– Пётр Андреевич Вигель. Его лошадь понесла, я насилу смог остановить…
Незнакомец опустился на колени, пощупал пульс молодого человека, посмотрел его глаза:
– Плох, но надежда есть.
– Вы врач?
– Да, я здешний доктор. Амелин.
Глядя на неряшливый вид Амелина, Вигель никогда бы не подумал, что он врач. Впрочем, кто его знает, каковы доктора в сельской местности?..
– Его нужно срочно перевезти в дом, – сказал доктор. – Скачите туда немедленно, пусть шлют подводы.
– Долго ли ехать?
– Скачите напрямик и галопом. Через десять минут будете там. Я останусь с ним. Скачите же, чёрт вас подери, или вы хотите, что бы он умер прежде, чем я смогу обработать его раны?! – в голосе Амелина прозвучала неожиданная злость.
Вигель вскочил на коня и, что есть мочи, помчался в усадьбу, с ужасом представляя себе, что будет, если не удастся спасти и молодого, ни в чём не повинного князя. Грош цена тогда всей сыщицкой премудрости, если она не может предотвратить преступление, вовремя остановив преступника…
Ася сидела на подоконнике и читала вслух взятый у княгини томик Лескова. Рядом что-то вышивала Маша.
– Я был странный путник: бодрый, но неудержимо стремящийся вперед, я беспрестанно терял тропу, путался, и когда я хотел поправиться, то выходило, что я не знал, куда повернуть, и еще хуже запутывался. Единственный поворот, сделав который я немножко ориентировался, это – тропа в скит. Только усевшись здесь, в этой старой вышке, где догорает моя лампада, после дум во тьме одиноких ночей, я приучил себя глядеть на все мое прошлое как на те блудящие огоньки, мерцающие порою над кладбищем и болотом, которые видны из моей кельи. Поздно вижу я, что искал света и тепла там, где только был один заводящий в трясину блеск, и что вместо полной чаши, которую я хотел выпить, я «вкушая вкусил мало меду и се аз умираю»…25 – Ася подняла голову. – Чудно написано… Тебе нравится Лесков, Маша?
– Не знаю… Я мало читала его. Я больше люблю поэзию, – призналась Маша.
Ася захлопнула книгу, спрыгнула с подоконника и, сделав несколько танцевальных па, опустилась в глубоком реверансе. Тотчас выпрямившись, она улыбнулась:
– Отчего мне сегодня так танцевать хочется? Ах, Господи, как же хочется танцевать! Машенька, ну, отчего ты всё время молчишь? Оставь своё рукоделие, оно от тебя не сбежит!
Маша подняла свои кроткие глаза:
– Прости. Просто мне так неловко за мою необразованность. Ты в Смольном училась, в столице жила, столько знаешь про всё: про театры, про книги… А я ведь ничегошеньки совсем не знаю. Ты барышня светская, а я рядом словно дворовая девка, какой моя матушка была.
– Что за глупости! – Ася поморщилась. – Барышня! Кисейная, скажи ещё… Была бы я барышней, так сюда бы не поехала. Барышни – это Татьяна Ларина да Лиза Калитина. А я… Я из Смольного сбежать мечтала, однажды даже чуть было не сбежала, да родных огорчать не хотелось. О, как же я ненавидела этот раз и навсегда заведённый распорядок, эти правила и догматы, неизвестно кем и зачем выдуманные! Ненавижу правила! Я там, что птица в клетке, сидела. Воли хотела! Воли, понимаешь? Что бы, куда хочу, туда еду, что хочу, то ем, сколько хочу, столько сплю. И чтобы никто не диктовал мне, что я должна делать!
– А я бы рада была, чтобы мне говорили, как поступать. Я сама ничего не знаю, ничего не видела, так лучше тогда других слушаться. Ты – дело иное… Ты так много видела.
– Да что я видела-то? Пустота это всё… Мои родители мечтали, чтобы я была допущена ко Двору. А я от этой участи бежала. У меня была знакомая фрейлина. Первый год она упивалась своим положением, на второй стала скучать, на третий – взвыла от этой кукольной жизни, от этого театра под названием Двор Её Императорского Величества. Слава Богу, на четвёртый год она вышла замуж, уехала в Саратовскую губернию и там теперь растит своего первенца.
– И ты хотела бы того же? – спросила Маша.
– Не знаю, – покачала головой Ася, делая мелкие шажки на мысках. – Я сама не знаю, чего хочу. Был момент, когда я мечтала блистать в свете, разбивать сердца и т.п., мечтала завести свой салон и царить в нём, как Панаева26… Но годы, проведённые в Смольном, и опыт подруг вытравили эту мечту. Всё это – такая пустота и скука! Бесполезность! А я, Маша, хотела, во что бы то ни стало, быть полезной! Я искала дела, понимаешь? Настоящего дела! Ни этих дамских комитетов, занимающихся ерундой и любующихся, какие они милочки, и рассказывающих друг о друге всевозможные гадости за глаза… Но какое может быть настоящее дело для женщины у нас? Ведь ни одной серьёзной должности, ни одного серьёзного поприща не видать нам! Всё занято мужчинами! И это у нас! Где была великая императрица Екатерина, княгиня Дашкова… А ваша Елизавета Борисовна? Да она бы на любом посту любому государственному мужу дала бы фору! И ничего не попишешь! Вот, скажи мне, Маша, какое настоящее дело может быть у женщины в нашей стране?
– Семья… – неуверенно произнесла Маша. – Заботиться о муже, растить детей. Разве это не настоящее дело? Разве это не важнее всего?
