– Вначале я хотел бы услышать вашу, – ответил следователь. – Вас ведь звали в миру Кузьмой Григорьевичем Палицыным, я не ошибся?
– Не ошиблись. Я знал, что вы придёте, и уже давно поджидал вас. Только мне нечего сказать вам, кроме того, что сказал в первую нашу встречу: не там ищете.
– Вот как? Но согласитесь, что у вас был самый веский мотив для совершения этих преступлений. Месть.
– Может быть, вы, господин блюститель закона, расскажите мне и за что я мстил князьям Олицким?
– Охотно. Двадцать лет назад была жестоко убита невеста вашего сына. Скорее всего, в этом преступлении были замешаны князья, но вину свалили на вашего сына, и он умер на каторге.
– Неужто? А тогда, двадцать лет назад, не было этих сведений у вашего следствия?
– Я ничего не могу сказать вам об этом. К сожалению, я того дела не расследовал.
– А если бы расследовали вы?
– Я не допустил бы обвинения невиновного, – твёрдо сказал Немировский.
– Вам я верю. Вы человек честный и знающий, я это понял сразу. Так вот, я ничего не знал о причастности Олицких к моему горю. И сюда я приехал, ничего не ведая об этом.
– Но старый князь перед смертью решил облегчить свою совесть и всё рассказал вам, не так ли? Вы же стали исповедником этого дома, все грехи этой семьи были открыты вам.
– Знаете, господин Немировский, что самое тяжкое в служении священника? Бремя чужих грехов. Иногда оно делается неподъёмным, придавливает к земле каменной кладью, не давая вздохнуть, жжёт изнутри. Ты знаешь о людях такое, от чего вся душа твоя возмущается, а должно смириться, сохранить этот новый камень в себе и молиться за того, кто его на тебя переложил. Только Господь и может дать силы, чтобы вынести эту ношу, – отец Андроник помолчал. – Вы угадали, я, к несчастью моему, всё узнал. Первым моим желанием было немедленно уехать отсюда, так как вся душа моя восставала при виде людей, погубивших моего сына. Но я поборол в себе это искушение. Я понял, что это испытание, посланное мне Богом, который привёл меня сюда. А раз так, то я должен был подчиниться и терпеть.
– Вы хотите сказать, что смирились и не стали мстить?
Священник поднялся, перекрестился троекратно, подошёл шаркающей походкой к иконе Спаса, приложился к ней и произнёс громко:
– Перед ликом Господа Моего клянусь: на моих руках нет крови. Я не мстил князьям, и случившееся – дело не моих рук. Верить мне или нет, решайте сами.
Немировский закусил губу. Он чувствовал, что отец Андроник говорил ему правду, но следователь не привык верить на слово, он должен был выяснить всё до конца, но не знал, с какой стороны подступить к священнику теперь.
– Неужели вы думаете, что я мог убить своё духовное чадо, князя Родиона, сына Елизавета Борисовны? – спросил отец Андроник.
– Сына князя Олицкого, отчего бы и нет? Он лишил вас сына…
– Сына Елизаветы Борисовны… Своё духовное чадо…
Немировский резко поднялся. Что-то в тоне священника показалось ему странным
– Что вы хотите сказать?
– Ничего. Только то, что князя Родиона я люблю, как родное чадо, – отозвался священник. – Это чистая и светлая душа.
– Нет, батюшка, вы хотели сказать что-то другое, – покачал головой следователь.
– Я ничего больше не скажу вам об Олицких, господин следователь, – сказал отец Андроник, поправляя лампаду. – Всё, что я знаю о них, было рассказано ими на исповеди, тайна которой священна. Вы понимаете?
– Понимаю. Теперь я, кажется, многое понимаю. И, хотя вы и не говорите мне ничего, но я всё узнаю теперь.
– Это ваша работа. Ищите, господин Немировский, и Бог вам помощь. Святой авва Дорофей говорил, что тремя страстями одержим человек: сластолюбием, сребролюбием и славолюбием. Три С. В них корень всем проступкам и преступлениям. Когда вам нужен мотив, вспомните эти три С, и вы никогда не ошибётесь.
– Вы правы, батюшка… В этом всё зло.
– Это не я, а авва Дорофей. Прощайте!
Николай Степанович уже повернулся, чтобы уйти, когда отец Андроник окликнул его негромко:
– Постойте!
Следователь оглянулся, и священник, подняв худую руку с узловатыми пальцами, благословил его.
У дверей храма Николай Степанович натолкнулся на женщину, державшую на руках грудного ребёнка. Женщина казалась усталой, болезненной, голова её была покрыта чёрным платком.
– Батюшка в храме? – тихо спросила она.
– Да, проходи, – кивнул Немировский.
– А вы, барин, исповедовались у него?
– Нет, не совсем…
– А я за советом к нему. За утешением. Муж у меня помер, остались мы с сыночком одни. Только боюсь, как бы не прогнал он меня с пороженька… – женщина всхлипнула.
– Отчего бы батюшке прогонять тебя?
– Грех на мне… Грешная я! За то Господь и карает! А батюшка – прозорливый, он это почувствует… – вдова заплакала.
