Морок. Просто ещё один морок.
Но глубоко в его чреслах уже оживал огонь, молодой и ненасытный.
«так-то оно лучше», — её мысль коснулась легко, невесомо, словно прохладное дуновение ветерка.
— Зарёнка… — это было почти по-матерински. — Я с тобой. Я с моей верной ученицей. Не бойся ничего. Сходи. Я помогу.
— Что… — дёрнулся было Лемех, но терпение эльфов, похоже, истощилось. У его горла вмиг оказалось два кинжала. Найда сжалась перед прыжком… но Лемех лишь чуть шевельнул рукой.
«Не надо, старушка. Они не хотят убивать меня».
Найда заскулила. Жалобно, отчаянно и безнадёжно.
— Да, Борозда, — голос Зарёнки дрожал.
— Я с тобой, — ласково, умиротворяюще повторила эльфийка, обнимая девушку за плечи. — Твоя боль — моя боль.
— Я… я знаю. Но… страшно! Боюсь…
— Я страшусь вместе с тобой, — еле слышно шепнула Борозда. — И шагнула бы вместе с тобой… но должен кто-то оставаться, чтобы вывести тебя обратно? Чтобы указать тебе путь?
— Да… Борозда… — и Зарёнка вдруг порывисто обняла вздрогнувшую эльфийку.
— Иди, дочка, — теперь уже вздрогнул Лемех.
Зарёнка выдохнула и шагнула — прямиком в яму. Соскользнула по отвесному скату и замерла — виднелась только непокрытая голова да глаза, расширившиеся, впившиеся в Борозду.
— Не шевелись, человече, — прошипел предусмотрительный Месяц на ухо Лемеху.
Лемех не шевелился, даже не смотрел на гневливого эльфа. Да и чего на него пялиться, если его же собственная невеста ему уже рога наставила с ним, Лемехом? Пусть даже и в мороке…
Ниггурул, похоже, тоже что-то почувствовал. Земля под ногами тряслась, ощутимо вздрагивала, сами собой вздымались фонтанчики пыли, словно туда одна за другой ударяли невидимые стрелы.
Зарёнка дрожала. Глаза наполнились слезами, руками она обхватила себя за плечи, будто замерзая.
— Сейчас станет легче, дочурка, — голос Борозды полнила неведомая и невесть откуда взявшаяся нежность. Зарёнка громко всхлипнула, утирая рукавом нос.
Исполинская птица там, под землёй, шевельнулась раз, и другой, и третий — опутанная корнями, стиснутая чудовищной тяжестью земных пластов, прикованная к месту додревними заклинаниями.
«Страшно», — Найда вдруг прижалась к ногам Лемеха, словно и не гордая охотничья сука, в одиночку выходившая на любого зверя.
Страшно, да. Лемех только заскрипел зубами — не видать им моего испуга, как своих эльфийских острых ушей! — а Борозда, не отводя взгляда от замершей Зарёнки, простёрла руки у неё над головой и запела — хрустальночистым голосом, невесомым, подобно утреннему туману или осенней паутинке, уносимой холодным ветром.
И что-то столь же холодное, льдистое потекло с её рук, с тонких протянувшихся пальцев, с острых ногтей, заканчивающихся почти кинжально-отточенными остриями. Текло собираемое со всего Зачарованного Леса, поднимающееся от корней травы и раскинувшихся кустов, от соцветий и вьюнков, от водяных лилий и тростника в тихих прудах, от птичьих гнёзд и звериных нор, от всего, что жило и дышало в эльфийских пущах; Лемех ощущал это, словно режущая ледяная бритва гуляла по его щекам.
Голова Борозды запрокинулась, глаза полузакрылись, прогнувшиеся ладони раз, другой, третий прошлись надо замершей человеческой девчонкой — и стены ямины стали сдвигаться, земля посыпалась вниз, поглощая Зарёнку.
Та истошно завизжала, забилась, точно котёнок, которого собираются утопить жестокие горе-хозяева.
