– Никаких иных объяснений у меня пока нет.
– Но для чего нужно было Амелину всё это?
– Представьте себе на мгновение, что некто, как и мы с вами, узнал тайну княгини Олицкой. Некто решает раскрыть глаза старому князю, зная, что он собирается завещать всё своё состояние любимой жене и сыну.
– Но зачем? Не лучше ли дорого продать своё молчание княгине?
– Лучше. Но только в том случае, если ты сам не незаконнорожденный бастард князя, всю жизнь терпящий унижения от родного отца и братьев и не могущий связать свою жизнь с любимой женщиной!
– Так вы думаете, что Борис Борисович мог всё узнать?
– Человек, который всю жизнь ждал своего часа, человек, который всё знал об Олицких, человек, наделённый большим умом и изворотливостью. Он мог надеяться, что отец, узнав о том, как обманула его жена, наконец, оценит его, признает, оставит часть наследства. Ведь он служил старику куда преданнее, чем его законные сыновья!
– А Амелин?
– Амелин… Гордый человек. Умный, жестокий, презирающий любые устои. В молодости он наверняка мечтал повести за собой народ, как все подобные личности. Он видел себя в роли российского Марата. И, вот, жизнь проходит в безвестности и глуши. Может ли это его устраивать? Чтобы подняться из грязи, ему нужны деньги. А где их взять? Он знает, что его родной сын вот-вот унаследует огромное состояние Олицких. И тогда он сможет обнаружить себя, открыться и потребовать свою долю. Вот, тогда бы круто развернулась его жизнь на сто восемьдесят градусов! И вдруг всё может пойти прахом из-за Каверзина. Может быть, Борис Борисович уже успел что-то нашептать князю, поэтому первый удар Амелина приходится именно на него, а на Каверзина – лишь второй. Он мог просто подменить пилюли, которые принимал Борис Борисович.
– А зачем убивать остальных князей?
– Человек, убивший дважды, уже не боится преступать. Может быть, он решил обезопаситься уже наверняка. Чтобы ни одного потенциального наследника, кроме его сына, не осталось.
– Но как узнал Амелин про московскую историю? Зачем этот спектакль с призраком?
– Зачем – понятно. Запутать, отвести подозрения, напугать… Владимира Александровича он просто довёл этим до самоубийства. А откуда узнал… Князь Антон Александрович был очень несдержан на язык и к тому же пьяница. Старший брат не раз угрожал ему, боясь, что он разболтает их тайну. Амелин от горькой и беспросветной жизни также часто прикладывался к бутылке. Они сдружились. Их часто видели вместе. Легко допустить, что во хмелю князя потянуло на откровенность, и он что-то сболтнул Амелину, который тотчас намотал это на ус.
– Всегда удивлялся вашей способности все детали укладывать в общий сюжет, чтобы ничего не торчало, – сказал Пётр Андреевич.
Но Немировский лишь покачал головой в ответ на этот комплимент:
– Да нет, друг сердечный… В этом сюжете как раз всё торчит в разные стороны и не желает укладываться в одну пьесу. Дунь – и развалится…
Вигель заметил, как Николай Степанович вновь поморщился и приложил руку к левой стороне груди.
– Что с вами? – обеспокоенно спросил Пётр Андреевич.
– Ничего, ничего, – Немировский улыбнулся. – Просто дороги здесь больно ухабистые.
– Это вы верно сказали, барин, – пробасил кучер. – Барыня Елизавета Борисовна кой год собирается за дороги взяться, ан всё никак. А на наших-то дорогах и убиться легко.
– Вот что, Пётр Андреевич, допрашивать Амелина будешь ты. А я вмешаюсь, если возникнет нужда, – сказал Немировский. – Так что, пока мы не приехали, обдумай хорошо, как строить разговор.
Около больницы коляска остановилась. Вигель спрыгнул на землю и помог спуститься Николаю Степановичу. Немировский первым поднялся на крыльцо пристройки, в которой квартировал Амелин, и без стука толкнул дверь.
Из комнаты доносился запах гари. Сыщики осторожно заглянули внутрь. В печи горело яркое пламя. Всеволод Гаврилович, по пояс раздетый, сидел на полу и с ожесточением швырял в огонь книги, стопкой стоящие рядом. Тут же стояла фляга, которую время от времени Амелин подносил к губам и, сделав крупный глоток, занюхивал огрызком яблока. Врач, кажется, был уже сильно нетрезв, и Пётр Андреевич подумал, что говорить с ним будет нелегко. Он посмотрел на Николая Степановича, и тот сделал знак начинать. Вигель провёл рукой по волосам и спросил:
– Что это вы, господин Амелин, книги жжёте?
Всеволод Гаврилович поднял на вошедших красные, воспалённые глаза, криво усмехнулся:
– А на кой дьявол они мне теперь?!
В печь полетел том Фурье и начал быстро тлеть по краям. Немировский опустился на стул и, положив ногу на ногу, стал наблюдать развивающуюся сцену.
– Трагедия с молодым князем вас так огорчила? – продолжал Вигель.
