— А это?! — эльфийка кивнула на приближающуюся волну. Чёрные обсидиановые копья, что внезапно обрели подобие жизни и рассудка, замерли вновь, словно понимая, что пробить крошечный пузырёк неведомых чар им не под силу.
— То, что шло за мной, что и впрямь нуждалось в заточении, — нехотя призналась Птица. — И оно должно остаться здесь. Оно останется, я уйду. Гриня!
К полному изумлению Лемеха, сын легко поднялся. Щёки его ввалились, под глазами лежали синюшные круги, но кулаки сердито сжаты, и сам весь взъерошенный, готовый к драке.
— Нет! Она врёт! — Борозда слепо кинулась на Гриню, однако Птица оказалась куда быстрее.
Звонкая пощёчина, и эльфийка отлетела на четыре шага, крепко ударившись о прозрачную стену.
— Я свободна, — звучно и с напором сказала Птица, — и не ухожу только потому, что волну эту вам без меня не остановить. Как и мне без вас. Помогай, Борозда, а не истери. И Зачарованный Лес будет стоять ещё много-много веков, пока не погаснут все солнца Упорядоченного.
Лемех не знал, что такое Упорядоченное, да и знать не хотел.
— Ты уже солгала один раз, — левая щека Борозды сделалась алой, — все эти бестии от тебя неотрывны. Лемех, Гриня, Ариша!..
Птица уже не спорила, она вскинула руки — локти разведены в стороны, кисти смотрят вниз — и кивнула Грине.
Мальчишка точно изначально знает, что делать, успел удивиться Лемех, когда прямо на пути жуткой волны стали одно за другим вырастать деревья, крошечные саженцы стремительно вытягивались, раскидывали кроны, покрывались листвой, и всё — за доли мгновения.
Волна налетела, ударила, закружилась, словно прилив у береговых камней. Затрещали стволы и ветви, сучья ломались, стволы в три обхвата дробило в мелкую щепу, ветер срывал листья, и они взмывали над гибнущими лесными великанами словно последний фейерверк.
Но Гриня, хоть и побелел совсем точно заяц зимой, стоял твёрдо, и пальцы его, не останавливаясь, повторяли одно и то же движение, одно и то же — он словно сажал семена в тёплую весеннюю землю.
Каждое движение — и на пути волны встаёт, подобно древнему воину, ещё один дуб или бук, или граб.
Вот серые клубы захлестнули было едва-едва расправившее ветви древо, однако не смогли ни размолоть его в щепу, ни вырвать с корнем. Листва исчезла, половина сучьев оказалась сломана, но оставшимся досталась славная добыча — нанизанные на ветви, там бились и трепыхались страшилища, многорукие и многоногие, постоянно меняющие облик, пытающиеся сорваться, словно червяк с крючка удильщика.
Будто в сказке, когда королевич с суженой удирали от её матери, разгневанной лесной ведьмы, и бросали за спину волшебный гребень, на пути живой волны вставала самая настоящая чаща. Деревья падали одно за другим, но место каждого павшего занимали двое новых.
На губах Птицы заиграла улыбка. Холодная и неприятная, так мог бы улыбаться вампир.
На висках же у Грини проступил пот — сперва мелкими бисеринками, потом крупными каплями; а потом через поры пошла кровь.
— Что ты творишь! — кинулся к Птице Лемех.
— Не мешай! Он выдержит, — отрезала она.
Лемех бы не отступил, страх не дерзнул высунуться — хуторянин видел закатившиеся глаза сына, видел капающую с висков, из ушей, с кончика носа кровь, чувствовал, что каждое деревце, каждый лист — это частичка Грининой жизни, которую он сейчас щедро, как может только бесшабашная молодость или мудрая старость, растрачивал, чтобы спасти их всех.
Но прежде всего, конечно, хитрую и коварную Птицу.
Да, она не собиралась уничтожать весь мир, топить его в море молний. Она всего лишь оставила за собой непонятную, неведомую рать, полную ярости и как раз того самого желания «сжечь всё»; а останавливать их должны были они пятеро.
Гриня дрожал, Ариша поддерживал его под мышки, не давая свалиться, что-то шептал брату на ухо; Борозда, шипя разозлённой кошкой и меча испепеляющие взгляды на Тёмную Птицу, положила пальцы Лемеховому младшенькому на окровавленные виски, что-то зашептала, и мертвенная бледность с лица парня чуть-чуть отступила.
Пространство вокруг них по-прежнему взрывалось деревьями, десятками, сотнями, лес наступал, серые ручейки тянулись уже прочь, унося ноги, не в силах пробиться сквозь завесу жизни.
Птица вновь улыбнулась, холодно, точно зимнее солнце.
— Мне пора. Пославший ждал меня достаточно долго. Выход я вам открою, сможете вернуться домой. Прощайте, смертные, прощай, Борозда. Наступит день, когда кончится и твоё заточение; больше того, оно окажется куда менее суровым, чем моё.
— Постой! — Лемех, злясь на себя за нерешительность, схватил уходящую за локоть. — Кто ты такая? Кто тебя послал? Зачем ты здесь? Кто — или что — все эти страхи?
— Всё, что осталось от древних хозяев этого мира. Точнее, от многих из них, не от всех, которые уцелели и ждут своего часа. А я… я просто посланница Великого Духа, духа знаний, духа, познающего и разгадывающего. Теперь я возвращаюсь к нему, исполнив своё предназначение.
— А это?! То, что осталось за лесом?! Или моему Гриньке тут на веки вечные оставаться?
