Шершавый язык лизнул Лемеха в щёку. Сперва его, потом Аришу и под конец Гриню.
— Что это она? — удивился старший сын.
— Прощается, — кратко отмолвил хуторянин. — Слышь, Борозда! Оставляю тебе Найду. Она решила тебе одиночество скрасить… не сына, так собаку ты у меня таки свела.
Борозда обхватила мохнатую собачью шею обеими руками.
— Спасибо, хозяйка, — услыхал Лемех её шёпот. — Ты меня поняла. Нам надо стеречь… охранять… тех, кого любим. А проживёшь ты долго, очень долго, это я тебе обещаю…
Лемех только покрутил головой, стараясь унять резкую, сосущую боль в груди, там, где сердце.
Найда… Не сын, конечно, но — верная, как сама смерть, и вдруг — бросает?
«Прости, хозяин. Но Борозда стеречь этих тварей хочет, хочет, чтобы всё осталось по-прежнему для её народа; и я хочу, чтобы на хуторе нашем всё по-старому бы шло».
— Ветку посади, Лемех. Не смотри, что обрубленная, она очень даже приживётся, где б ты в землю её ни воткнул. А теперь иди, иди же, наконец, пока я совсем не разрыдалась тут себе на позор!..
Эпилог
На высоком берегу Свеяры, в полудне пути от Лемехова хутора, почти у самой границы Зачарованного Леса, стоит дуб-исполин в четыре обхвата. Крона у него такая, что укроет в палящий летний зной добрую сотню всадников вместе с конями, из-под корней бьёт хрустальный ключ, а сам дуб, хотя выглядит на невесть сколько веков, совершенно здоров и крепок: ни единой сухой ветки, ни единого дупла, нигде ни гнили, ничего. Стоять такому великану ещё тысячу лет, а может, и две, хотя простые дубы никогда не проживут столько.
Вырос он неведомо как за считаные месяцы после той жуткой ночи, когда Ниггурул ходил ходуном, а почти все хранители его погибли в страшной магической буре, захватив с собой и почти все обсидиановые копья подземного врага.
Привалившись спиной к старой коре, у дуба сидит человек. Хуторянин Лемех. Сидит и чего-то ждёт.
Вечерняя заря догорает, совсем скоро настанут сумерки. Летнее последневье дразнит мягким теплом, жара ушла, и над травами поднимаются летучие отряды светляков-следопытов.
Серебряный смех за его спиной.
— Я тебя ждала.
С нижней ветви гибко соскальзывает стройная эльфийка в зелёной, под цвет листвы, одежде, узких портах и ладных сапожках. Рядом с ней — собака, она прыгает прямо на грудь Лемеху, повизгивая от радости.
— Что так долго не приходил? Знаешь же, говорить только с тобой могу, или с Гриней, или с Аришей.
— Прости, дел невпроворот, Борозда, сама знаешь, — Лемех виновато разводит руками, и видно, что ему и впрямь совестно. — А ты молодец. Эльфы ничего так и не заподозрили. Ниггурул как был, так и есть, и Гончие Крови в наличии…
— Только вот Эльфийской Стражи никакой там уже нет, — улыбается Борозда. Она бодрится, но на дне глаз — печаль, вечная и неизбывная. — Потихоньку, полегоньку стараюсь… чтобы поняли. Дело небыстрое, эльфы — народ упрямый. Но я хочу, чтобы они научились бы… жить без Ниггурула.
Лемех кивает. Найда ластится к нему, он чешет собаку за ухом.
— Я по тебе тоже скучал, старушка.
— А как же Месяц? — спрашивает он, и лицо Борозды темнеет.
— Он не понял. Не простил, не принял. Вот… и говорю так, телесно, только с тобой. Ещё с Полночью могу перемолвиться, но уже так, призраком. Он уверен, что я погибла.
— А Месяц? — безжалостно спрашивает Лемех.
— Решил, что я его бросила, — отворачивается эльфийка. — И… ты знаешь… где-то это ведь правда.
Она кладёт руку Лемеху на плечо, и Найда тотчас же вскакивает, отбегая куда-то в темноту.
— Спасибо тебе за неё. Ходим там с ней… охотимся. Плохо быть бессмертной — ты ведь скоро уйдёшь, друг мой. И дети твои уйдут, и внуки. С кем я останусь?
— Ну, ты ж к тому времени небось переубедишь потихоньку сородичей? Не впрямую, конечно же, нет, но…
— Мои сородичи настолько упрямы, — фыркает Борозда, — что тут и века не хватит, боюсь. Но зато у них по-прежнему остаются цель и смысл, Ниггурул по-прежнему страшен и ужасен, Гончие злобствуют, Тёмная Птица по-прежнему пытается вырваться из заточения и сжечь в своих молниях весь мир…
О настоящей Тёмной Птице они не говорят. Что она им, холодная и бесчувственная, ушедшая куда-то за горизонт! У Лемеха и Борозды есть дела поважнее.
— Ты ведь не уйдёшь сегодня? Нет? Правда?
— Правда, — кивает он, и Борозда приваливается к его плечу, удобно устраиваясь в объятиях человека. — Это ведь грех, верно?
— Верно. Но ты за други своя всё отдала, так как же я тебе в той малости откажу?
— В малости… Кто б мог подумать, Лемех! А мне вот с тобой хорошо. Прямой ты, говоришь, как есть, ничего не боишься. Эх, эх, научить бы наши племена дружить по-настоящему!
— Может, и научишь, Борозда. Ты у меня способная.
Она смеётся и целует его. Прямо в губы.
— Когда я с тобой, мне ничего не страшно, — произносит она извечную фразу всех влюблённых.
— А мне светло, — признаётся Лемех, и они оба забывают о времени, о том, кто смертный, а кто нет, о звёздах и небесах, о солнцах и лунах, об эльфах и людях — обо всём.
Старая мудрая Найда лежит в траве, уши насторожены, охраняя их.
Тёмная Птица, пусть будет легка твоя дорога, куда б она ни пролегла.