– Мы с Надей выехали, как только узнали. Первым поездом.
– Родя будет счастлив вас обоих видеть. Ты поднимись к нему. Я, как видишь, опять тону в работе. Ей-Богу, рабы на плантациях работают меньше моего…
Как, однако, удивительно может измениться жизнь в кратчайшие сроки. Ничего случайного не бывает в ней, во всём таится скрытая мудрость, и надо только верно истолковать и следовать указанному пути…
Родя лежал на высоко поднятых подушках, прикрыв глаза. Иногда перед ними появлялись красные точки, подступала дурнота, но это не мешало стройному ходу мыслей, блуждавших в тяжёлой, ноющей голове. Никогда ему ещё не думалось столь хорошо, никогда не являлось в мыслях такой ясности, как в эти дни.
Иногда Родя открывал глаза и видел неизменно сидевшую рядом Машу. Какое она чистое и нежное существо! Заботливая, как родная сестра, и даже больше…
Время от времени в комнату наведывалась мать. О, она бы не смогла так сидеть, как Маша, не отлучаясь. Её кипучий и деятельный характер звал её к хозяйственным заботам. Ведь их нельзя оставить: всё мигом разладится, разворуется – разберись потом! Таково было убеждение матери, а потому даже за мелочами она предпочитала следить сама, не давая себе отдыху, как вечно взнузданная лошадь. Глядя на неё, отец Андроник не раз повторял слова Спасителя: «Марфа, Марфа, о многом печёшься ты, а единое потребно…» Родя никогда не судил мать, восхищаясь её трудолюбием, её сильным и независимым характером, и то, что она даже теперь спешила от больного сына к хозяйственным нуждам, казалось ему естественным.
Отец Андроник также всякий день навещал Родиона. На это время Маша уходила, оставляя их наедине. Говорить Роде было тяжело, да и доктор Жигамонт строжайше запрещал напрягаться, потому речь, в основном, вёл отец Андроник. Он говорил негромко, с расстановкой, рассказывал о примерах святой жизни, по памяти приводил отрывки из сочинений святых отцов… О, какая феноменальная память, какой дивный дар проповедника был у этого человека! Неудивительно, что люди издалека приходят на его службы, чувствуя праведность старого священника, веря ему. А простой народ не обманешь в таком деле. Святость сыграть нельзя. На таких-то светочах держится всё, на них бы и равняться…
Вот, если только приведёт Господь поправиться, так тогда же нужно непременно поехать в Оптину. Да к Сергию Преподобному. Да в Кронштадт, где, сказывают, чудный служит батюшка…
Во время бесед с отцом Андроником крепло в сердце юноши решение, которым пока он ни с кем не делился, яснее виделось будущее и свой дальнейший путь.
Когда священник уходил, возвращалась Маша, и Родион просил её почитать ему из Евангелия…
Так текли дни, похожие друг на друга, пока однажды утром дверь не распахнулась, и на пороге не возник избоченившийся и сияющий улыбкой Володя:
– Здорово, дружище Родион! Бог ты мой, какой же ты белый! Прямо смотреть больно! – в два шага он оказался у постели больного и сев на край её продолжал: – И обнял бы тебя, да боюсь сотрясти чрезмерно. Скажи же хоть слово, а то я решу, что у тебя язык отнялся!
Родя бледно улыбнулся, протянул другу руку, которую тот крепко пожал, и сказал негромко:
– Всё уже в порядке, я скоро встану.
– Вот, так лучше будет! Верно я говорю, Маша?
– Я сейчас чаю принесу, – сказала девушка и скрылась.
– Скромница, – рассмеялся Володя. – Пуглива, аки горная лань!
– Мы очень беспокоились, когда ты так внезапно исчез.
– Знаю, скотина я. Но у меня были серьёзные причины. Я женился, тебе ещё не донесли?
На лице Родиона отобразилось удивление. Он сделал попытку приподняться, но лишь поморщился от резкой боли и остался лежать.
– Что, огорошил я тебя? – спросил Володя, довольный произведённым эффектом.
– Кто же она?
– Дочка купца Данилова. Очаровательная колбасница Надя. Надеюсь, её отец не пустит меня на ветчину за то, что я сорвал её помолвку! А что было делать? Не отдавать же такое сокровище в чужие руки!
– Екатерина Васильевна знает?
– Ещё нет. Маман изволит почивать, и мы решили не будить её. Я отвёл мою вторую половину к Алексею Львовичу, а сам бросился к тебе. Что ты мне скажешь теперь?
– Скажу, что не знаю человека, который умел бы так удивлять, как ты. Поздравляю!
– Мерси! Эх, Родька, жизнь, чёрт возьми, прелестная штука, если вдуматься… Надо только уметь жить и этой жизни радоваться, понимаешь? Я это понял, глядя на отца с матерью. Они радоваться не умели, а потому жили так, словно тяжкий крест несли. А нужно жить легко и просто, не отягощая себя разного рода заумью.
– Как всё просто у тебя, – вздохнул Родион. – Мне бы твоей уверенности и лёгкости.
– Научу! – пообещал Володя. – Вот, встанешь с этого одра, махнём в Европу, развеешься…
– Нет, ничего этого не будет…
– Это почему ещё?
– Я много думал в последние дни…
– Разбитой головой? Хороши мысли! Ты не думай лучше, быстрее встанешь.