Ася снова опустилась на подоконник:
– Я почти завидую тебе… У тебя всё просто, всё, как должно быть. По истине, нас, столичных барышень, развратил «женский вопрос». Ты бы хотела иметь большую семью, Маша?
– Да, конечно! И чтобы много детишек Господь послал! Это ведь такое счастье!
– Какая же ты милая, Машенька! Дело за малым: найти тебе хорошего мужа, с которым это счастье стало бы возможным. Или, может быть, претендент уже есть?
Лицо Маши залилось краской, и Ася поняла, что попала в точку. Это сразу подняло ей настроение, и она захлопала в ладоши:
– Я угадала! Прекрасно! Имени не спрашиваю. Только скажи, он знает?
Маша мотнула головой.
– А как ты думаешь, он любит тебя хоть чуть-чуть?
– Не знаю… – вздохнула Маша.
– Бог ты мой, как всё знакомо! – воскликнула Ася. – Интересно, это всегда так, или только нам так «везёт»?
– Так ты тоже любишь, Ася? – тотчас оживилась Маша. – Ах, как я рада за тебя!
– Что ж радоваться, когда он ничего не знает и, кажется, по сей день любит какую-то другую…
– Любить – прекрасно!
– Взаимно любить – прекраснее вдвойне.
Обе девушки рассмеялись.
– До встречи с ним я совсем не думала о семье, – призналась Ася. – Всё больше о деле. А, вот, увидела, и что-то разладилось… Теперь я думаю, что если бы он обратил на меня внимание, если бы стал моим мужем, так никакого дела мне и не нужно бы было… Я теперь только одно знаю: или я его жена, или старая дева, потому что никто другой мне не нужен.
– Смотри, Ася, кто-то скачет, – сказала Маша, указывая на окно.
Ася быстро оглянулась и поднесла руку к сердцу:
– Он… Только что это с ним? Сюртука нет… Кричит что-то…
– Не случилось ли чего, сохрани Господь? – Маша набожно перекрестилась.
– Судя по всему, случилось… – заметила Ася, глядя на бегущую на зов всадника челядь.
– Кто был в конюшне из посторонних?! – голос княгини вибрировал, а подрагивающие руки судорожно сжимали хлыст. – Отвечай, чёрт тебя побери!
Старик-конюх беспомощно жевал дрожащими губами и мотал головой.
– Никого не было! – развела руками Олицкая. – Изумительно! Какой-то выродок подмешал отраву в воду лошади, а он никого не видел! Спал ты, что ли, Анфимыч?!
Старик всхлипнул, бухнулся на колени, стал целовать край платья барыни, продолжая мотать головой. Княгиня закусила губу и отдёрнула край платья:
– Ну, что, что ты в пыли-то валяешься? Ты ж меня на руках носил и Родю тоже. Ты ж его на лошадь сажал, когда он дитятей был… Знаю, что нет твоей вины в том, что случилось, – Олицкая утёрла выступившие слёзы. – Но кто же?! Кто?! Кто?..
– Елизавета Борисовна, спросите у него, почему ваш сын отправился на прогулку на лошади князя Владимира, – произнёс Николай Степанович.
Княгиня тронула Анфимыча хлыстом и, тщательно выговаривая каждое слово, повторила ему вопрос следователя.
Наблюдавший эту сцену Вигель поражался самообладанию Елизаветы Борисовны. Всего четверть часа назад её едва живого сына внесли в дом, теперь над ним «колдовали» доктор Жигамонт и Амелин, а эта женщина, облачённая в траур, с тёмными кругами вокруг холодных глаз, выдающими величайшую усталость, запавшими щеками и побелевшими, плотно сжатыми губами, самолично допрашивала своего конюха. Да и кто кроме неё мог допросить несчастного глухонемого, если никто не понимал его, кроме неё? И всё-таки эта неколебимая твёрдость была поразительна. Глядя на княгиню, Пётр Андреевич поймал себя на мысли, что очень хотел бы написать её портрет в эту минуту.
Когда юного князя вносили в дом, Елизавета Борисовна, увидев понуро бредущего за ним Амелина, вымолвила:
– Вот, оно как… И ты здесь! Что же, к лучшему… Если не поднимешь его, я буду знать, кого проклинать перед смертью.
– Проклинайте, ваше сиятельство, я ваших проклятий не боюсь, – прозвучал холодный ответ.
Княгиня поцеловала белую руку сына, сглотнула выступившие слёзы, поднялась и, прямая, как бронзовая стела, ринулась в конюшню. Вигель, едва успевший поприветствовать Георгия Павловича, и мрачный, как грозовая туча, Немировский последовали за ней.
– Лошадь Роди вчера захворала, – сказала княгиня. – Поэтому он взял Володину… Они часто менялись…
– Любопытно… – протянул Немировский. – Интересно, кому была уготована смерть на этот раз? Княгиня, кроме домашних, кто-нибудь знал о том, что Владимир уехал?
– Никто, – покачала головой Олицкая. – Я строго-настрого запретила говорить об этом.
– Если убийца не знал об отъезде князя Владимира, то можно предположить, что покушение было именно на него, и ваш сын пострадал случайно.
Лицо Елизаветы Борисовны вытянулось ещё сильнее, и она, с трудом сдерживаясь, ответила Николаю Степановичу:
– Вот что, господин Немировский, мне нет дела до того, кого хотел убить этот помешанный! Слышите вы?! Мне плевать на это! Мой сын едва не погиб! Он тяжело изувечен! А вы до сих пор ничего не сделали, чтобы избавить меня от этого кошмара! Вы! Лучший сыщик Москвы! Что проку в вашем опыте и чутье, если вы ничего не можете поправить! Если мой сын умрёт, то его смерть будет на вашей совести также!