– Слушать надо то, что тебе нужно, а остальное пропускай мимо ушей, думай о своём, только улыбайся участливо и не перебивай. Твоих советов и мнений никто ведь не спрашивает.
Агафья Егоровна, в самом деле, оказалась единственной, кто поделился с сыщиками нужными сведениями. Старуха первое время состояла в переписке со своей подругой Палицыной вплоть до смерти её пять лет спустя после несчастья. Они с мужем осели в Звенигороде, что же стало с Кузьмой Григорьевичем, Агафья Егоровна не знала. Известив её о смерти супруги, он более не давал о себе знать.
– А как вы думаете, Федя мог убить? – спросил Романенко напоследок.
– Что вы! – махнула рукой старуха. – Он ведь всякое живое существо жалел. Такой ласковый мальчик был! Оклеветали его какие-то злодеи, вот что… И Нюточку тоже… Горе-то какое!
…Колокола умолкли. Сыщики снова сели, и Василь Васильич велел:
– Трогай! – оборотившись в коллеге, он произнёс: – Великая сила – колокольный звон, не правда ли? Нигде такого не услыхать! Только у нас! Вот, он – голос-то России нашей! Сердце замирает, как услышишь. Я, Илья Никитич, сам в детстве на колокольню бегал, звонил. И такое чувство было у меня, словно грудь вот-вот разорвётся от счастья!
Подъехали к Драгомиловской заставе, запруженной гружёными тюками возами въезжающих в Первопрестольную. Между возов ходили невозмутимые солдаты и штыками ворошили их содержимое, а хозяева досматриваемого имущества смотрели на них робко и со страхом. Бабы качали хныкающих детей, мужики переминались с ноги на ногу. Наконец, солдаты давали добро, и очередной воз тянулся дальше. У одного из них сломалась ось, и общими усилиями его сдвинули с дороги на обочину. На возу лежало множество тюков, пузатый самовар, сундук, а поверх всей этой поклажи сидела девочка лет трёх с босыми, перепачканными грязью ногами, в белой косыночке, покрывавшей её светлую головку, и сосала большой палец, с удивлением глядя на происходящее. Отец её, ругаясь чуть слышно, оглядывал поломку, а подле него стояли двое старших сыновей, мальчишки лет восьми и одиннадцати и с глубокомысленным видом смотрели на тележку. Вокруг них бегал небольшой чёрный пёс и звонко лаял. А мимо тянулись и тянулись возы.
Василь Васильич соскочил на землю, подошёл к девочке и протянул ей сахарного петушка:
– Держи, босоногая!
– Спасибочко, – пропела девочка и тотчас засунула петушка вместо пальца в рот.
– И откуда-то у тебя всё всегда есть, Василь Васильич? – удивился Овчаров.
– Учись, братец! У сыщика всё должно быть под рукой – пригодится! Одного табачком угостишь, другому рюмочкой потрафишь, чадо третьего леденчиком побалуешь… К людям уметь подойти надо. К каждой душеньке своя отмычка есть: надо лишь правильно её отыскать. Всё это, друг Илья, азбука сыскного дела.
– Выходит, знать, полуграмотный я, – усмехнулся Илья Никитич.
– Не в грамотности дело. Просто торопишься ты шибко! А спешка, сам знаешь, только в двух случаях нужна… От спешки дело только портится. Спешка, она к небрежению ведёт.
– Да как же не торопиться-то в нашем деле? Ведь сыщика ноги кормят!
– И голова, братец, и язык, и глаза! Я прежде тоже нахлёстывал, не поспеть боялся. А потом замечать стал, и умные люди подсказали: когда шибко наяриваешь, то непременно что-нибудь упустишь. А упускать нам ничего нельзя. Так ведь и главное-то упустить недолгое дело. Возвертайся потом, ищи, где прошляпил. А то хуже того: невинному человеку жизнь покалечишь.
Пара коней бежали резво, изредка понукаемые возницей. Мимо тянулись перелески, поля, пахнущие ромашками, клевером и другими травами и цветами.
– У меня мать травница знатная была, – сказал Илья Никитич. – Каждой травинки название знала, да что чему помогает. С весны по осень собирала всё, сушила, по свёрточкам да мешочком раскладывала… В доме у нас, что на сеновале, дух был.
– Доброе дело, – промычал извозчик. – Травы, знамо дело, хорошо. Оне нутро очищают!
– Эх, жрать охота… – вздохнул Овчаров, с силой швыряя вдаль огрызок последнего яблока. – Долго ль ехать ещё?
– Недалече уже.
– Как приедем в город, так перво-наперво в трактир, – согласился Василь Васильич. – А после уж делом займёмся. Всё-таки надо, друг Илья, распутать его нам с тобой. Чую, будет дело! Жаль, что тогда не дали мне добраться до важных птиц… А ведь уже почти нащупал!
– М-да, хороша сеть была, да рыба прорвала, – вздохнул Овчаров, надвигая картуз на глаза.
На въезде в Звенигород стоял небольшой трактир с расписанными цветами ставнями, любимый всеми проезжающими. Туда направились и проголодавшиеся с дороги сыщики. Романенко со знанием дела прищурил глаз и, потеребив ус, распорядился подать к столу гречневую кашу, томлёное мясо, яичницу с ветчиной, ржаного хлеба, блины с припёком и чаю.
– Добрый день выдался для нашего путешествия, – сказал он довольно.
– Да… Только у меня ноги, словно вкрутую сварены… – признался Овчаров, привычно пряча сапоги под стол.