– Нет, я многое понял. Прежде я всё метался между Богом и миром… Хотел совместить и то, и другое. А нельзя совмещать, понимаешь? Давеча мне Маша из Евангелия читала. О богатом юноше… Остави всё и гряди по мне… Понимаешь, когда Господь призывает, надо всецело следовать ему, не оборачиваясь и не растрачиваясь на что-то ещё. И эта болезнь мне послана, чтобы я осознал это и ступил на новый путь.
– Ты это сейчас что хочешь сказать? – нахмурился Володя.
– Я в монастырь уйду, – отозвался Родион.
– Ну, и дела… Постой, но нельзя же так сгоряча… Вот, поправишься и тогда решишь. Нельзя же так вдруг!
– Я всё решил. Я не могу и не хочу разрываться.
– Сомневаюсь, что твоя мать одобрит тебя.
– Мне очень жаль огорчать её, но ничего изменить я не могу. Она должна понять.
– Твой отец завещал тебе всё имение…
– Его унаследуете вы с Надей и ваши дети. Я буду только рад этому.
– Блаженный ты, Родька, ей-Богу… А как же Маша?
– Причём здесь Маша?
– Только не говори мне, пожалуйста, что ты не замечаешь того очевидного факта, что она тебя, дурня, любит.
– Я догадывался…
– Нет, вы только посмотрите на него! – воскликнул Володя. – Он догадывался! Да после того, как она выходила тебя, твоя святая обязанность жениться на ней! И почему бы нет? Кто мешает тебе быть простым священником, а не монахом?
– Меня влечёт именно монашеская стезя. Я очень люблю Машу, но только как сестру. Меньше всего я бы хотел причинить ей боль, но что я могу поделать? Обмануть себя и её? Бога-то не обманешь. Судьбу не обманешь. Редко кто может чётко увидеть свой путь, но, увидев, нельзя уже отклоняться. Мне это видение даровано, как же я посмею свернуть?
– Что ж, я в таких делах не советчик… Ты у нас всегда был птицей небесной, а я человек земной. Стало быть, монастырь?
– Если получу благословение, монастырь.
Звон разбившейся посуды прервал разговор двух друзей. Родя приподнял голову, и увидел в дверях Машу, спешно собирающуе осколки битой посуды. Владимир бросил на друга выразительный взгляд, но тот лишь вздохнул и отвёл глаза…
Алексей Львович Каринский медленно листал семейный альбом, составляемый им в течение всей жизни. Под потёртым кожаным переплётом была собрана вся его жизнь: письма его и к нему, фотографии, рисунки детей и жены, засушенные цветы и листья, бережно хранимые последней, записки, дневники…
Каждая мелочь пробуждала в старике воспоминания о давно минувших годах, о людях, с которыми сводила жизнь, и которых уже давно не было на свете.
Только что он беседовал с женой Володички. Милая девочка, правда, кажется, не очень образованная. Но откуда бы взяться серьёзному образованию? Её отец, купец, считал его излишним для молодой девушки. Да и для сыновей тоже. Пусть бы дело своё знали, а чужое без нас управят… Но мила. Бель флёр28… И Володю любит. А это самое главное. Недостаток образования – дело поправимое. А, может, и не так нужно оно? Современные девицы, начитавшись умных книг, заняты разной чепухой… Никакой наивности не остаётся в них, одна лишь антитюда29 да аплон30… А, впрочем, откуда ему, Каринскому, знать, каковы нынешние барышни? Когда он видел их в последний раз?
На новой странице альбома Алексей Львович обнаружил открытку с изображением Иоганна Штрауса и программку концерта в Царском Селе. Жена была очарована приезжим музыкантом, некоторое время эта открытка стояла в её комнате на комоде, вставленная в изящную рамочку. Ах, какие дивные были вечера в Царском! Какая дивная музыка звучала! Се манифик31…
Каринский постучал пальцами по столу, вспоминая мотив полюбившегося вальса, и улыбнулся. Вот бы свозить Машеньку в столицу, показать ей места своей молодости… Ведь она так мало видела! Но стар, стар Алексей Львович. Не по летам ему уже такая поездка. Если бы хоть жив был кто-нибудь из старых друзей. Но нет, они давно спят вечным сном…
– Счастлив, кто долго жил и дожил до того,
Что празднует он день рожденья своего
Пред собственным судом и ближних не краснея;
Кто днями, как плодом обильным, тяготея,
Дать промыслу готов отчёт в прошедшем дне…32 – вздохнул Каринский, откидываясь на спинку кресла.
В этот момент в комнату вбежала Маша с раскрасневшимся лицом, по которому Алексей Львович тотчас понял, что случилась какая-то беда.
– Господи, дитя моё, что с тобою? На тебе нет лица!
Маша опустилась перед стариком на колени и, уронив голову, заплакала. Каринский погладил её дрожащей рукой по голове:
– Душечка, Машенька, успокойся ради Христа… Я не могу видеть твоих слёз… Расскажи мне, что случилось? Не молчи! Тебя кто-то обидел?
Маша подняла заплаканное лицо и, не глядя на деда, выдохнула:
– Он решил стать монахом, дедушка… Он оставляет нас… Он меня оставляет!
Алексей Львович промокнул платком лоб, не сразу найдясь, что ответить. Как же это не заметил он, не догадался… Искал внучке жениха, и не видел, что её сердце уже занято… Бедная девочка!