— Держись! — утробно взвыла Борозда, и Лемеха вдруг опалило — вцепившаяся в эльфийку боль передавалась ему. По тонким щекам Борозды пробежали слезинки — одна, другая, третья, оставляя мокрые дорожки. — Держись, милая, дорогая, держись, доченька!
Зарёнка верещала тоненько, сдавленно, дёргаясь — но чёрная земля уже затопила её по грудь.
Лемех оцепенел. Ужас драл его ледяными когтями, он словно прирос к земле, руки бессильно повисли. Он даже не заметил, что от горла его исчезли острия эльфийских клинков.
А потом случилось то, чего он и боялся, чего он и ждал, едва Зарёнка очутилась в яме.
Земля с утробным хрустом сомкнулась над её головой, а взамен вверх рванулось тонкое деревце, такое же, как и множество других, разбросанных тут и там по чёрному Ниггурулу.
Гибкие и словно бы бессильные веточки нацелились прямо в подрагивающие грани обсидианового острия, упёрлись в них, изогнулись на миг — и вонзились, погружаясь в несокрушимый на первый взгляд камень.
Одна, другая, пятая, десятая, двадцатая… Удар за ударом. Копьё за копьём. Лемех всякий раз вздрагивал, стоило очередной ветви впиться, подобно клинку убийцы, в плоть ниггурулова порождения.
И Птица там, внизу, закричала от нестерпимой боли.
Закричал и Лемех — ноги более не держали его, руки выпустили оружие, он ткнулся лицом в зелёный эльфийский ковёр, всем телом ощущая судороги жуткого, невероятного и непонятного существа, грозившего, по словам Борозды, уничтожить всё и вся.
В ушах стоял вопль — Зарёнка продолжала кричать, даже похороненная заживо, а может, уже и вовсе не живая. Завыла Найда, отчаянно, дико, закрутилась на месте, сходя с ума.
Упали эльфы, не устоял Месяц, и только Борозда всё тянула, всё длила жуткую песнь смерти и жизни — всего поровну, а деревцеЗарёнка новыми и новыми ветвями-клинками пронзала чёрный камень Ниггурула.
И из камня уходила сила, странное подобие бытия и сознания покидали его, он умирал, медленно, сопротивляясь, но умирал.
…Лемех не помнил, как оно всё закончилось. С трудом всплывали в памяти обрывки — деревце и обсидиан, замершие в неразрывных объятиях, эльфы, едва держащиеся на ногах, волокли обеспамятовавшую Борозду.
Лемех и Найда шли сами. Падая и поднимаясь, но с Ниггурула они выбрались без посторонней помощи.
Не осталось сил, но осталась ярость, остались злоба и ненависть. Тёмные человеческие злоба и ненависть, которые коли разбудишь — берегись, не будет тебе ни прощения, ни пощады, ни даже быстрой и лёгкой смерти.
Так вот зачем им наши мальчишки и девчонки. Вот зачем им «Эльфийская Стража» — чтобы зарыть на этом проклятом поле, закопать в землю, похоронить заживо.
Крики Зарёнки по-прежнему оглушали. Не уходили, не таяли, не пропадали, и казалось — Лемех обречён слушать их вечно.
…На краю Ниггурула, на краю живого леса, они рухнули все вповалку. Чьи-то ладони поддерживали голову Лемеха, чьито руки подносили к губам черпачок с терпким, обжигающегорячим питьём, отгонявшим пережитое и возвращавшим силы.
Борозда лежала, словно мёртвая. Губы сделались синюшными, руки раскинуты, в уголках глаз запекшаяся кровь.
Над ней хлопотали Месяц и ещё какая-то эльфийка, а рядом — не поверил своим глазам Лемех — на коленях застыл Гриня, как тогда, на Лемеховом подворье, водя ладонями над головой неподвижной волшебницы.
Хуторянин дёрнулся — и застонал сквозь зубы. Ледяная игла пронзила насквозь, от паха до темечка.
— Лежи, — жёсткая ладонь придавила его к земле. — Довольно натворил.
— Полночь… — прохрипел Лемех.
— Он самый, — без улыбки кивнул эльф. — Насилу успел… как прослышал, что ты учудил. Лежи тихо и пей вот это, легче должно стать.
У губ вновь оказался черпачок с обжигающе-огненным отваром. Из глаз сами собой потекли слёзы, рот и горло вспыхнули огнём — так не перчили и в Кинте Ближнем, где, как известно, без специй даже воду не пьют.
Лемех торопливо проглотил даденное, приподнялся на локте, нетерпеливо отталкивая руку Полночи.
— Гриня! Гриня, сын!
— Молчи. Не мешай. Ему Борозду вытащить надо. Забрела слишком далеко…
— Куда?
— В Ниггурул, — нехотя отозвался Полночь.
— Будет врать-то! — не выдержал Лемех. — Никуда она не убредала! Со мной рядом стояла, да не просто так, а цеплялась, будто тонет! Это Зарёнку она да, утопила, в земле, заживо! Вот кто уж точно слишком далеко забрёл!
— Тише, — поморщился Полночь. — Никак ты не уразумеешь, Лемех, что я тебе не враг. Я помочь хочу и тебе, и другим хуторянам.
— Много ты нам поможешь, наших девочек живьём закапывая… — больше всего Лемеху хотелось сейчас просто и без затей заехать надменному эльфу в ухо — как принято у них, деревенских, как принято было в роте; но тело, увы, повиноваться категорически отказывалось. — Понял я теперь, зачем вам эта ваша «Стража» понадобилась…
— Ничего ты не понял! — отрезал Полночь. — Слышал звон, да не знаешь, где он.
— Я не слышал. Я видел, — Лемех обессиленно откинулся. Тотчас же по щеке прошёлся шершавый язык Найды.
«Хозяин? Ты здесь, хозяин?»
«Здесь, старушка. Не бойся», — хотел потрепать верную спутницу по загривку и не смог — рука отказывалась шевелиться.
— Лежи, — лицо Полночи оставалось непроницаемым. — Потом поговорим.
— Устал я уже разговоры разводить-то, — нашёл силы отозваться Лемех. — Верни мне моих сыновей и разойдёмся с миром. Навсегда.
— Не будет тебе мира, — в глазах эльфа полыхнуло тёмное пламя. — Ни тебе, ни нам, ни вообще всем, кто живёт вблизи Ниггурула. Потому что когда он — или она, или оно — выр…
— Слышал уже! — прохрипел Лемех.
— Ты же сам всё видел! — нагнулся к нему Полночь, явно теряя терпение. — Видел, что Борозде пришлось сделать!
— Что Борозда твоя учинила — и вправду видел. Так что ж это выходит, ты и моим сынам такую участь готовишь? На этом вашем Ниггуруле деревцами встать?!
— Эльфы вставали, — Полночь опустил голову. — Вставали много лет, вставали десятилетиями и веками. Не ожидая помощи и не требуя наград.
— Требуя, требуя, — губы Лемеха скривились. — Вот сейчас и требуешь. С меня. Мол, давай, человече, восхитись подвигом нашим, проникнись и веди нам своих сынов и дочек, на пепелище места ещё много, на всех хватит.
— Дурррак, — прорычал эльф. — Думал, ты поймёшь.
— Я понял. Как Зарёнку деревом сделали!
— Да не сделали! — сорвался Полночь. — Она стала хранителем Ниггурула, его стражем. Таким же, как сотни эльфов — и людей, кстати! — до неё. Она жива. Она может становиться обратно человеком, когда придёт смена. Она сильна, почти так же, как твой Гриня. Неужто ты думаешь, что мы позволим всему этому расточиться?! Нам же не жертвы нужны, не магия крови! На такое можно пойти только по доброй воле! Не заставишь, не принудишь!