— Великий Дух сказал бы, что с этим вы должны справиться сами, — отрезала Птица. — Но, так и быть, подскажу. Меня не стало — у тучи исчезло стягивающее начало, веретено выдернуто, пряжа распалась. Раньше они пытались достать меня — теперь обратятся друг против друга. Всё, довольно слов; Великий Дух не посылал меня помогать, наставлять и заступничать.
— Сволочь он, дух твой, — не сдержался Лемех.
Тёмная Птица лишь повела густыми чёрными бровями.
— Да, и эльфам Зачарованного Леса предстоит найти себе новый смысл жизни, — она усмехнулась. — Прощайте, смертные. Дорога назад вам открыта.
Она сделала шаг, другой и вдруг стала стремительно уменьшаться, точно путник, уходящий по бесконечной дороге. Борозда с бессильной ненавистью пялилась ей в спину; Лемех же с Аришей даже не глядели на исчезающую. Гриня едва стоял, шатаясь, не в силах даже утереть кровь.
— Так что ж это, батя, значит, нет теперь никакого резона эльфам и стражу-то свою иметь? И Ниггурул умрёт теперь? — Ариша осторожно поддерживал голову брата, пока Лемех, утерев тому лицо, держал у губ флягу с водой.
— Наверное… — отозвалась Борозда. — Умрёт… И мы, Царственные Эльфы, станем никому не нужны, прежде всего — сами себе…
— Чепуха, — Гриня глотал медленно и с усилием, Лемех терпеливо держал горлышко у потрескавшихся губ сына. — Жить будете, как все. Пахать да сеять, да собирать в житницы…
— Никогда! — ужаснулась Борозда. — Никогда эльфы не пахали и не сеяли! Лес сам давал нам всё!
— Значит, так и будет давать, — пожал плечами Лемех. — Песни пойте, пляшите, друг друга, того, любите, детишек рожайте…
— Ничего ты не понял, человек Лемех…
— Куда уж мне. Гриня, сын, встать можешь?
— М-могу, б-батя.
— Вот и молодец. Вот и давай. Потихоньку, полегоньку и выберемся. Как это ты такую чащуто сотворил — ума не приложу; настоящий волшебник ты у меня теперь!
На губах Грини появилась улыбка — слабая, но уверенная.
— Нет, батя. Не волшебник я никакой и не знаю, как это сделал. Она мне всё дала, направила, слова вложила. Дала… и ушла. Пусто теперь и холодно. Очень холодно, батя.
Отступивший было во время схватки мороз возвращался, от дыхания шёл пар. Найда, о которой все забыли, коротко тявкнула — мол, хватит, засиделись, не люблю быть ненужной…
— Ничего, сыне, пройдёт всё. Молодой ты у меня, крепкий, что случилось — то минует, оправишься, в Ордосе учиться станешь или вот Волшебный Двор, говорят, тоже неплохо… Но про то речи после вести станем, а пока пошли отсюда, коль дорога открыта, кто знает, продержится ли. Борозда! Хватит рассиживаться, пошли. Тебя жених заждался небось.
Но эльфийка не пошевелилась, сидела на гладком и скользком «полу» из неведомо чего, да что-то бормотала себе под нос.
— Борозда!
— Идите, — она не смотрела на них, голова склонилась к коленкам.
— Э! Ты чего удумала-то?
— Идите, говорю вам! Я остаюсь.
— Сдурела, как есть сдурела. Ариша! Перекинь её через плечо и потащим так, коль не одумается.
— Нет! — зашипела эльфийка, вскакивая. — Не понимаешь ты ничего, человече, ничего ты в нашем Лесу не увидел, а что увидел — над тем не думал! Мы не люди, просто брюхо набивать да хмельное хлестать иль там золото копить — не можем! Цель нам нужна, цель и смысл, великие, страшные! Такие, что никто, кроме нас! Что только мы!.. — она захлёбывалась словами. — А теперь, если Тёмной Птицы нет, если Ниггурул исчезнет — зачем нам вообще жить?!
— Экая ты неразумная, право слово. Жить да радоваться! Житьпоживать да добра наживать, как в сказках говорится!
— То-то и оно, что в сказках, — Борозду трясло. — Не так у нас всё, совсем не так! Ты не поймёшь… а потому иди, иди отсюда, иди просто, и вся недолга! Меня ты силой всё равно никуда не утащишь!
Лемех вопросительно глянул на Гриню, и сын вдруг кивнул.
— Оставь Борозде её вольную волю, батюшка. Дорога открыта, ещё какое-то время простоит-продержится. Захочет — сама выйдет.
— Ну, как знаешь, дева. До встречи, стало быть.
— До встречи… — губы эльфийки скривились, по щекам вновь побежали слёзы. — Ветку возьми перерубленную. Возьми-возьми, посадишь потом где-нибудь на месте чистом да высоком. Обещаешь?
— Чего ж нет? Посажу. Только зачем?
— Узнаешь, — еле слышно прошептала эльфийка. — Всё, идите, ступайте, уходите, сил моих больше нет!
«Хозяин, — вдруг сказала Найда, и тоска в её неслышимом голосе была почти человеческой. — Разреши, я тоже останусь».
«Что?!»
«Хозяин, короток собачий век. Служила я тебе верно, много добрых псов родила и выкормила. А Борозда — она тут решила остаться навсегда. Совсем одна. Позволь мне тоже… с ней. Она добрая. И охота тут будет славная. А в стае, кроме меня, Гекра и Отар тоже говорить умеют, только стесняются».
«Найда… старушка моя…»
«Мы свидимся, хозяин. Тропка найдётся. Ты только посади ту ветку, что в руках держишь».