– Ни черта вы не знаете и не понимаете, господа московские ищейки, чума вас забери! Искала борзая волка, да ежа укусила… Ненавижу всех… Всё ложь, всё от начала до конца! Я думал прожить жизнь умно! Умнее других! Я думал ни единой страсти, кроме желания пользы, не позволить закрасться в свою душу, в существование которой я предпочитал не верить, следуя учению этих умников! Чума бубонная! Проклятые умники! Проклятые книги! В них всё не так! Потому что жизнь – другая! Жизнь – подлая и низкая! – Амелин отхлебнул из фляги, закашлялся, запустил в печь книжкой «Колокола» и продолжил: – Я думал, что, если у меня будет много женщин, то ни одна из них не привяжет меня! А я ошибся! Эта дрянная аристократка, которая, даже лёжа в моей постели, ни на секунду не забывала, что я ей не ровня, и смотрела свысока, сумела-таки привязать меня… О, дьявол! Нужно было мне убить её… Удавить, утопить в реке…
– Вы говорите о княгине Елизавете Борисовне?
– Дрянь… Я мог бы тысячу раз прижать её к стенке, заставить её выплатить мне целое состояние, чтобы я не огласил её… И она же знала это! И всё-таки глядела свысока, точно не боялась! Точно считая меня холопом, ничтожеством! А кто же я, если не ничтожество?! Дьявол! Если бы я не был холопом, так и денег бы не потребовал, а огласил нарочно, только чтобы потешиться её позором! Чтобы из князи в грязи… А я хранил её тайну!
– А Каверзин её узнал?
– Борис? – на лице Амелина мелькнуло удивление. – Откуда ему знать? Может, этот хитрый холуй и догадывался о чём-то, но так на фантазиях замка не выстроишь! Не желаете выпить со мной, господа ищейки? А, впрочем, мне здесь самому мало… Да кстати, чем обязан я вашему визиту? Что вы потеряли в моём убогом жилище?! Или, может, арестовывать пришли?
– Всеволод Гаврилович, давно ли князь Антон рассказал вам историю, случившуюся двадцать лет назад в Москве? – спросил Немировский.
– Ишь ты! Не зря, стало быть, вас лучшим сыщиком рекомендуют… Раскопали-таки!
– Итак?
– Давно. Князь! – Амелин рассмеялся. – Пьяница и болван… Иметь впереди себя блестящую военную карьеру и бросить полк, сломать себе жизнь из-за ошибки молодости… Я бы наплевал и забыл. Мне-то он давно покаялся! Набрался как-то да и пошёл, пошёл: слушай, Емеля, какой я камень на сердце ношу… Послал я его тогда… к попу! Сходите, говорю, ваше сиятельство, да покайтесь! А он говорит: не могу! Попу – не могу! Он меня к Причастию не пустит! Нет, вы подумайте, каков подонок! Я ведь церковные их обычаи знаю, хоть и презираю! Прежде причастия каяться надо да прощения просить! А их сиятельство каяться не каялись, а тело Христово жрамши! И кровь Его пимши! А после ко мне явится и пить продолжит! Только из бутылки уже, а не из чаши!
– А не жаль вам было несчастную сумасшедшую использовать в своих целях? – спросил Вигель.
– Это кого ещё?
– Лыняеву!
Амелин потряс головой:
– Э, нет, господин Вигель! Отрицать не стану, девиц ко мне много хаживало, но с Евдокией Яковлевной ничего у меня не было. Я её лечил, хотя и без особого успеха. Безумие – их семейная болезнь. И мать её, и бабка кончили сумасшествием. Так что медицина тут бессильна!
– Вы хотите сказать, что не вы заставили её изображать привидение?
Всеволод Гаврилович поднялся на ноги и несколько минут переводил взгляд с Вигеля на Немировского, а затем протянул, словно догадавшись:
– Вот оно что… Это, значит, вы хотите обвинить меня в этих убийствах?
– Станете отрицать?
– Разумеется, – пожал плечами Амелин. – Да, я ненавижу Олицких! Как ненавижу всех аристократов вообще! По мне, так давно следует установить гильотину и рубить знатные головы! Но ломать этакую комедию – какого чёрта?!
– Допустим, чтобы ваш сын гарантированно получил всё наследство и, может быть, поделился бы с вами, узнав о родственных связях…
– Этот монашек? О, нет! Я бы не желал, чтобы имение оказалось в его руках. Он, согласно указанию Христа богатому юноше, разбазарил бы всё по нищим, которым копейки давать не след!
– Почему же не следует?
– Милостыня развращает и унижает личность! Не жалкие подачки, а дело давать надо! Я всей душой ненавижу сатрапку-княгиню, но, если выбирать между ней и её сыном, выберу её.
– Значит, вы хотели обезопасить её права на наследство.
– Это ваши домыслы, господин Вигель, – твёрдо произнёс Амелин. – Вы желаете знать, убийца ли я? Нет, я не убийца. Чума бубонная, неужели вы не понимаете элементарной вещи: всё слишком поздно теперь!
– Что именно?
– Всё! Я опустился, развратился, растерял свою веру и жажду справедливости! За двадцать лет такой жизни я превратился в ничтожество, в слякоть! В труп! И ничто уже не возвратит меня к жизни! Недавно я пытался рассказать крестьянам об учении Маркса! Проповедовать им равенство! Социализм! Я начал и понял, что разучился! Мой язык отвык от таких слов, а рассудок ослаб, а сердце охладело! За мной уже никто не пойдёт! Моё время прошло или же не наступило ещё! Поздно, понимаете вы это, господин Вигель?! Первая книга, которую я сжёг сегодня, был Маркс… Мне больше не нужно всё это… Бесполезно!
– Если вы не убийца, то кто же? – спросил Пётр Андреевич.
– По-моему, это ваше дело – отвечать на подобные вопросы.