Из темноты храма показался отец Андроник, щурящий глаза от яркого солнечного света. Женщина повалилась на колени. Священник погладил её по плечу, грустно покачал головой:
– Эх, Варвара, Варвара…
Испуганный ребёнок начал хныкать, батюшка перекрестил его, и он тотчас успокоился и заулыбался.
– Входи, Варвара, – сказал отец Андроник, и женщина, пригнувшись, прошла за ним в храм, после чего двери его затворились.
Немировский направился к ожидающей его коляске, с грустью думая о том, что простой, не просвещённый народ всё-таки много чище, нежели его господа со всем их многознанием. Сравнить хотя бы преступления их. Какой-то мужик убил и ограбил торговца, потому что голодала его семья. А тут же лощёный студент из порядочной семьи удушил женщину, чтобы украсть и продать её серьги и кулон и получить деньги на уплату карточного долга и новую игру. Преступления, с одной стороны, одинаковы: убийство с целью ограбления. Но насколько же второе омерзительнее! А ещё ведь являются убийцы идейные, террористы! А в той среде уж точно нет малограмотных мужиков. Сплошь интеллигенция, студенты-недоучки, дворянские отпрыски, в головах которых теории Фурье, Бакунина, Нечаева и один чёрт знает кого ещё.
Николай Степанович всю жизнь чурался политики, считая её не своим делом. Но когда политика начинает осуществляться бомбами и пулями, когда политическое намертво сплетается с уголовным – то уже некуда деваться. И страшнее всего было не то, что какие-то фанатики шли на террористические акты, даже на цареубийство, но то, что образованное общество, общество столичных и губернских гостиных не осуждало их, но оставалось равнодушным или же одобряло, воспевало убийц. О каком законе можно говорить, когда общество становится на сторону преступника и делается соучастником его преступления? Правда, в последние годы ситуацию всё же удалось обуздать, новый Царь правил русской птицей-тройкой твёрдой и решительной рукой, но общество продолжало разлагаться, и в этом разложении старый следователь Немировский предчувствовал серьёзную угрозу в недалёком будущем и с горечью понимал, что здесь ничего не поправить ему.
Николай Степанович всю жизнь посвятил борьбе с преступностью, но ловимые им преступники были преимущественно обычные воры, убийцы, шантажисты, бандиты, которых никому не пришло бы в голову оправдывать, кроме разве болтунов-адвокатов. Теперь же на смену им приходили преступники нового типа, и Немировский чувствовал, что его время неумолимо уходит… В последнее время он всё чаще думал об отставке. Менялось время, приходили новые люди, устаревал накопленный в минувшую эпоху опыт… Да и годы брали своё, всё чаще пошаливало сердце. Вот и теперь какая-то тяжесть давила его, и Николай Степанович подумал, что неплохо бы спросить каких-нибудь порошков у доктора Жигамонта. Конечно, многие, получив уже и генеральский чин, продолжали оставаться в строю: древние старцы, они уже ничего не делали сами, перекладывая все дела на многочисленных помощников, и производили жалкое впечатление. Уподобляться им Немировский не желал. Кроме правила «умей работать, умей и отдыхать», у него было и другое: всё нужно делать вовремя. И уходить – тоже. Но ни одна мысль не мучила старого следователя так, как мысль об отставке. Отставки он боялся, боялся остаться не у дел, без любимой работы. В конце концов, к чему торопиться? Пока дела идут справно, и сил хватает… А, может, всё не так? Ведь и он, многоопытный, стал допускать промахи, запаздывать. Вот, и здесь, в Олицах, сколько времени прошло, прежде чем нащупал нужную нить! Выходит, сдаёт и он? Или просто стал мнительным к старости и возводит на себя напраслину?
За поворотом показались ворота усадьбы, и Немировский, оставив тягостные размышления, задумался, как строить разговор с княгиней. Даже в богатой практике Николая Степановича не было столь сложных бесед! В конце концов, следователь решил перепоручить это неприятное дело доктору Жигамонту, рассудив, что, как другу и доверенному лицу Олицкой, последнему будет гораздо легче найти к ней верный подход.
Было выпито уже два бокала подогретого красного вина с сахаром и съедено несколько шоколадных конфет, но голова по-прежнему кружилась, подступала дурнота, и от слабости не было сил даже подняться.
– Дарья, кофе! – приказала Олицкая вошедшей горничной.
– Слушаюсь, барыня.
– Стой! Что у тебя с лицом? – спросила княгиня, заметив опухшие от слёз глаза девушки.
– Маменьку жалко и Родиона Александровича. Маменьку теперь в больницу свезут… – Даша всхлипнула.
– И мне жалко… Всех жалко… – вздохнула Елизавета Борисовна, цедя вино мелкими глотками. – А пуще всех себя… Меня, вот, ни одна душа не пожалеет отчего-то…
– Барыня, а вы батюшку моего тепериче уволите?
– Не знаю, Дарья. По-хорошему, тюрьма по твоему родителю за его художества плачет, а, с другой стороны, где я ещё такую бестию сыщу… Да и не до того мне теперь! У меня сын едва жив!
– Простите, барыня.
– Ничего… Ты не бойся, Дарья, тебя я не уволю. Ты так хорошо умеешь варить мне кофе… Ступай!
Олицкая прикрыла глаза, подозвала собаку, сделав над собой усилие, нагнулась, подняла её и посадила на колени: