– Милая моя, ангел мой, я не знаю, что сказать тебе… Я понимаю, что любые утешения тебе сейчас покажутся глупыми и бесполезными… Но ты не должна так казниться. Всё проходит в этой жизни. Пройдёт и это. В конце концов, Родя мог погибнуть, но, слава Богу, остался жив. И мы должны быть счастливы уже этим… Он мог покинуть нас навсегда, подумай… А уход в монастырь… Тебе больно, я понимаю. Но это всё же не так страшно. Прими его решение и успокойся.
– Я тоже в монастырь уйду, дедушка…
– Не спеши с решениями, ма афан… Всё перемелется… Успокойся, ангел мой, успокойся… – говорил Алексей Львович и чувствовал, как слёзы катятся по его морщинистым щекам.
Потёртый баул стоял в углу. Амелин окинул опустевшее пространство пристальным взглядом. Кажется, ничего не позабыл. Да и что нужно было? Врачебный ларчик, брульон с нужными записями, смена белья, кое-что из одежды, сапоги новые, мыло, калач, сваренные вкрутую яйца и холодная курица на дорогу, фляга… Прежде большую часть баула занимали книги, заботливо укладываемые на самое дно, но книги были безжалостно сожжены в печи, и теперь баул казался непривычно лёгким и пустым.
В комнату на цыпочках вошла Малаша:
– Что же, Всеволод Гаврилович, уезжаете от нас?
– Уезжаю, Меланья, – сухо откликнулся Амелин, ковыряя в зубах жёлтой зубочисткой.
– На кого же вы это болезных оставляете?
– Гришка сперва за меня останется. Он малый способный, я его обучил кой-чему. Готовый фельдшер. А там, гляди, их сиятельство другого доктора найдут.
– Куда же вы это поедете? – спросила Малаша, утирая снятым с головы платком глаза.
– А чёрт знает! К чёртовой матери…
– Что же вы это говорите… Грех! – девушка перекрестилась.
– Слушай, Меланья, уйди ты с глаз моих долой! – обозлился Амелин. – Надоели мне твои причитания! Хочешь, пойди в церковь свечку за меня поставь! Только отстань!
– Злой вы, Всеволод Гаврилович. Доброго пути вам. Не взыщите на нашу безграмотность… А свечку я за вас поставлю и молиться буду, хоть вы и не веруете.
– За упокой сразу поставь! – вскрикнул Амелин. – Чтоб мне не мучиться! Ступай же ты, наконец, к чёрту!
Малаша вздохнула и ушла.
Вот ещё не видели… Девчонка сопливая, а уж глядит так, точно всё знает, как на больного… И ведь дома-то ей житья не будет, по щекам всякий день хлещут за то, что опозорила, а в ноги не бросится, чтоб взял её с собою, раз уж девичьей чести лишил. Не ревёт даже… А, главное, что за народ бабы – ничего-то втайне сохранить не могут! Прислуживала она Всеволоду Гавриловичу, получала за это свою копеечку, и ладно: для чего ж было выносить, что не только прислуживала, а ещё и жила с ним? Причём своею охотой жила! А вид такой стала делать, будто бы в жертву принесла себя, точно неволил её Амелин… Молиться будет! Чума бубонная! О себе помолись! Дура деревенская…
Не успела Меланья уйти, как на смену ей явилась бледная, в тёмном платке, Варвара.
– Что ты жадно глядишь на дорогу… Что ж за день сегодня такой?! Все сговорились навестить меня?
– Сын наш захворал, Володя, – тихо вымолвила Варвара.
– Наш? – Амелин изобразил удивление. – А я думал твой с покойником-мужем.
– Ты мужа моего не трожь! Не тебе чета был! Настоящий человек!
– Вот как? Что ж ты, милая, тогда от него, от настоящего, ко мне бегала?
– Дьявол ты, вот что!
– У всякой кошки завсегда кот виноват, дело известное.
– Ты сына моего посмотришь? Хворый он!
– И что ж с того? Я практику свою завершил и точка. Считай, что меня уже нет! Ступай, вон, к бабке Степаниде, этой ведьме брудастой! Авось, вылечит! Или к Гришке!
– Гришке твоему коновалом быть, а не людей лечить!
– А с наших людей и коновала будет!
Варвара занесла над головой сжатые в кулаки дрожащие руки и простонала:
– Будь ты проклят, окаянный! Куда бы ни пошёл, где бы ни был, проклятье моё за тобой идти будет! – с этими словами она опрометью выбежала из дома лекаря.
Амелин развернулся на сто восемьдесят градусов, присвистнул и хлопнул в ладоши:
– Отлично-с! Одна молиться будет, другая прокляла! Вот и довольно же! Уезжать прочь немедленно, пока ещё кого-нибудь холера не принесла. Ишь, курвы… Расходились!
Всеволод Гаврилович взял баул, сделал несколько шагов к двери и застыл в удивлении, увидев на пороге княгиню Олицкую, опершуюся обеими руками о дверной косяк и смотревшую на него как-то странно исподлобья угольками своих зорких глаз.
– Ваше сиятельство? Не ожидал. Проститься приехали?
– Да нет… – помедлив, ответила княгиня, сложив губы в трубочку. – Я вопрос тебе задать приехала.
– Слушаю вас.
– Ты Дашку пришиб?
– Нет, это вы сделали, ваше сиятельство.
– Хм, – Елизавета Борисовна усмехнулась и покрутила в руке хлыст. – Может быть, я бы это и сделала, чтобы она, дрянь, грязью наше имя не поливала. Да ты меня от греха избавил. Спасибо. Я, собственно, поблагодарить тебя пришла.
Амелин лязгнул зубами, приблизился к Олицкой и поклонился:
– Не за что, ваше сиятельство! Всегда услужить рады!
