерал, пренебрегая вассальной присягой, наносил немалый ущерб репутации его высочества. И этого, конечно, курфюрст просто так не спустит. Не сможет он забыть наглость вассала, который столько времени и слушать не хотел грозные окрики из Вильбурга. Так что этот суд продолжался, и до победы Волкову было весьма далеко. Ему нужно было ждать, придерживая свои немногие козыри. Поэтому он молча стоял пред очами своего сеньора и дожидался, пока еще один незнакомый человек герцога не спросит его:
– А кто дозволил вам убить безоружного человека, не в бою и не на поединке, а без суда, лишь злою волею своей, убить казнью? А потом еще порочить старый род отвратительным наветом?
Волков сразу догадался, о чем его спрашивают, но уточнил:
– Уж не про барона ли фон Деница вы говорите, добрый господин?
– Да, про этого несчастного человека, – заговорил прокурор, он, кажется, позабыл про этот случай, а тут оживился, когда ему напомнили. – Что это было, как вы посмели? Кто вообще дал вам право судить, право казнить или миловать?
Граф говорил это с пафосом и с нескрываемой неприязнью, придворный вельможа был убежден, что теперь-то кавалеру не отвертеться. Мало того что этот выскочка брал на себя смелость начинать войны и заключать мир, так он уже и вздумал решать, кому жить, а кому нет. И судит он не хамов, не разбойников, не мужиков, а благородных людей, самых благородных, тех, что не подсудны вовсе или подсудны лишь своим сеньорам. Этот человек, стоящий перед ним, покушался на исконное право герцога судить благородных людей.
– И что вы там стали говорить после того, как убили барона, что за слухи вы стали распространять про него? – продолжал граф Вильбург.
– Вы спросили, кто дал мне право судить благородных людей? Ну что ж, я отвечу вам… Право сие дал мне Господь.
– Господь? – Господин, который поднял этот вопрос, говорил едко и с насмешкой. – Теперь вы и Господа нашего привлекли себе в помощь?
– Может, того вы не знаете, добрый господин, – все так же спокойно продолжал кавалер, – но достоинство рыцарское дано мне нашей матерью церковью, и дано оно мне не за поклоны и не за пируэты на бальных паркетах, а за то, что уже не первый год жгу я ведьм и колдунов, рублю мертвецов оживших… Да, забыли вы, добрый господин, что я Рыцарь Божий и судить нелюдей – мой долг. И о том, чтобы я положил конец забавам кровавого зверя в тех местах, просил меня и прошлый епископ, и нынешний. Да нет, не просили они, они требовали, чтобы избавил я паству от зверя. Или не знаете вы, господин фон Вильбург, что южные земли Ребенрее долгие годы истязал лютый зверь?