Правда, самоубийству горничной никто не поверил. Амелин ожидал ареста, но за ним отчего-то не приходили. По ночам ему стал сниться тёмный чулан и убитая им женщина. Тогда Всеволод Гаврилович решил уехать. Как можно дальше. Прочь от этого проклятого места.
Теперь же Амелин искоса смотрел на княгиню, на свою Лизу, а она глядела куда-то в сторону, крутя в затянутых в чёрные перчатки руках всегдашний хлыст. Они молчали уже дольше пяти минут. Наконец, Олицкая сказала, не поворачивая головы:
– Мне тебя не хватать будет…
– Неужели, ваше сиятельство?
– Чтобы ты ни думал обо мне, Амелин, а тогда, двадцать лет назад, я тебя, в самом деле, любила, – княгиня покачала головой. – Ты тогда такой молодой был, горячий. И песни пел…
– Да и ты, Лиза, моложе была.
– Твоя правда.
– А что, Лиза, не хватит, небось, духу тебе бросить всю эту синагогу да и укатить со мной, как мы когда-то думали?
– Не хватит, Амелин. Хозяйство – моя каторга. Кабала моя. Но без этой кабалы я уже не смогу. А без тебя я привыкла.
Всеволод Гаврилович поднялся, взял баул и надел шляпу:
– Раз так, тогда прощайте, ваше сиятельство. Цветите дальше!
Елизавета Борисовна встала и в первый раз посмотрела на Амелина прямо, не отводя глаз.
– Прощай, Амелин. Не поминай лихом, – сказала она, протягивая руку.
Всеволод Гаврилович кашлянул, помялся, пожал протянутую руку:
– Сына береги. И себя тоже. Прощай!
Свой дом он покинул почти бегом, чувствуя устремлённый вслед себе взгляд княгини. Чёрт возьми, откуда же такая власть у этой бабы? Ещё бы чуть-чуть, и каяться бы перед нею начал! Права была Дашка: растепель, как есть растепель! Сущая размазня! Ничтожество! Перед бабой так рассиропиться! А ещё социализм проповедовать хотел. Ну, всё, теперь – всё! Сейчас в город, на вокзал, а оттуда… К чёрту на кулички, не важно. Только прежде надо ещё одно дело закончить. И противное же дело! Но ничего не попишешь, надо. Покойнику обещал… Да и дело-то – плёвое. Только что противное…
Амелин тряхнул головой и бодро пошагал по разбитой дороге. Сзади послышался скрип колёс. Он обернулся и увидел отъезжающую в противоположном направлении коляску княгини, которой правила она сама, гордая, прямая, независимая…
– От пламени страстей, нечистых и жестоких,
От злобных помыслов и лживой суеты
Не исцелит нас жар порывов одиноких,
Не унесет побег тоскующей мечты,
Не средь житейской мертвенной пустыни,
Не на распутье праздных дум и слов
Найти нам путь к утраченной святыне,
Напасть на след потерянных богов… – пел мелодичный женский голос под аккомпанемент рояля. Жигамонт остановился у дверей гостиной и осторожно заглянул внутрь.
На рояле играл князь Володя, а пела, к удивлению доктора, племянница Николая Степановича. Этот импровизированный концерт слушали Надя и Пётр Андреевич.
– Не нужно их! В безмерной благостыне
Наш Бог земли своей не покидал
И всем единый путь от низменной гордыни
К смиренной высоте открыл и указал.
И не колеблются Сионские твердыни,
Саронских пышных роз не меркнет красота,
И над живой водой, в таинственной долине,
Святая лилия нетленна и чиста.33
Раздались аплодисменты.
– Ася, у вас прелестный голос! – воскликнул Володя, вскакивая.
– Это просто романс очень красивый, – улыбнулась Ася. – Жаль, что у меня не было времени разучить ваших романсов. Пожалуйста, подарите мне партитуры – я разучу их в Москве.
– О, с превеликим удовольствием! – кивнул молодой князь. – Жаль, что вы уже уезжаете.
– Ничего не поделаешь, – развёл руками Вигель. – Мне необходимо возвращаться к службе. Но, когда вы с Надей будете в Москве, наши двери всегда для вас будут открыты.
– Да-да, вы непременно навестите нас, – сказала Ася.
– Ваши гости, – улыбнулся Володя. – Увы, на вашу свадьбу мы не сможем приехать. Матушка больна, и мы, как только выправим документы, отбудем в Карлсбад.
– Приезжайте после. Мы всегда будем вам рады.
– Всенепременно! А на вашу свадьбу я напишу какой-нибудь музыкальный экспромт! Соло для скрипки! Кстати, и вы не забывайте нас! Приезжайте когда-нибудь.
И когда-то успели сдружиться эти молодые люди, искренне заверяющие теперь друг друга в вечной преданности и радующиеся жизни, несмотря на то, что столько горя только-только обрушилось на этот дом? В молодости всё кажется легче и проще… Молодость! Прекрасное время! Правда, много появилось молодых, но больных нервами, страдающих разными расстройствами – уж кому, как не врачу знать об этом? Но эти четверо, кажется, вполне крепки и здоровы телом и духом, и оттого так отрадно смотреть на них…
Кто-то тронул Жигамонта за рукав. Он обернулся и увидел княгиню Олицкую.
– Как хороши эти молодые люди, не правда ли, милый Жорж? – спросила она, точно читая мысли доктора. – Неужели и мы были такими?
– Должно быть, были когда-то, княгиня, – отозвался Георгий Павлович.