– Обувь-то у тебя негожая, – согласился Василь Васильич, с аппетитом принимаясь за яичницу.
Отобедав, сыщики отправились по адресу, где некогда проживали старики Палицыны, надеясь, что хоть кто-то вспомнит их и сможет пролить свет на судьбу Кузьмы Григорьевича.
– Боря, Боренька, прости меня, я не хотела… Где ты, Боренька?.. Я тебя не вижу… – она металась по постели в нервной горячке, её влажные волосы рассыпались по подушке, а пересохшие губы то открывались, то смыкались вновь, как у ловящей воздух рыбы.
Доктор Жигамонт поставил на тумбочку чашку, в которой толок порошок и, пощупав пульс больной, задумчиво поскрёб нос.
– Стало быть, Боренька… Борис Борисович Каверзин… Вот так история болезни у вас, Екатерина Васильевна! Сильно смахивает на любовный треугольник, чума меня забери…
Ход рассуждений Георгия Павловича прервал осторожно вошедший Володя.
– Как маменька? – спросил он.
– Весьма дурно, как видите. Боюсь, что лечение займёт долгое время, – отозвался Жигамонт. – Сделайте милость, позовите сюда сиделку. Пусть она разведёт сделанный мной порошок горячей водой и даст выпить Екатерине Васильевне. Только маленькими глотками, с чайной ложечки! Как я ей показывал.
Препоручив больную заботам сиделки и проследив, чтобы та правильно подала микстуру, Георгий Павлович направился в сад. Ещё из окна спальни Екатерины Васильевны он заметил молодого князя Олицкого, упражнявшегося с рапирой.
День выдался солнечным, и после запаха различных снадобий доктор с удовольствием вдыхал чистый, вкусный воздух.
– Доброго утра, Родион Александрович! – окликнул он молодого человека.
Тот быстро обернулся, чуть улыбнулся и кивнул Жигамонту:
– Здравствуйте, доктор! Как Екатерина Васильевна?
– Скверно, но угрозы жизни нет.
– Вы выглядите уставшим.
– Да, ночь выдалась не из лёгких.
– Несчастная Екатерина Васильевна… И Володя! Для него это большой удар… Знаете ли, Георгий Павлыч, мы ведь выросли вместе. Он мне как брат.
Жигамонт закурил трубку:
– Володя сильно любил отца?
– У них были сложные отношения, но отец есть отец…
– А Екатерина Васильевна?
– Володя её очень любит.
– Простите мне, если мой вопрос покажется вам не вполне уместным… Я сегодня полночи провёл у постели больной, и мне показалось, что она печалится о Каверзине столь же, сколь и о муже… Если не больше…
Родион воткнул рапиру в землю, вытер полотенцем лицо и шею и отозвался негромко:
– Это неудивительно… Доктор, я не имею привычки вести разговоры о чужих секретах, поскольку считаю это грехом, поэтому поясню в двух словах. Борис Борисович был влюблён в Екатерину Васильевну ещё до её замужества. Разумеется, никаких надежд он питать не мог, учитывая его происхождение, поэтому он отошёл в тень, но, я уверен, оставался привязан к ней все эти годы.
– А что же она?
– Она ценила его отношение, дорожила им… Должно быть, поэтому так горька ей эта потеря. Простите, доктор, я, в самом деле, не люблю подобных тем. К тому же я мало осведомлён.
– Что ж, воля ваша, – улыбнулся Жигамонт. – Я вижу, вы занимались фехтованием?
Родион слегка покраснел:
– Да… Просто поддерживаю форму… К тому же успокаивает… Прежде мы с Володей часто, шутя, скрещивали шпаги…
– Может быть, мне составить вам компанию? – прищурился доктор.
– Вам? – удивился юный князь.
– Я некогда тоже имел большую любовь к этой забаве. Всё-таки фехтование – большое искусство, сродни танцу. Почти поэзия! Признаться, я не прочь был бы немного размяться после этакой ночи.
– Буду счастлив, доктор! – Родион протянул Георгию Павловичу вторую рапиру.
Жигамонт проворно снял сюртук, расстегнул жилет и занял позицию. Юный князь ринулся в атаку. Доктор с лёгкостью отразил её и заметил, покачав головой:
– Вы шпагой тычете наугад, а нужно соблюдать тактику. У вас же не палка в руке.
Поединок продолжился, и через десять минут остриё рапиры доктора коснулось груди Родиона.
– Боюсь, вы убиты, Родион Александрович, – сообщил Жигамонт, тяжело дыша. – Однако ж и я запыхался. Отвык, отвык…
– Поразительно, – восхитился юный князь. – Я и не думал, что доктора могут столь хорошо владеть шпагой.
– А что ж прикажите? Только скальпелем? – пошутил Георгий Павлович. – Кстати, и я не чаял встретить семинариста с рапирой!
– О, нашего брата можно и с чем почище встретить, – рассмеялся Родион.
– А что ж, случись вам вступить в настоящий поединок, так и убили бы?
– Не могу вам ответить, дорогой Георгий Павлыч. Если бы речь шла лишь о моей жизни, я предпочёл бы расстаться с нею, нежели отнять во имя её спасения жизнь чужую. Я бы не поднял меч для своей защиты… Но если бы речь шла о другом человеке, то я обязан был бы вступиться… Но не дай Бог, чтобы такое случилось. Слишком велик грех!
Жигамонт с любопытством смотрел на молодого человека. Лицо последнего вдруг сделалось сосредоточено, а взгляд отстранённым. Родион расстегнул сорочку, подставляя разгорячённую поединком грудь ветру, и, помолчав, спросил неожиданно: