– Всеволод Гаврилович, кто ещё мог знать о московской истории? Может быть, князь Антон ещё с кем-то делился ею? – подал голос Немировский.
– Нет, он только мне исповедовался!
– А вы?
– Что – я? Я дал честное слово, что ничего не расскажу. И до сих пор его держал. Тем паче, что рассказывать-то некому было.
– А кто-нибудь мог слышать ваши разговоры с князем?
– Ручаться не буду, – пожал плечами Амелин. – Мы с ним пьяны были в хлам, говорил он громко… Чёрт знает!
– А как вы объясните, что ваши окурки нашли под окном князя Владимира в день его смерти?
– Господин Немировский, вы нашли эти окурки?
– Да.
– Прекрасно! Стало быть, могли бросить их, куда вам заблагорассудится. Вам не приходила в голову мысль, что то же самое мог сделать кто-то ещё?
– Такая мысль мне приходила.
– И что?
– Я бы спросил: и кто?
– Вы часто бывали у Лыняевой, – снова заговорил Вигель. – Вы имели на неё влияние!
– Я много на кого имею влияние, – усмехнулся Амелин. – Я вам повторяю, у меня не было никаких отношений с этой женщиной. Хотя до того, как рассудок её помутился, она была весьма недурна… Даже князь Владимир Александрович оценил её по достоинству. Впрочем, уж кто-кто, а этот ценил всех, кроме собственной жены…
– Постойте, – Немировский приподнялся. – Вы хотите сказать, что Лыняева была любовницей князя Владимира?
– Я бы не сказал, что любовницей. Скорей, «случаем». Правда, она, бедная, его любила. Думаю, и слабоумие её развилось столь стремительно от огорчения, вызванного его охлаждением, а заодно подозрениями мужа, которые он выказывал в форме рукоприкладства, не считаясь с положением жены.
– С каким положением? Вы хотите сказать, что Лыняева была беременна?
– Ну, да! Дарьей. Единственной своей дочерью.
– А отцом её был…
– Да, господин Немировский! – Амелин кивнул. – Эта милая горничная – тоже Олицкая! Вот, ведь дом, а? Одна большая семья!
– Она это знала?
– Не только знала, но и имела некое письмецо князя, из которого можно было, при желании, заключить, что она его дочь.
– Вы видели это письмо?
– Она мне его не показывала, но не раз говорила.
– Даша, как я понимаю, тоже была одним из ваших случаев?
– Да, она часто бывала у меня.
– Пётр Андреевич, останьтесь пока с господином Амелиным, а мне нужно кое-что проверить, – сказал Немировский, направляясь к двери.
– Но Николай Степанович…
– Исполнять незакосненно!
– Господин следователь, – окликнул Всеволод Гаврилович Немировского.
– Что-то ещё?
– Вам бы лучше не ехать. Это я вам, как врач, говорю. Сердце-то беречь надо.
– Благодарю за заботу, – кивнул Николай Степанович и покинул дом Амелина.
Всеволод Гаврилович опустился на пол, бросил в печь последнюю книгу, отпил из фляги и закурил, нисколько не обращая внимания на стоявшего рядом Вигеля.
Пётр Андреевич кусал губы. Он чувствовал, что должен был ехать с Николаем Степановичем, который явно недомогал, чувствовал, что развязка этого странного дела произойдёт без него. Самым сильным желанием Вигеля в этот момент было броситься следом за Немировским, мчаться немедленно в усадьбу, но нарушить указаний Николая Степановича он не мог. Подозрения с Амелина были ещё не сняты, а, оставлять возможного преступника без надзора было нельзя.
– Хотите выпить? – спросил Всеволод Гаврилович. – Настоящий медицинский спирт…
– Не стоит.
– Беспокоитесь о своём начальнике? – в голосе Амелина послышалось удовольствие. – Правильно делаете! Лицо-то у него совсем белое было, и за грудь всё хватается! Вот, переволнуется сейчас, напряжётся, а Кондрашка-то он тут как тут. Щёлк, и нет человека! Это я вам, как врач, говорю… Эхх…
Взгляд один чернобровой дикарки,
Полный чар, зажигающих кровь,
Старика разорит на подарки,
В сердце юноши кинет любовь…27
– Да замолчите вы! – не выдержал Вигель.
– Я-то замолчу… Может, навсегда. Эх, повеситься, что ли? Как вы думаете?
– Вешайтесь, но только после моего ухода, – зло отозвался Пётр Андреевич.
– Эх, что ты жадно глядишь на дорогу… А ведь какая была баба! Кожа белая, глаза горят… Она меня презирала, а я только ещё больше её любил. Может, не будь она такой гордой хозяйкой, так и не взглянул бы… А тут как приворожила! Я себя презирать тогда стал… Решил ей отомстить. И пошли всякие Малашки, Парашки… Думал, она узнает, скандал устроит, кричать будет, плакать, как всякая баба, требовать… А я уж этим зрелищем потешусь. Так мне слёз её увидеть хотелось. А она даже не пришла. Ничем не выдала себя. Будто ничего между нами и не было, будто чужие. А в книжках-то про это ничегошеньки написано не было. Вот, как заставить сердце замолчать? Как от этой глупой любви избавиться? Я, когда сына своего сегодня увидал, так у меня что-то оборвалось внутри. Подумал, мёртвый он… Вроде и не знались мы, и за попом он, как собачонка, бегал, в Боженьку верил… А Боженька с ним вон как! А так мне горько стало! А в усадьбе с нею глазами встретились… Лежит наш сын раненый, и мы над ним стоим. И смотрим друг на друга. С ненавистью! И для чего, спрашивается, жизнь прошла? Моя жизнь?! Уеду я отсюда, вот что… Не хочу их всех видеть больше…
Вигель слушал Амелина вполуха, думая о том, куда теперь отправился Немировский, и не сделалось ли ему худо в дороге, как со злорадством предсказал Всеволод Гаврилович…
– Ох-ох-ох, что ж это в доме нашем творится-то… Правильно Ляксей-то Львович сказывает: кара Господня не иначе! Что ни день, то поминки. Молодого-то князя насилу живого принесли – глянуть больно… – всхлипывала кухарка Фоминична, снимая пробы с приготовляемых к обеду блюд. – И зачем я готовлю всё это? Прежде хоть к обеду собирались, а нынче все по своим комнатам сидят, барская пища челяди идёт…
– Что ж в этом плохого? – рассеянно отозвался Жигамонт, наливая уже третью по счёту чашку кофе. – Пусть люди едят. Разве ж жалко?
