Аллуин с улыбкой поклонился ей – но тут же его лицо посуровело, и он отрывисто приказал:
– Весла убрать! Поднять парус!
– Но ведь ветра... – начал было кто-то.
– Будет! – отрезал капитан.
Обернулся к Мегвен:
– Госпожа, ты хочешь как можно скорее увидеть мужа?
– Да!
– Тогда прошу тебя: пока мы плывем – не говори со мной. Расскажи команде о Срединных Землях. Что-нибудь. Ты ведь многое видела. Они с благодарностью тебя выслушают.
Слово «прошу» было похоже на что угодно, только не на просьбу.
Аллуин подозвал Дорнена:
– Госпожа будет рассказывать, а вы – слушать. Замолкнет – спрашивайте и снова слушайте. Ко мне не подпускать.
– Ясно, капитан.
Все собрались вокруг Мегвен на корме, Аллуин остался один.
Он встал у штевня, вслушался в море, обманчиво-сонное, и сосредоточился.
Он выстроил «Луч» своими руками. Сам вытесал ребра и киль. Сам украшал и укреплял. Корабль был его продолжением, частью его тела, как меч для воина и резец для мастера, – а разве сложно владеть своим телом? И разве сложно идти, то медленно, то быстро, идти туда, куда решил?
Как Хэлгон читал следы на тропах, словно руны на листе, так Аллуин смотрел на море как на разноцветный узор. Разве трудно выбрать яркую нить и следовать за ней?
И он пошел, полетел, побежал, он, Лебедь Синевы, и стал сейчас белокрылой птицей, в сладком напряжении разведя руки-борта и гордо рассекая грудью воздух? воду? Где – эльдар, где – корабль и где – могучая птица? Он стремился вперед, на запад; тропка течения, поначалу узкая, откликнулась, стала шире, сильнее, понесла вперед, и можно просто наслаждаться полетом, и «Ясный Луч» сбрасывает деревянные оковы плоти, становясь лучом твоей воли, воля ведет вперед, обгоняя даже самое быстрое течение, воля – это и есть подлинная воля, это и есть настоящая свобода – стремиться вперед по своей воле, пронзая словно луч миры, беспредельная, бесконечная свобода, во весь горизонт, во всю мощь крыл – сияющее небо и искрящееся море, свет и покой, покой и воля – только они одни и есть на свете, только они одни и есть – счастье.
Ветер, задувший сначала осторожно, а потом сильнее, медленно возвращал Аллуина к реальности.
Капитан счастливо улыбался.
Задача удержать Мегвен на корме оказалась не из легких. Но моряки окружили ее так плотно и задавали вопросы так требовательно, что пробиться к Аллуину у нее не было никакой возможности.
Но про Ринлот капитан ничего не сказал, и девушка оказалась предоставлена сама себе. Сначала она стояла со всеми на корме, потом, когда «Луч» устремился вперед быстрее любого ветра, она замерла, наслаждаясь полетом, подставляя лицо встречному порыву воздуха, ее волосы словно два крыла взвихрились над плечами, и она смеялась от счастья, смеялась, кажется, впервые в жизни, а капитан нес их вперед, могуче-радостный и гордый своей силой, но не силой гнева и боли, как там, в Срединных Землях, а силой радости, его отец – усталый и какой-то серый, а он – чистый и звонкий, как звук флейты.
Безо всяких приказов Ринлот понимала, что к Аллуину подходить нельзя, но когда парус наполнился ветром и напряженные плечи капитана чуть опустились, она приблизилась.
Он обернулся, улыбкой разрешая подойти.
Она встала рядом с ним у штевня в виде лебединой головы.
– Я не знала, что среди нолдор бывают мореходы.
– У нас в Гондолине их было много.
– Ты из Гондолина?!
– Там прошло мое детство.
– Но ты же не там научился управлять кораблем?
– Да, он снова улыбнулся, – в Гондолине этим искусством овладеть было бы непросто. Я учился у лорда Вильвэ, в Арверниэне.
– И с тех пор ты?..
– Да. Я знаю: вам, странникам лесов, море кажется одинаковым, но поверь – нет стихии более переменчивой. Лес по многу дней один и тот же, дороги не меняются годами, а скалы – веками. море же становится иным каждый миг.
– Может быть... – отвечала она, раздумывая над его словами.
– И да, этот ветер скоро стихнет, я не смогу с тобой разговаривать.
– Но постоять здесь мне будет можно? Я буду молчать, правда, – совсем по-детски проговорила она.
– Можно.
Она провела пальчиками по узорной резьбе штевня:
– Такой красивый... Сам делал?
– Конечно.
Они разговаривали, глядя вдаль, и Ринлот вдруг подумала, что так и не разглядела лица этого капитана.
– Посмотри на меня.
Он повернулся, скрывая смущение за легкой усмешкой:
– И что?
– Ты не похож на своего отца.
– Почему?
– Он пыльный, а ты нет.
– Он исходил столько дорог, что поневоле...
– Я не об одежде. Всё смертное, что он пережил, оседает у него в душе, как пыль в людском доме. Век за веком, эпоха за эпохой. Его самого не видно под этой пылью. Хэлгона нет – есть короли Арнора, вожди, битвы... я их не понимаю.
– Спасибо.
– За что?
– За эти слова об отце. Ты смогла разглядеть его лучше, чем я.
– Мне кажется, – проговорила Ринлот, – он очень хочет стать человеком. И ему это удается.
