– Скажите, доктор, для чего, по-вашему, следует жить?
– Полагаю, что не ошибусь, если скажу, что у каждого на этот предмет своё мнение.
– Правда. А у некоторых его не оказывается, и они решают, что жить не для чего. Доктор, что должно быть в душе у человека, чтобы он так решил? И воплотил это страшное решение, как мой брат?
– Это вопрос не ко врачу, Родион Александрович. Спросите меня, как работает сердце человека, его печень, желудок, и я отвечу вам подробнейшим образом, но о душе мне ничего не ведомо. Душу нельзя препарировать, разобрать на молекулы, изучить под микроскопом. Её один только Бог знает.
– Ну, а вы? Ведь вы же для чего-то живёте?
Жигамонт набросил на плечи сюртук, присел на ограду, окружавшую одну из клумб, и ответил:
– Я никогда не спрашивал себя, для чего я живу. Ну, уж если задаться этим вопросом, то извольте: я врач, смею сказать, хороший врач. Моё дело – помогать больным, облегчать их страдания, спасать человеческие жизни. Делаю я это на совесть, и местом моим в этой жизни вполне доволен, равно как и самой жизнью. К чему ж тогда вопросы?
– Счастливы вы, Георгий Павлыч. Всё у вас по полкам разложено. Всё у вас в жизни на своём месте, как каждая вещица в вашем чемоданчике: здесь пинцеты, тут корпия, там скальпель… А в моей душе хаос первозданный. Ничегошеньки не разобрать.
– Так вам, вероятно, ради Царствия Небесного жить следует.
– Все мы ради него живём, в конечном итоге. Да только слова это всё: живу, мол, ради Небесного Царства обетованного. Нет, доктор! Кто так скажет, тот или сам себя обманывает, или других. Царствие Небесное – дар Божий, понимаете?
– Не совсем.
– А, вот, спросите ребёнка, что ему нужнее: отец или же гостинец отцов? Что вы подумаете, ежели он скажет, что гостинец?
– Что отца он не любит.
– Вот! Ему гостинец нужен, а не отец! А что нужно нам? Царствие Божие или сам Бог? Чего мы ищем? Царствие Небесное – это ещё не Бог. Его искать мало! К тому же Царствие – оно лишь после смерти, на небесах. А Бог – Он и на земле с нами, в земной нашей жизни! Я, Георгий Павлыч, не Царствия Небесного ищу, но самого Бога. Он мне здесь, теперь, в этой жизни моей уже нужен, потому что без него я и живой мёртв буду, понимаете? Я о Царствии Небесном всегда очень мало думал, ничтожно мало. Да и к чему о нём думать? Обретший Бога, Царствие Его уже, само собою, обретает…
Родион так увлёкся, что не заметил, как схватил доктора за руку и крепко сжал её. Опомнившись, он смутился и сказал виновато:
– Простите, Георгий Павлыч… Кажется, меня опять понесло… Вам ведь вовсе неинтересно слушать мои полубредовые откровения…
– Родион Александрович, вы теперь уподобляетесь лицемерам, – заметил Жигамонт.
– Что вы хотите этим сказать?
– Вы ведь ничуть не считаете ваши мысли бредовыми, а мне назвали их так, чтобы из моих уст услышать опровержение и поддержку. Оных я вам по этой причине выказывать не буду. К тому же я слишком мало понимаю в богословии.
– Может быть, вы и правы… – вздохнул Родион.
– Вы уж только не обижайтесь на меня.
– Что вы, доктор! Я вам только признателен. Человеку нужно указывать на дурные его наклонности, иначе он может не разглядеть их и не сумеет с ними бороться.
Это было сказано искренно и с чувством, и Жигамонт успокоился. После поединка он ощутил, что немало проголодался и, простившись с юным князем, отправился на кухню с твёрдым намерением съесть плотный завтрак и взбодриться двумя чашками крепкого кофе.
– Клап-штос!
– Прекрасный удар, княгиня! – Немировский потёр мелом кончик своего кия, готовясь нанести им удар по намеченному шару, одиноко ожидавшему своей участи на зелёном сукне.
Олицкая поджала губы и, погладив дремавшего на специально принесённой подушке шпица, выпрямилась. Ох, не рада была уже Елизавета Борисовна, что согласилась на предложение Жигамонта «пригласить специалиста». Этот пожилой московский следователь с умными, лукавыми глазами взялся за дело с чрезмерным рвением. Не осталось в доме угла, куда бы ни заглянул он, не осталось никого из челяди, с кем ни потолковал бы он! А теперь снова одолевает вопросами саму её, княгиню Олицкую! И вопросы сплошь – лишь отдалённо касающиеся дела. Роет, роет землю этот хитрый следователь… А ведь этак он может отрыть и что-нибудь совсем не нужное, лишнее. Какое дело ему до того, чем занимались её пасынки? Взялся восстанавливать чуть ли не всю их жизнь! А заодно и её собственную! Нет, надо было разбираться самой, а не звать сторонних умников, которые так и норовят найти что-нибудь на тебя же саму!
Елизавета Борисовна была раздражена, но всеми силами старалась скрыть это за маской любезности. Тем не менее ей казалось, что пожилой следователь с приятной улыбкой видит её насквозь, читает каждую её мысль. Это приводило в бешенство, и оттого так дурно играла сегодня княгиня.
Зато Немировский был невозмутим и ловко отправлял в лузу шар за шаром.
– От борта и в угол, – и последний шар отправился за своими братьями-близнецами. – Партия, Елизавета Борисовна!
– Поздравляю, Николай Степанович! В следующий раз я непременно отыграюсь!
– Всегда к вашим услугам!