– Жирно им больно такие кушанья есть. Простым людям и пища простая нужна, не то вон пузо-то развратится от таких угощений, а потом иного не захочет, – буркнула Фоминична. – Вот, вы барин полчаса уж сидите да кофий пьёте. Хоть бы пообедали! Хотите, я вам котлеток подогрею? Или щец?
– Не хочу, Фоминична, я не голоден.
– Эх! Одно слово, баре!– вздохнула кухарка. – Дашка ещё запропала куда-то…
– И никуда я не пропала, – Дарья вошла в кухню, водя округлыми бёдрами.
– Ох! Поглядите на неё! Совсем стыд потеряла! – рассердилась Фоминична. – Возьми лучше морсу клюквенного да снеси Родиону Александрычу. Ему теперь кисленького-то хорошо будет.
Георгий Павлович закурил трубку. После разговора с княгиней он никак не мог отделаться от тяжёлого чувства, словно был в чём-то виноват перед нею. Лучше бы и не приезжать сюда вовсе было… Одно только растравление души. А что ж, надо было бросить некогда любимую женщину один на один со всем этим? Даст Бог, скоро всё закончится, и можно будет вернуться в Москву, к своей практике, к спокойной размеренной жизни…
– Дашка, я тебе что сказала!
– Да несу уж, несу!
Перепалка кухарки и горничной едва достигала слуха Жигамонта. Он с тоской подумал о том, что сегодня ему нужно ещё проведать Екатерину Васильевну. А так бы не хотелось вовсе видеть кого-либо. Мысли доктора перенеслись к Амелину. Неужели он, в самом деле, убийца? Возможно, очень возможно… Вспомнить только, что говорил он при первой встрече… А, вообще, все хороши в этом доме, распавшемся задолго до обрушившихся на него несчастий. Распря между всеми членами семьи, распря в душе каждого из них, тайны, годами вынашиваемые обиды – от всего этого сама атмосфера дома должна была напитаться ядом и стать невыносимой.
В коридоре послышались быстрые шаги, и в кухню вошёл Немировский. Старый следователь тяжело дышал, на лбу его блестели крупицы пота, а лицо было очень бледно. Жигамонт поднялся ему навстречу:
– Что случилось, Николай Степанович?
– Доктор, отвечайте скорее, где горничная Дарья?
– Я не знаю…
– Да морс клюквенный она молодому барину понесла! – откликнулась Фоминична.
– Что?! – лицо Немировского исказила гримаса, он приложил руку к груди и прислонился к стене.
– Николай Степанович, что с вами?! – бросился к нему Жигамонт, испугавшись, что Николая Степановича может хватить удар.
– Доктор, бегите скорее туда! Остановите её! Морс будет отравлен… – вымолвил следователь плохо слушающимися губами. – Быстрее, умоляю вас!
– Фоминична, помогите господину Немировскому! – крикнул Георгий Павлович и выбежал из кухни.
Доктор ещё не понимал, что к чему, но он был не из тех, кто тратит время на ненужные разъяснения, когда речь идёт о жизни человека. Перескакивая длинными ногами через три ступеньки, Георгий Павлович вихрем взлетел по лестнице и толкнул дверь в комнату Родиона.
Маша заботливо поддерживала голову молодого князя, а горничная уже протягивала кружку с морсом к его губам. Размышлять было некогда, и доктор Жигамонт одним ударом трости выбил кружку из рук Дарьи. Она со звоном упала на пол и разбилась.
Маша смотрела на Георгия Павловича изумлённо-испуганными глазами, не произнося ни слова.
– Что это с вами, барин? – спросила Дарья.
Сидевшая на стуле кошка соскочила на пол, осторожно подошла к разлившейся жидкости, лизнула несколько раз и через мгновение издохла.
Георгий Павлович промокнул платком лоб. Доктор хотел было закурить свою трубку, но дрожащие руки плохо слушались его, и он вновь убрал её в карман.
Маша поднесла руку к губам и вымолвила:
– Даша, как же это? Так это ты всё?..
По лицу Дарьи скользнула нехорошая усмешка, она выпрямилась и гордо посмотрела на присутствующих:
– Что всё? Что всё?! Мне себя упрекать не в чем! Вы все беленькие, да? Пушистые? А одну нашли чёрную? Меня?! А, вот, выкусите! Вы все меня чернее! Все до единого!
…Своего родного отца она ненавидела всю сознательную жизнь. Ненавидела за то, что из-за него помутился рассудок матери, за то, что саму её он не желал признавать и даже не отличал от прочей прислуги.