Мастер аккуратно выпивает и смотрит на схему строительства, прикрепленную к стене. Дорога резкой линией пересекает территорию заповедника и упирается в реку. Там у депутата «заимка». По бумагам – кордон лесника, на деле – охотничья усадьба с шикарным зимним домом. И пристань с яхтой и катерами. Вот и плавал бы на свою заимку на катере. Так ведь нет, подавай ему дорогу через весь заповедник. И ведь строится за бюджетный счет. Будто у заповедника других проблем не хватает, кроме этой асфальтовой дороги…
Воровато оглянувшись, мастер вынимает из-под стола что-то завернутое в ватманский лист. В стенгазету, а это была стенгазета, сохранившаяся еще с прошлого строительства, завернута стрела. Сама настоящая стрела с острым наконечником и оперением, сделанным из перьев какой-то диковинной птицы. Ее принес утром один из узбеков. Сказал, что нашел под разбитым прожектором. Видимо, этой самой стрелой его и раскокали.
Мастер слышит шум за окном, прячет стрелу за стол, а записку обратно в сейф, торопливо выпивает остатки, бросает пустую чекушку в ведро, приглаживает еще пахнущие водкой волосы на затылке, устраивает пустую папку под мышкой и с деловитым видом выходит на крыльцо. Ага, второго охранника нашли, вот и послушаем.
Выясняется, что охранника еще утром отловили в соседнем селе. Он пробовал вломиться в закрытую на ночь церковь. Церковь в селе нынче охраняется почище, чем сельповский магазин, потому как в стадии реставрации, и в ней хранятся ценные стройматериалы. Охранник явно не в себе, постоянно бормочет молитвы, хотя ни одной до конца не знает.
Пару раз помянул лешего и кикимор. Еще – маленьких зеленых человечков. Увидев приближающегося к нему депутата, истошно завизжал: «Изыди, сатана!» и попытался скрыться в лесу, но был пойман и связан.
Директор заповедника имел вид совершенно бледный. Как человек сугубо верующий, он в очередной раз крестится в сторону леса и клянется, что ничего о ночных событиях в карьере не знает. Что против дороги через заповедник ничего не имел и не имеет, напротив, считает ее здесь очень нужной. И потом, как сугубо православный человек, разве же может он вредить своему благодетелю?! Ведь и домик двухэтажный ему благодаря хлопотам Виктора Семеновича Сенькина за бюджетный счет построили, и новенькая «Шеви-Нива» из того же источника, и снегоходов новых пара. Но Виктор Семенович Сенькин ему не верит. Допрашивает, как партизана, кто мог такое сделать? Какой урод, какой самоубийца покусился на строительный объект, который ведется для самого Сенькина?! Таких наездов он, Сенькин не прощает.
Впрочем, «не прощать» пока некого. Прочесывание леса вокруг стройки ничего не дало, как и опрос мужиков в ближайших населенных пунктах. Мужики, как правило, пьяны уже с утра, и у каждого на вчерашний день – алиби, подтвержденное минимум двумя свидетелями. Потому как традиции здесь чтут и соображают по старинке на троих. Но ведь кто-то же попортил технику?! Может, пацаны шалили? И обнаруженные следы маленькие – вполне похожи на детские. Но с детьми в соседних селах еще хуже, чем с трезвыми мужиками. Нету их. А если и были, давно в город переехали, школу-то последнюю в Гуньках лет пять, как закрыли.
Под окнами вагончика снова какой-то шум. Охранники депутата и подъехавшая из города братва, вооруженная помповухами, возвращаются с прочесывания местности. Идут не с пустыми руками – ведут с собой деда, совсем старого и седого. Старик был в широких портах и длинной рубахе, на ногах лапотки, в руках корзина с боровиками. Во время сбора грибов его и задержали. Но предъявить ему есть что: на строительство дед смотрит неодобрительно, на депутата – без всякого почтения.
Депутат недоволен. Вряд ли этот старый пень смог испортить технику. Но знать что-то может. Должен!
– Слышь, дед, – говорит депутат. – У меня времени с тобой рассусоливать нету. У меня время – деньги. Я Сенькин, понял? Час тебе времени, чтобы те, кто тут куролесил, были здесь. А не то я тебя…
Депутат сжимает кулаки, багровеет лицом и с силой бьет носком дорогой туфли по дедовой корзине. Крепкие боровички и красношляпые подосиновики рассыпаются по траве.
– Час времени тебе, понял? Ферштейн?!
– Натюрлих! – неожиданно отзывается дед, с сожалением глядя на грибы. – Значит, ты, мил человек, здесь главным и будешь? Час – это много! Щедрый ты, спасибо. Час так час. Только часов-то у меня нету, как быть?
– А я тебе подскажу. – Депутат смотрит на свой золотой «Ролекс». – Сейчас девятнадцать сорок пять…
– Вот и славно, – говорит дедок, подбирает с земли крепкий боровичок, гладит его по шляпке и блаженно улыбается.
Внезапно лицо депутата меняется, на нем явно читается удивление. Депутат оглядывается по сторонам и вдруг, резко сорвавшись с места, бежит в сторону дощатого нужника.
Его доблестная охрана – все четверо сначала недоуменно смотрят вслед барину, а потом вдруг одновременно хватаются за животы и бросаются его догонять. Когда они добегают до сортира, из-за дверки с выпиленным сердечком уже раздаются характерные звуки мощных испражнений. Охранники в панике мечутся перед туалетом и, на ходу расстегивая брючные ремни, исчезают в кустах. Следом за ними в заросли бросается братва.
