…
– Мой дед также погиб при обороне Севастополя, – сказала Ася. – Он был инженером, лично знал Тотлебена19, который бывал в нашем доме потом, как мне рассказывал отец.
– Девочка, это было такое великое время! Да, та война была проиграна нами, она унесла столько жизней, лучших жизней, но какой великий подвиг! Мой сын был офицером на одном из затопленных кораблей. Он рыдал, когда они уходили под воду… Незадолго до войны я частенько бывал в Севастополе, так как Николай квартировал там… Всех героев будущих я знал лично, видел их, пожимал им руки! И тогда я понимал, что это выдающиеся люди, но война раскрыла их полностью… Война, вообще, очень раскрывает людей… Знаете ли был там такой граф Остен-Сакен20, начальник гарнизона севастопольского… Он говорил, что бережет себя для Отечества! Ни разу не видели его близко от опасных мест, он всю кампанию отсиживался подальше, берёг себя… И сберёг, дожил до глубокой старости. Видите, мадмуазель Завьялова, как выходит: одни берегут себя для Отечества, а другие просто умирают за него. Я несколько раз имел возможность лично беседовать с адмиралом Павлом Степановичем… Это был удивительный человек. И очень щедрый. Как сейчас помню, идёт он по улице, а вокруг толпа. И слышится: «Нахимов! Нахимов!» И все просят, просят, зная, что не откажет. И он им всё своё жалование зараз раздаёт, а сам потом кое-как да в долг перебивается. А иной раз деньги закончатся у него, так он офицеру сопровождающему скажет: «Подайте им, голубчик, а я вам после верну…» Дивной души человек был! Такие себя не берегут, такие за ближнего да за Отечество живот и душу кладут…
Ася, склонив голову набок, как зачарованная, слушала, негромкий, слегка прерывистый голос старика, его говор с характерным французским прононсом. Как наяву, вставали перед её взором описываемые им картины далёкого прошлого.
– А все письма Николая я храню. Это ведь история… Может быть, потомкам пригодится. История сейчас в почёте. Может, стоит отдать эти письма напечатать в какой-нибудь журнал? Толстой, вот, написал прелюбопытные очерки о Севастополе, а мой сын был с ним знаком. Они ведь ровесники были… А вам не приходилось видеть нового Государя?
– Да, однажды, – кивнула Ася. – Государыню – чаще.
– О, храни Бог их обоих! – Каринский перекрестился. – Я очень стар, к сожалению. Но и ныне по первому зову моего Государя я готов пролить за него всю мою кровь… А вам, мадмуазель Завьялова, спасибо.
– За что, Алексей Львович?
– Вы так хорошо слушаете, – старик улыбнулся. – Мне это приятно. К тому же я хоть ненадолго отвлёкся от наших горестных событий…
В этот момент внизу раздались громкие крики. Каринский вздрогнул:
– Мон дьё! Неужели ещё что-то случилось?!
– Я сейчас узнаю! – Ася быстро направилась к двери.
– Будьте, пожалуйста, осторожнее, дитя моё!
– Володичка, Володичка! Его убили, я чувствую! – истерично кричала Екатерина Васильевна, рвя на себе волосы. – Убили! Сыночка моего убили!
Ничего не осталось в этой обезумевшей от горя женщине от недавней дамы, ярко накрашенной, одетой с большим вниманием к своему туалету и старающейся подчеркнуть свою светскость. Она и прежде не выглядела молодо, теперь же походила на старуху.
– Успокойся, Катя! – стальным голосом сказала Елизавета Борисовна. – Ты же читала записку! Там ясно сказано, что он уезжает сам, навестить приятеля!
– Какого приятеля?! Когда его отец мёртв, а мать при смерти?! Он никогда бы не уехал, не предупредив меня!!!
– Он мог просто испугаться!
– Испугаться?! – лицо Екатерины Васильевны исказила болезненная гримаса. – Уж не тебя ли?! Это ты, ты во всём виновата! Антоша хотел уехать, а ты не пустила его, и он погиб! Из-за тебя! И моего мальчика, и меня ты решила погубить! Поэтому и не хотела, чтобы мы покинули дом!
– Ты, Катя, по своему обыкновению, говоришь чушь. Но пусть так! Пусть я тиранка, пусть я виновата! Так радуйся! Твой сын не подчинился мне и сбежал! – княгиня села на диван и подхватила на руки собачку: – Иди сюда, косолапушка! Хорошенькая моя, прелесть!
– Если с моим сыном что-то случилось, я тебя убью, – вымолвила Екатерина Васильевна.
– Сядьте, пожалуйста, вы слишком утомлены, – обратился к ней доктор Жигамонт и, усадив её, успокаивающе погладил по руке.
– Я не знаю, что мне делать, доктор… Я с ума схожу… Мир рушится!
– Николай Степанович, может быть, вы прервёте ваше глубокомысленное молчание и скажете нам, что вы думаете об исчезновении моего племянника? – обратилась Олицкая к стоявшему у окна Немировскому.
– Охотно, княгиня. Во-первых, я надеюсь, что Владимир жив и уехал по собственной воле. Я осмотрел его комнату, и, судя по всему, молодой человек взял с собой небольшой багаж. И записка…
В гостиную вошёл управляющий Лыняев.
– Я опросил людей. Никто не видел молодого князя со вчерашнего дня-с. Господин Немировский, доктор, хочу поблагодарить вас за жену-с.
– Скажите, Архип Никодимович, вы знали о том, что ваша жена по ночам изображает призрак? – спросил следователь.