– Паяц ты, Амелин… Паяцем был, паяцем и помрёшь. К чему ж ты её, а? Тебе-то она чем помешала? Щёку-то она тебе, видно, расцарапала…
– Исключительно за честь вашего имени ратуя. Я так понимаю, что теперь Родя единственный наследник? Приятно мне, нищему разночинцу, что мой единокровный отпрыск владетельным князем станет.
– Не станет, – резко ответила княгиня, войдя в комнату и тяжело опустившись на стул.
– То есть как?
– Родя в монахи податься решил. От наследства отказывается в пользу Владимира. Сказал, что раз Бог сохранил ему жизнь, то вся она будет посвящена Ему.
– Дурак! – в сердцах выпалил Амелин. – О, знаю я, чьи это фокусы! Святоша постарался! Совратил-таки этот мерзкий поп молокососа в свою синагогу! Ты-то куда смотрела?! Все мне за пропаганду пеняла! А, вот, от чьих проповедей зло-то настоящее!
– Правда, от твоей пропаганды толку нет. Ты в неё не веришь сам, потому она и к сердцу не льнёт.
– Стало быть, Лиза, ты намерена этак всё оставить? Дать ему уйти к этим грязным скотам?!
– Эх, Амелин, Амелин, сколько же в тебе желчи… Препятствовать ему я не стану. Слишком много, как оказалось, грехов в нашем доме. Может, Родя-то отмолит их…
– Тоже святую из себя корчишь? – зло бросил Всеволод Гаврилович. – А ведь сама только что призналась, что Дашку убить была готова.
– Полно тебе, Амелин, – махнула рукой княгиня. – Сядь лучше, посидим на дорожку в последний раз по русскому обычаю. Наверное, не свидимся больше.
Амелин пододвинул лавку и сел рядом с княгиней. Ему многое хотелось сказать ей, но он молчал.
Дарью Всеволод Гаврилович возненавидел за то, что эта малограмотная горничная посмела с таким презрением говорить с ним, учить его, смотреть свысока. Лишь от одной женщины на свете он мог снести такое отношение, но ею была княгиня Олицкая, великолепная, царственная, наделённая большим умом. Но никак ни от этой непризнанной княжны.
О том, что происходящие в доме преступления дело рук Дарьи, Амелин смутно начал догадываться после самоубийства Владимира Александровича. Вспомнились клятвенные угрозы горничной… Да и чего нельзя ждать от дочери преступника и сумасшедшей?
После смерти князя Антона, Всеволод Гаврилович отыскал горничную и, прижав в укромном углу, пригрозил:
– Вот что, тварь, я всё знаю…
– И что? – наглая ухмылка в ответ. – Давай, пойди к ней! Расскажи! Окажи ей эту услугу! Может, она тебя, наконец, оценит! Эх, ты, социалист! Что, сладок хлеб княжеский?
– Нет, не пойду, – сквозь зубы процедил Амелин. – Но предупреждаю, если ты тронешь моего сына…
– Отцовские чувства проснулись? Экое диво!
– Если ты его тронешь, я всё расскажу московскому следователю, и ты отправишься в Сибирь в кандалах! Поняла?!
Ему казалось, что этот веский аргумент должен потрясти и испугать горничную, но та лишь расхохоталась в ответ:
– Давай, донеси на меня! А уж я на следствие все ваши тайны выложу! И лучше тогда твоему сыну будет сломать шею, чем такого позора нахлебаться!
Всеволод Гаврилович смотрел на хохочущее лицо Дарьи и не находил слов. Это была не женщина, а змея, змея, которую нужно раздавить, пока она всех не отравила своим ядом.
– Ничтожество! – продолжала она, трясясь, словно в нервическом припадке. – Вот, стану здесь хозяйкой, узнаешь меня! Холоп… И по Владимирской дорожке не я, а ты пойдёшь!
Амелин зажал горничной рот и прошипел:
– Запомни, если тронешь его, я тебя убью.
– А рука не дрогнет?
– Моя рука – не дрогнет. Я двадцать лет животы вспарываю.
Но она всё-таки не испугалась угрозы… Более того, эта хитрая бестия, оказывается, устроила всё так, что подозрения пали на него, Амелина. Всеволод Гаврилович был вне себя.
Своё слово он держал всегда. Позволить этой обезумевшей змее наслаждаться разбрызгиванием яда на следствии Амелин не желал. Это уже было дело принципа. Незачем ждать, пока эти следователи и судьи определят преступнице кару, он покарает её раньше.
Дом Олицких Всеволод Гаврилович знал, как свои пять пальцев, и чулан, в котором была заперта Дарья, нашёл легко. Её даже не охраняли, а замок, висевший снаружи, легко было открыть, имея некоторый опыт. Впрочем, может, всё это сделано было нарочно? Может, её сиятельство готовилась сама покарать преступницу, чтобы спасти от позора своё имя?
Амелин скользнул в чулан, пряча за спиной смоченный эфиром платок. Увидев его, Дарья вскочила на ноги.
– Что, тварь, не ждала меня в гости? – хрипло спросил Всеволод Гаврилович. – А я ведь по твою душу пришёл.
– Уйди прочь! В острог угодишь!
– Ничего, не угожу! А слово я держать привык. Что же ты, Даша, меня не послушалась? Старших слушать надо! – шипел Амелин, надвигаясь на горничную и чувствуя удовольствие от испуга, исказившего её лицо. Она отпрянула, затем бросилась на него, как разъярённая тигрица и расцарапала щёку. Амелин крепко схватил её и зажал рот и нос приготовленным платком. Когда Дарья лишилась чувств, Всеволод Гаврилович достал из кармана шнурок, повесил его на крюк – имитировать самоубийство оказалось не так сложно.