– На здоровье, – говорит дедок, подбирает корзинку и удаляется в чащу, на прощание сделав офигевшим строителям ручкой.
Доктор пребывает в явном замешательстве. За всю свою долгую практику он такого не видел. И даже не слышал. А практика у него о-го-го! И отделение лучшее в области! Минздрав его ценит. Губернатор грамотой почетной одарил, лично руку жал. А вот что сказать этому больному, доктор не знает. И ведь не простой больной-то… Депутат народный! Такого попробуй не вылечи!
Больной очень нервничает и выжидательно смотрит то на доктора, то на часы. На часах 9.44. Время московское. Доктор очень надеется, что лекарство поможет. Ну, не может не помочь этот фирменный немецкий препарат! Хотя не в нем тут дело. Тут явно что-то другое…
Часы на столе тихо пискнули, минутная стрелка указала девятку, депутат Сенькин заскулил, обозначил лицом страдание, вскочил со стула и быстро исчез за дверью туалета. Персонального туалета в кабинете заведующего инфекционным отделением.
Доктор поморщился от запаха, помахал перед носом ладошкой, достал из стола баллончик с аэрозолем, попшикал. Грустно констатировал, что в туалете придется делать серьезную санобработку. Сам виноват, надо было осматривать больного в приемной. Хотя такие к общим приемным не привыкли.
Через пять минут в санузле зажурчало. Депутат вернулся из туалета, тяжело опустился в кресло. Смахнул слезу с глаз, сказал доверительно:
– Опять! Еле успел. Я уже и трусов не надеваю.
– Может, еще раз уголь попробуем? – без особого оптимизма предложил доктор.
– Я тонну угля сожрал, – махнул рукой депутат. – Не помогает. Три дня только уголь и жру. И рис на воде. А все равно дрищу. Каждый час. Доктор, что со мной?
Доктор поежился, словно озноб прохватил. Мелькнула мыслишка: «Не подцепить бы заразу», хотя уже понимал: не зараза это и, слава богу, не холера. Тут что-то другое, нервное. Доктор снова пошелестел бумагами, принесенными из лаборатории.
– Судя по анализам, у вас сильное отравление грибами.
– Я их в рот не беру. С детства ненавижу! – решительно заявил Сенькин. – Не мог я грибами…
Доктор и сам понимает, что не мог, но вот же лабораторное заключение: черным по белому…
– Сейчас как себя чувствуете? Позывов нет?
– Доктор, ну я ж тебе… вам сто раз говорил. Все нормально у меня, а вот как только на часах без пятнадцати, так хоть воем вой. Тянет на очко, и все тут! И так круглые сутки! Это ведь ни поспать, ни пожрать. Жена к матери уехала. В Думе со мной рядом сидеть не хотят, дизентерии боятся… Братва опять же недовольна, базарят, я накосячил, а сраться им. Да и в памперсах ходить – западло…
Депутат продолжал жаловаться, едва не плача, сулил за исцеление золотые горы и «решение всех вопросов», но доктор его уже не слушал и что-то быстро писал на листке бумаги.
– Это че, рецепт? – депутат с удивлением рассматривал каракули. (И почему у всех врачей такой отвратительный почерк!)
– Нет, это адрес. Тут под Зареченском бабка живет, травами, заговорами лечит. Ей лет сто уже, если не больше. Меня в детстве от заикания вылечила, моей старшей дочке цыпки свела. Попробуйте к ней обратиться. Если жива, конечно. А современная медицина здесь бессильна…
Звонко звякнул колокольчик, хлопнула дверь, заскрипели доски под домоткаными половицами. От вошедшего пахнуло холодом и свежим перегаром. Хозяин отложил берестяной свиток, снял очки, с интересом посмотрел на большую коробку в руках гостя.
– Здравьжелаю, Аристарх Михалыч, – сказал гость и широко перекрестился на образа в углу. Осмотрелся, устроил коробку на лавке, над которой висели фотографии в рамках. На одной из них хозяин обнимался с писателем Паустовским, на другой с натуралистом Песковым, с третьей улыбался первый в мире космонавт в кожаном летном шлеме, с двустволкой за плечом и парой уток на поясе. И тоже в обнимку с хозяином. В центре экспозиции висело цветное фото в богатой раме. Хозяин с рогатиной в руках позировал в зимнем лесу на фоне туши огромного медведя, рядом закуривал сигарету «Новость» солидный мужчина с очень густыми бровями и в богатой меховой шапке. И тут же совсем скромная черно-белая фотокарточка – хозяин на фоне заваленного сохатого дает прикурить папироску последнему русскому самодержцу в фуражке. И, кажется, что с тех пор внешне хозяин совершенно не изменился. Та же седая борода, тот же лукавый, с прищуром, взгляд, да и порты на нем вроде те же самые.
Остальные стены избы тоже не пустовали. Одну украшали охотничьи трофеи: волчьи и кабаньи головы, здоровенная медвежья шкура, чучело рыси. Венчала все это голова лося с огромными рогами. На другой стене изделия народных промыслов: вышитые рушники, плетеные лапотки и корзинки, резные ложки-поварешки, на полках стояли горшки, крынки, берестяные короба, прочая сувенирная дребедень. Кроме полок и лавок из мебели имелась старинная горка красного дерева. За треснутым стеклом виднелась посуда, в том числе сервиз «Мадонна» производства ГДР. Кровати не наблюдалось, зато большая русская печь, занимавшая добрую треть горницы, была не просто побелена, а выложена изразцами с диковинными зверями и птицами.