Аллуин кивнул:
– Из его писем я это понял.
Спросил:
– Скажи, счастлив ли он?
– Не знаю. Он скорее ищет тревоги, а не счастье. Но он нашел то, что хотел.
Аллуин кивнул, размышляя, что такой разговор стоит больше послания, которое отец на этот раз почему-то не прислал.
Тем временем бег корабля замедлился, парус начал обвисать.
– А теперь, госпожа моя, молчи. И, – в глазах Аллуина зажглись радостные огоньки, – смотри!
Он сосредоточился, снова сливаясь с «Лучом», – и тотчас ощутил прикосновение пальчиков Ринлот, гладящих его борта, его резьбу. Это было прия... нет, больше – это заставляло кровь бежать быстрее... нет, не кровь, а волны – они разбегались так, что ты, кажется, уже и впрямь летишь по небу, и некуда быстрее, но можешь, можешь, и легкое касание ее пальцев несет вперед сильнее любого порыва ветра, вот бы было так всегда, вот бы до Альквалондэ был месяц, год, век пути, он бы летел, она бы гладила, как я понимаю Эарендила – только с Эльвинг он смог доплыть, мы тогда думали, что дело в Сильмариле, наивные глупцы, камень, будь он трижды благословен, ни при чем, а просто рядом она, и с ней перейти Грань Миров – так просто, потому что нет преград для свободного духа.
На западе медленно поднимались островерхие Пелоры. Чуть позже стали видны огни Альквалондэ.
* * *
– Спасибо, Владыка…
Хэлгон не стал кланяться роднику: обычного поклона здесь слишком мало, а падать на колени было бы нелепо. Он заговорил, и в его голосе было больше почтения и благодарности, чем за предыдущие тысячи лет жизни вместе взятые.
– Спасибо Тебе, что помог моему мальчику сохранить чистоту там, где мы по горло увязли в чужой крови и своей ненависти.
Он долго сидел неподвижно, переживая увиденное. Впервые он посмотрел на сына со стороны – и увидел больше, чем за все века, что плавал с ним на «Ясном Луче». Но тогда этот прекрасный корабль был для огнеглазого почти темницей: Хэлгон стремился в Средиземье, которое было закрыто от него навсегда, он стремился к трудностям и опасностям, а на «Луче» самым грозным событием могла быть буря, да и та – какая-то игрушечная: заранее знаешь, что всё кончится хорошо. Тогда он искал подлинной жизни – а оказался в светлой сказке. Конечно, всё лучше, чем бездельничать на берегу, но…
А для Аллуина светлая радость и была жизнью. Он ее нес в себе всегда. Ребенком он ее принес в Гондолин. Подростком вынес ее из города, рушащегося в огне и крови. Самую большую драгоценность, которую могли унести из Гондолина беглецы: свет в душе и веру в мир без зла. Это, а не их жизни, защищал Глорфиндэль, выходя против балрога.
И эта вера заставила Зачарованные Моря расступиться перед Эарендилом.
«Всё так, – думал Хэлгон, подставляя ладонь под струи родника и пригубливая холодную спелую воду. – Влюбленному мальчишке, сколько бы тысяч лет он ни прожил, не обойтись без мамы, которая позаботится о празднестве, гостях, его наряде, да и просто сообщит ему, что он женится. Сам он такую мелочь скорее всего упустит…»
Вода была спелой. По-другому назвать ее следопыт не мог. Этот вкус июльской воды он отличил бы из тысячи других. Талым снегом она ушла в землю, дерзкая и сумасбродная, она отдала свою отчаянную стремительность росткам, вернулась дождями после цветения, наполнила силой будущие плоды, пропиталась соками и волей к жизни всего, что год за годом, век за веком, продолжает себя в несметном множестве семян. И это величественное торжество жизни наполняет июльскую воду тем вкусом, который совсем скоро отзовется в новом урожае.
Хэлгон долго смотрел на Эльдин – нолдору немного усилий нужно было, чтобы удерживать ее мысленный образ. Изменившаяся… как эта вода. Он помнил ее говорливым талым ручейком, несущимся меж ледяных кружев: куда – неважно, лишь бы вперед, зачем – как «зачем»? чтобы бежать! и звенящим, звенящим, звенящим – не важно, о чем, лишь бы побольше! С той Эльдин можно было только спорить, ибо согласие означало остановку в вечном поиске неизвестно чего, а остановка была немыслима. Впрочем, тот Хэлгон тоже не очень умел соглашаться…
«Спасибо тебе, Эльдин, – следопыт смахнул каплю с ресниц: наверное, родник брызгается. – Спасибо за дом на Эрессеа и окно, в которое ты смотришь на море. Теперь вы будете смотреть вдвоем. Это легче. Поверь, если бы не было грани Зачарованных Морей, если бы дорога от Эрессеа в Эндорэ была бы открыта – я бы приплыл. Я бы приплыл уже давно. Но я могу вернуться только один раз, и ты это знаешь. Подожди еще, прошу тебя. Еще немного. Или, если честно, еще много».
…давно чувства не облекались в слова так ясно. Теперь осталось самое легкое: дойти до Серебристой Гавани, взять лист и перенести их на него.
Да, и надо написать сыну. Надо поздравить его с женитьбой. Ну, это письмо составить совсем просто: пересказать все видения. Пусть Аллуин знает, что отцу известно всё-всё-всё.