– Что вы! Конечно, нет! Я и подумать не мог…
– И у вас нет предположений, откуда бы взяться такой фантазии?
– Никаких-с. Ведь она безумная-с…
– Прости, Лыняев, но после всего этого я не хочу, чтобы твоя жена оставалась в моём доме. Чёрт знает, что придёт ей в голову завтра. Возьмёт и зарежет кого-нибудь! – сказала Олицкая.
– Как вам будет угодно-с, Елизавета Борисовна.
– Архип Никодимович, у кого были ключи от комнаты вашей жены?
– У меня и у моей дочери Дарьи.
– Кто-то мог сделать дубликат?
– Я никогда не оставляю ключей без присмотра-с.
– А ваша дочь?
– Ручаться не могу…
– Значит, дубликат мог быть. Кто, кроме вас и вашей дочери, общался с вашей женой?
– Священник и врач.
– Отец Андроник и доктор Амелин?
– Они-с.
– Лекарства, которые принимала ваша жена, давал ей Амелин?
– Не совсем так-с. Он давал их мне, разумеется, и назначал дозу.
Екатерина Васильевна вдруг резко поднялась и направился к управляющему. Лицо её было бледно, а руки сжаты в кулаки.
– Это ты убил… Ты убил их! Ты! Убийца! – закричала она и, набросившись на Лыняева, расцарапала ему лицо. – Мерзкий шантажист! Мизерабль!21
Жигамонт обхватил обезумевшую женщину за талию и с трудом оттащил её от побелевшего управляющего.
– Лыняев, выйди, – коротко бросила Олицкая.
Архип Никодимович, пятясь, ушёл. Жигамонт накапал Екатерине Васильевне успокоительных капель. Когда она немного успокоилась, Немировский спросил:
– Вы ничего не хотите рассказать вам?
– Вам? Расскажу… – тихо ответила Екатерина Васильевна. – Но пусть она уйдёт!
– С удовольствием, – усмехнулась Олицкая. – Довольно я слушала бреда. Не дом, а бедлам!
Когда дверь за княгиней захлопнулась, Николай Степанович взял стул и сел напротив Екатерины Васильевны. Она посмотрела на него запавшими, лихорадочно блестящими глазами и сказала с горечью:
– Бог жесток… Он наказал меня за мой грех… Слишком страшно наказал…
– Я понимаю, вам трудно говорить, – вкрадчиво промолвил Немировский. – Давайте, я буду задавать вопросы, а вы будете отвечать.
– Прежде обещайте мне одну вещь.
– Какую?
– Найдите моего сына.
– Обещаю, Екатерина Васильевна.
– Остальное мне уже неважно… Спрашивайте. Я расскажу вам всё…
– Вы любили Бориса Каверзина?
– Да.
– А он вас?
– И он тоже.
– Вы не смогли выйти за него замуж из-за его происхождения?
– Родители бы не допустили этого брака.
– По их настоянию вы приняли предложение Владимира Олицкого?
– Да. Он никогда не любил меня… В нашу первую ночь он уехал в город, а вернулся лишь через неделю. Ему было всё равно, что со мной, где я… Он жил своей жизнью, в которую не пускал меня, давая понять, что я слишком глупа, чтобы приблизиться к нему. Он презирал меня, а я его… ненавидела. Больше всего на свете…
– А Каверзин вас утешал…
– Он всем казался мрачным, нелюдимым, злым… А у него сердце доброе было. Он всю жизнь страдал. Знал, что имеет такие же права, как Владимир, знал, что он тоже князь Олицкий… Боря носил в себе эту боль, это унижение, и никому не показывал! Вы знаете, каково это – быть непризнанным сыном? Благодарить за подачки, унижаться ежесекундно перед родными братьями и отцом. Быть холопом при собственном отце-князе. Никто не знал, чего это ему стоило. Никто из них не догадывался… У меня не было человека ближе и роднее. И у него тоже. Мы понимали друг друга без слов, потому что нас обоих унижали в этом доме. Все! Мы часто мечтали уехать вместе…
– Ваш муж знал о ваших отношениях?
– Нет, не думаю. Он не интересовался моей жизнью. И ничьей, кроме собственной.
– А Лыняев узнал?
Екатерина Васильевна резко подняла голову, утёрла слёзы и ответила гордо:
– Он узнал не то, что было на самом деле! Между мной и Борей не было того, что измыслил этот человек. Да, мы любили друг друга, но отношения наши оставались платоническими. Мой муж был дурным человеком, но я не изменяла ему. А этот негодяй… Он хотел оклеветать меня перед мужем. Он следил за нами, выкрал несколько моих писем… Я написала их в тяжёлые минуты, дав волю чувствам! И при желании из них легко можно было бы сделать вывод… А у моего мужа непременно бы возникло такое желание! Он бы не стал разбирать…
– Лыняев стал шантажировать вас?
– Да. Он грозил передать мужу письма, намекал, что, заподозрив супружескую неверность, муж может усомниться и в том, что Володя не его сын…
– Ваш муж поверил бы в это?
– Муж был человеком подозрительным. Он никого не любил… И Володю не любил тоже. Он смотрел на него лишь, как на продолжение рода. Лыняеву не пришлось бы слишком утруждаться, чтобы очернить меня!
– Чего он хотел?
– Денег и моего расположения… Последнего он добивался очень давно. Он говорил, что Владимир превратит нашу жизнь в ад, если прочтёт мои письма.