– Мне кажется, я предупреждал, чтобы ваш сын постарался никуда не выходить в одиночестве, – заметил Николай Степанович.
Княгиня взмахнула хлыстом, воздух, разрезанный им, скрипнул. Елизавета Борисовна закрыла лицо руками, и из груди её вырвался стон.
Старик-конюх всё также стоял на коленях и плакал, размазывая слёзы по лицу. Олицкая наклонилась к нему и, гладя по седой голове, сказала сквозь слёзы:
– Вставай, Анфимыч. Я ни в чём тебя не виню. Прости меня…
Старик поцеловал край её платья, поднялся и, не переставая плакать, побрёл прочь. Елизавета Борисовна утёрла платком слёзы и обернулась к Вигелю. Ей вновь удалось взять себя в руки, лицо сделалось каменным, а голос прозвучал твёрдо и величественно:
– Пётр Андреевич, прошу меня извинить. В этой кутерьме я совсем забыла поблагодарить вас. Кроме сына, у меня никого нет на этом свете. Вы спасли ему жизнь, и теперь я ваша должница навеки. Спасибо!
Вигель не нашёл слов, чтобы ответить, и лишь низко поклонился княгине. Она кивнула ему и направилась к дому.
– Королева… – прошептал Пётр Андреевич, глядя ей вслед.
– Ты прав. Здесь её так и зовут: наша императрица, – кивнул Немировский. – Рад тебя видеть, друг сердечный. Вовремя ты приехал. Прими и мою благодарность тоже. Если бы этот мальчик погиб, я бы не простил себе этого по гроб жизни. Хотя это верх безрассудства с его стороны – вот так одному уезжать! Я ведь предупреждал!..
– Даст Бог, он поправится. Доктор Жигамонт – большой кудесник. Я верю, он поставит князя на ноги.
– Надеюсь, – хмуро отозвался Немировский. – Что в Москве? Как Анна Степановна? Здорова?
– Всё благополучно. Николай Степанович, я привёз сведения, которые проливают свет на наше дело. Их добыл Василь Васильич, не подозревая, как нужны они нам. Мы, кажется, нашли убийцу.
– Вот как? – Немировский вскинул брови. – Вот так молодцы! Вот так хитрецы! Обскакали, значит, старика? – он улыбнулся. – Ну, рассказывай всё подробно, не томи!
Едва доктор Жигамонт показался в дверях комнаты Роди, Маша бросилась к нему и, схватив за руку, спросила:
– Что, доктор? Что? Как он? Умоляю вас, не молчите!
– Раны серьёзные, но я надеюсь на лучшее, – ответил Жигамонт.
– О, Георгий Павлыч, как это страшно! – Маша заплакала.
– Ну-ну, успокойтесь, пожалуйста, – ласково произнёс доктор, осторожно беря девушку под руку и отводя её от двери. – Тише, умоляю вас. Маша, вы не должны отчаиваться и опускать руки! Послушайтесь меня! Он будет жить, я говорю вам это наверное. И вы гораздо более поможете ему, если будете рядом с ним бодрая и улыбающаяся, нежели если будете рыдать о нём по углам, изводя своё любящее сердце и сердце вашего дедушки.
Маша подняла на Георгия Павловича блестящие от слёз глаза, вгляделась в его спокойное, худощавое лицо, обрамлённое редкими баками. Доктор смотрел на неё мягко, голос его был негромким и вкрадчивым.
– Значит, вы догадались?
– Я не слепой, моя юная леди, – краешками губ улыбнулся Жигамонт. – Я понял это, ещё когда мы вместе были у Алексея Львовича.
– Вы провидец…
– Нет, я врач. Но хороший врач. А хороший врач обязан быть психологом.
– Вы, в самом деле, хороший врач? Самый лучший в Москве? Правда же? – спросила Маша с таким чувством, с каким, должно быть, утопающий тянется ухватиться за хрупкую соломинку.
– Я не стану утверждать, что я лучший врач в Москве. Но своё дело я знаю, и клянусь вам, что Родион Александрович поднимется со своего одра, и вы ещё станцуете с ним вальс, который мы с вами разучивали, если он, конечно, не уйдёт в монастырь.
– О, доктор! Спасибо вам! – воскликнула Маша, обнимая Жигамонта.
– За что? – улыбнулся Георгий Павлович, аккуратно освобождаясь из объятий девушки. – Вам не за что благодарить меня.
– Нет, есть за что. Вы один из самых благороднейших и добрейших людей, которых мне приходилось видеть! Почти такой же, как мой обожаемый дедушка!
– Таким сравнением вы делаете мне честь. А теперь ступайте к нему, – Георгий Павлович кивнул на дверь. – Ступайте и будьте с ним.
– А княгиня? – робко спросила Маша. – Она не рассердится?
– А вы скажите, что вы лекарство, которое я прописал её сыну. А, если серьёзно, то я прошу вас, Маша, будьте рядом с Родионом Александровичем. Не оставляйте его ни на мгновение, разве только когда я сам буду рядом. Я на вас очень рассчитываю.
– Вы думаете, что ему грозит опасность? – побледнела Маша.
– Я не знаю. Но, как говорится, бережёного Бог бережёт. А потому берегите его!
– Я глаз не сомкну, если понадобится!
– Не сомневаюсь в этом, Маша. Вы теперь моя правая рука.
Маша утёрла слёзы и, провожаемая ободряющим взглядом Георгия Павловича, осторожно вошла в комнату Роди.
Молодой князь, бледный как полотно, лежал в постели с перевязанной головой. Вокруг сомкнутых глаз его чернели круги, а губы были почти синими. На столике рядом с кроватью стояла вода и много флаконов с какими-то снадобьями, наполнявшими комнату терпким больничным духом.
У постели Роди сидели Елизавета Борисовна и доктор Амелин. Они не смотрели друг на друга, но лица обоих были исполнены скорби.
При появлении Маши княгиня резко обернулась, а Всеволод Гаврилович поднялся.
– Что тебе, Машенька? – спросила Олицкая.
– Георгий Павлович попросил меня некоторое время быть рядом с Родей, ухаживать за ним…
– Вот как? Стало быть, определил тебя в сиделки? Что ж, я рада. Лучшей я бы и не пожелала. Тебе, девочка моя, я доверяю и тебя люблю. Позаботься о нём!
– Я сделаю всё, Елизавета Борисовна. Не сомневайтесь, – пообещала Маша.
– Прекрасно! – подал голос Амелин. – В таком случае, разрешите откланяться, ваше сиятельство! Полагаю, что здесь я больше не нужен, а в больнице меня ждут дела!
– Иди, – сухо кивнула княгиня. – И можешь больше не беспокоить себя посещениями! Доктор Жигамонт, я верю, вылечит моего сына!
– Несомненно, ваше сиятельство! – Амелин криво усмехнулся и с нарочито глубоким поклоном вышел.
Княгиня хрустнула пальцами и обратилась к Маше:
– Побудь с моим мальчиком, а я вскоре вернусь. У меня что-то кружится голова… Нужно выпить горячего вина и что-нибудь съесть, иначе я слягу сама. Чудо, право, что по сию пору не слегла от всего этого… Господи, я ещё никогда в жизни не чувствовала себя такой старой и разбитой! Надо сказать Лыняеву, чтобы он отписал… Ах, этот мерзавец Лыняев! Я ведь собиралась прогнать его взашей… Но надо же найти другого мерзавца взамен… А никаких сил уже не осталось…
Голос Елизаветы Борисовны звучал надломлено. Она тяжело поднялась и, массируя кончиками пальцев виски, пошатываясь, направилась к двери.
Как только она вышла, Маша заняла её место. Она взяла ледяную руку Роди в свои и поднесла её к губам.
Сиротка, дочка недавней крепостной, милостиво признанная отпрыском благородной фамилии, бедная девушка никогда не осмеливалась всерьёз помышлять о возможности стать женой младшего князя Олицкого. Слишком знатен он был, слишком высок помыслами. Маша смотрела на него, как на ангела во плоти, восхищаясь и тихо обожая. Она стыдилась даже заговорить с ним, боясь обнаружить своё невежество, а потому молчала, прятала глаза, избегала, хотя он относился к ней с братской нежностью и предупредительностью. Но не брата видела в Родионе Маша. В мечтах она представляла, как могли бы они быть счастливы вместе, став мужем и женой, воспитывая детей… Как нарочно, дедушка всё чаще заговаривал о необходимости замужества Маши, о том, что нужно искать ей жениха. Эти разговоры болью отзывались в сердце девушки. Ей горько было представить жизнь в браке с кем-либо, кроме Роди, жизнь без любви к мужу, хуже того – с любовью к другому. Что хорошего может явиться от положенной в основу лжи? Посеявший ложь пожнёт ложь ещё горшую. Не пшеницу и рожь пожнёт сеявший ложь… А дедушка настаивал, и не хотелось огорчать его. Тайком Маша плакала в подушку, представляя, как пойдёт под венец с нелюбимым, а Родя будет с весёлой улыбкой поздравлять её…
Теперь всё это отошло в сторону. Маша сжимала руку Родиона и шёпотом молилась, чтобы Бог сохранил ему жизнь и исцелил…
Сведения, привезённые Вигелем, наконец, развязали руки Николаю Степановичу. Теперь улики были, улики настоящие, мотив неопровержимый, а, значит, можно было действовать. Чувствуя знакомый азарт, являющийся с приближением развязки, Немировский, велел заложить коляску и отправился в храм Вознесения Господня, где служил отец Андроник.
Служба подходила к концу, уже оглашал окрестности светлый благовест, когда Николай Степанович добрался до храма. Из дверей его выходили празднично одетые люди: женщины и девушки в разноцветных платках, мужики в чистых рубахах, с картузами в руках и смазанными жиром волосами. Люди крестились, клали поклоны, кричали младенцы на руках у пытающихся их унять баб, шептались старухи. Видимо, как раз на службу спешил несчастный князь Родион этим ранним утром.
Немировский вошёл в храм, встал в самом тёмном углу перед иконой Богоматери и, помолившись, стал ждать, когда прихожане разойдутся. Ждать пришлось долго. К батюшке постоянно подходили люди, спрашивали о чём-то, просили совета и молитв.
Наконец, храм опустел. Отец Андроник тяжело опустился на колени, перекрестился размашисто и начал молиться, кладя земные поклоны. Николай Степанович вышел из-за колонны и кашлянул. Священник обернулся и с видимым трудом поднялся, напряжённо вглядываясь в темноту, стараясь различить вошедшего.
Следователь приблизился:
– Здравствуйте, батюшка.
– Доброго здоровья и вам, господин Немировский.
– Мне нужно поговорить с вами. Только, чтобы никто не помешал.
Отец Андроник кивнул, запер дверь храма и указал Николаю Степановичу на стоящую у стены лавку:
– Сядемте. У меня после службы ноги очень болят.
Немировский опустился на лавку, священник сел рядом, и в полумраке прозвучал его чуть резковатый голос:
– Исповедаться пришли или же мою исповедь услышать хотите?