– До вашего отъезда ещё более получаса. Прогуляемся по саду напоследях? Нам есть, о чём поговорить…
День выдался прохладным, и княгиня куталась в накидку из тонкой шерсти искусной вязки. Со множества клумб смотрели яркие шары роз, георгин и каких-то иных цветов, названий которых доктор не знал.
– Вот, вы уедете, милый Жорж, и этот дом совсем опустеет, – вздохнула Олицкая, срывая крупную белую розу и вдыхая её аромат.
– Отчего же совсем? Владимир с молодой женой будут жить с вами.
– Они скоро тоже уедут.
– Да, я знаю. В Карлсбад. Но они вернутся.
– Нет, милый доктор, – покачала головой княгиня. – Они не вернутся. Для Кати будет тяжело жить в этом доме. А Володя хочет посвятить жизнь музыке. А для этого ему нужно жить не здесь… Во всяком случае, первое время. Жорж, чтобы осесть в деревне и жить в ней спокойно, человеку прежде много погулять надо, поездить… Думаете, в Европу они зачем рвутся? Из-за красот? Из-за моды? Нет, для усталости. Вот, устанут от пышности Европ и блеска столиц, и родным и прекрасным покажется им наше захолустье. Только когда это будет? Они уедут, Родя уйдёт в монастырь, и останутся со мною лишь дядя Алексей, Маша и мерзавец Лыняев… Дядя стар… Ах, милый Жорж, вы понимаете, что моя жизнь рушится? Сыновья моего мужа были всегда ко мне враждебны, мы жили на ножах, и были моменты, что и сулила я им в сердцах про себя всякого лиха, как и они мне, но, вот, их нет, и мне страшно. Когда я представляю себе, что уже сегодня вечером я войду в столовую, сяду за стол, и никого за ним не будет, меня охватывает ужас…
– В таком случае, может, и вам стоит сменить обстановку, уехать куда-нибудь, развеяться? Погостить у кого-нибудь? Есть же у вас друзья…
– Да какие у меня друзья! – вздохнула Елизавета Борисовна. – Никого у меня нет… К тому же я не могу оставить хозяйства. Мы давеча виделись с Арсением Григорьевичем, с Надиным отцом… Кто бы мог подумать, что роднёй станем! Он человек суровый, так я его сюда пригласила, чтобы уж породниться и всякие вопросы утрясти. Хотим мы с ним маслобойню наладить, а там может и фабрику какую. Ведь столько же можно доброго сделать, когда с умом взяться! Столько богатства у нас, а мы мимо проходим. Немцы бы чего уж натворили! А нам вроде незачем, катится всё само собою, а нам шевельнуться лень.
Жигамонт заметил, как заблестели глаза княгини, стоило ей оседлать своего любимого конька. Нет, эта женщина не пропадёт. Она боец, у неё есть идея, есть дело, в которое она верит, и это будет держать её. Но Олицкая вдруг снова помрачнела:
– Вот, думаю только, добро: потружусь я ещё лет десять, пусть двадцать даже (в моём роду все долго живут), а ведь всё одно помирать, и куда всё? Разве Арсения Григорьевича дети возьмутся. Или же Володины подрастут да хозяйствовать надумают…
Елизавета Борисовна запрокинула голову, посмотрела на ясное в редких облаках небо:
– Милый доктор, а всё-таки страшно стареть… Я намедни представила себе свою старость. Пустой дом, старуха, сидящая за расходными книгами, уже ослабевшая умом, памятью и здоровьем, а потому не успевающая за всем следить, мерзавец-управляющий, пользующийся этим и ворующий… И, вот, хозяйство начинает разваливаться вслед за хозяйкой, которая этого не замечает… Жуткая картина, не правда ли?
– Не нравится мне ваше расположение духа, – очень серьёзно сказал Жигамонт.
– А уж мне как не нравится! – усмехнулась княгиня. – Никогда ещё мне так тяжело не было. Всё бодрилась… Вот, если бы вы могли остаться, милый Жорж…
Доктор вздрогнул, поправил галстук:
– Вы же знаете, Елизавета Борисовна, что я не могу оставить свою практику, своих пациентов.
– Тех, что лечатся, по вашему выражению, от скуки? – спросила Олицкая. – Я думаю, они прекрасно обошлись бы без вас. Но простите меня! Это уж я сдуру сказала вам. Я понимаю, что ваша жизнь – в Москве, что вы не можете изменить её из-за того, что на меня напала такая причуда. Но, по крайней мере, милый Жорж, навещайте хотя бы иногда вашу Лизхен. Помните, вы меня так иногда называли в письмах, в Карлсбаде?
– Я буду приезжать к вам так часто, как только позволят мне мои обстоятельства, и писать гораздо чаще, чем прежде, – пообещал Жигамонт, крепко пожимая руку княгини.
– Пишите, милый доктор, пишите чаще. Все ваши письма у меня хранятся в большом резном ларчике, я их иногда перечитываю и представляю вас… Как вы живёте в Москве, как работаете, как посещаете театры… И мне кажется, что вы где-то совсем близко.
– А вы приезжайте по весне в Москву, – сказал Георгий Павлович. – Я отменю ради такого случая все дела, и посвящу освободившееся время целиком вам.
– Может, я и воспользуюсь вашим приглашением. В конце концов, что страшного случится от моего отсутствия? Ну, украдут чуть больше, чем положено: разве это так важно…
Полчаса пролетели незаметно, и неизвестно, сколько бы ещё продлился этот разговор, если бы не появление Николая Степановича.
– Прошу меня извинить, – сказал он, – но поезд вряд ли согласиться ожидать нас. Лошади поданы, и мы все ждём только вас, Георгий Павлыч.