В комнату вошёл Георгий Павлович и остановился в дверях, не выпуская изо рта трубки.
– Как жаль, что вы уже закончили. Я не умею играть в бильярд, но люблю смотреть, как играют другие, – промолвил он.
– Вы кстати, милый доктор! – отозвалась Олицкая. – Я собиралась сейчас проехаться по имению, посмотреть, как там жизнь кипит. Вы не составите мне компанию?
– Вы хотите ехать сегодня? После всех несчастий?
– Что бы ни произошло в этом доме, это не заставит меня ни на йоту изменить раз и навсегда заведённого порядка, – резко ответила княгиня, беря на руки собачку. – Вы едете?
– Извольте, – пожал плечами Жигамонт.
– Тогда идёмте, – сухо сказала Елизавета Борисовна, кивнув на прощание Немировскому, ответившему ей галантным полупоклоном.
В коридоре княгиню и её спутника остановила Даша.
– Там Арсений Григорьевич приехали, – сообщила она.
– Только его мне не доставало! – рассердилась Олицкая. – Что ему надо?
– Елизавета Борисовна, так они всегда в это число являются. Вы сами так установили.
– Ах, да… С ума я сойду скоро с этой катавасией, вот что… Так он колбасу привёз?
– Да. И мясо мы должны им продать.
– Так, всё! Баста! Пусть с ним твой отец разбирается. Только передай ему, что все счета я проверю лично! Каждый батон колбасы пересчитаю! Так и передай!
– Слушаюсь, Елизавета Борисовна! Арсений Григорьевич сказали передать вам свои сердечные соболезнования.
– Поклон ему от меня!
– Они с дочерью на сей раз приехали.
– Так что же?
– Ничего, Елизавета Борисовна. Только она ничего в деле не понимает. Ушла по саду ходить…
– Так пусть ходит, сколько ей влезет! – воскликнула Олицкая. – Мне что до того? В саду у нас, кроме груш да яблок, воровать нечего! Ступай, скажи, что я его принять сегодня не смогу. И отцу своему скажи всё, что я велела.
Горничная кивнула и убежала.
– И на кой он дочь притащил? – пожала плечами Олицкая. – Сын, что ли, захворал у него? Да не всё ли равно!
– А кто таков этот Арсений Григорьевич? – полюбопытствовал Жигамонт.
– Купец. Колбасу делает. Мы ему мясо продаём, а он нас своей колбасой снабжает исправно. Только, кажется, метит он в родню мне затереться.
– Каким образом?
– Сына своего на нашей Маше женить. Только пусть на другое крыльцо сватов засылает! Дядя Машу внучкой признал, она теперь – Каринская! А, стало быть, и жениха мы ей из благородных сыщем. К тому же и приданое дядя даст за ней хорошее. А что же мы стоим, милый доктор? Поспешим! А то ещё какая-нибудь бестолочь нас остановит…
К удивлению доктора Жигамонта Елизавета Борисовна решила устроить верховую прогулку. Несмотря на годы, княгиня прекрасно держалась в седле, лошадь её мчалась быстро, и лишь подол чёрного платья развевался позади неё. Георгий Павлович с трудом поспевал за Олицкой, чувствуя себя на выбранном сером в яблоках скакуне несколько напряжённо из-за отсутствия привычки к лошадям.
Миновали перелесок, поднялись на высокий холм, и княгиня остановила коня. С этого места открывался превосходный вид на окрестные поля, деревни, переливающееся в лучах солнца озеро в окружении молодых берёз, златоглавый храм с воспаряющей ввысь красавицей-колокольней.
Елизавета Борисовна выбросила вперёд руку с хлыстом и, очертив им полукруг, сказала:
– Вот, милый доктор, полюбуйтесь: это и есть мои владения. Всё, до самого горизонта, и дальше. Великая красота, не правда ли?
– Дух захватывает, – согласился Жигамонт, радуясь передышке.
– Вам, кажется, не очень по вкусу прогулки верхом? – Олицкая прищурила тёмные, как восточная ночь, глаза и поправила выбившиеся из-под шляпы волосы.
– Я городской человек, любезная Елизавета Борисовна, а у нас больше на извозчиках ездят.
Олицкая развернула коня, теперь она оказалась прямо напротив доктора.
– А помните, дорогой Жорж, наши с вами прогулки в Карлсбаде?
– Тогда мы были пешие.
– Да… Кажется, целая вечность прошла с той поры… Я тогда уже десять лет была замужем… А вы…
– Впервые оказался за границей, – улыбнулся Жигамонт.
– А ведь нам с вами хорошо было вместе, не правда ли?
– Несомненно.
– Скажите, Жорж, ведь вы были тогда увлечены мною? Были? Хоть самую малость?
– А разве можно было не увлечься вами в ту пору? Ни одна женщина в Карлсбаде не могла сравниться с вами. Но вы были так неприступны…
– Да, непреступна… – Олицкая усмехнулась. – Так ведь вы и не приступали! Если бы вы знали, милый доктор, как я ненавидела свой брак! Мои подруги веселились со своими молодыми женихами, мужьями, поклонниками, рожали детей, а я была привязана к больному старику. Мой муж был неплохим человеком, он заслуживал уважения, но временами я ненавидела его больше всего на свете, я даже желала ему смерти, а он всё жил, жил… Я знаю, что это мерзко, что это достойно всяческого осуждения, но это было так! И его сыновей я тоже ненавидела. Потому что они ненавидели меня! Милый доктор, если бы вы тогда проявили большей отчаянности, я бы забыла о приличиях и пошла бы за вами… Впрочем, всё, что ни делается, к лучшему…