– Это я задержала доктора, – улыбнулась Елизавета Борисовна. – В самом деле, уже так много времени. Пора, пора…
У парадного подъезда дома стояла запряжённая тройкой гнедых коней просторная коляска на четыре места. На козлах сидел согбенный старик Анфимыч. Лошади потряхивали ушами и переступали копытами, ожидая отправки в путь.
Пётр Андреевич облокотился на открытую дверцу коляски и о чём-то толковал с Володей, по обыкновению, не могущим стоять на одном месте, и от того пританцовывающим и оживлённо жестикулирующим. Казалось, что этот молодой человек всегда слышит внутри себя какую-то музыку. Тут же была и жена его, скромно державшаяся в стороне.
Проводить гостей спустился и сам Алексей Львович Каринский с внучкой. Маша тотчас же подошла к Асе, и, взявшись за руки, девушки принялись оживлённо обсуждать что-то.
Алексей Львович щурил на солнце обрамлённые густой сетью морщин прозрачные стариковские глаза и чему-то улыбался.
– О, даже вы здесь, дядюшка! – сказала ему княгиня. – Осторожнее, нынче прохладно.
– Так ведь я только проститься, а потом снова вернусь в дом, – отозвался старик. – Хочу сделать кое-какие записи…
Георгий Павлович приблизился к Каринскому:
– Мне жаль, Алексей Львович, что так мало удалось провести времени в вашем обществе.
– Не ву деранже па, мон ами34, я непременно вышлю вам экземпляр моих записок с дарственной надписью, если только Господь сподобит меня окончить их. Машеньке сейчас не до того, поэтому работа замедлилась… Пур фий35… Она так огорчена всем случившимся! А я ничего не могу сделать для неё. Но пардон, я вас задерживаю. До свидания, любезный Георгий Павлыч. Бон шанс э бон вояж36!
– Большое спасибо, – Жигамонт поклонился Каринскому, затем простился с княгиней и другими членами семьи и сел на переднее сидение коляски рядом с уже занявшим своё место Немировским.
– Ты пиши мне, шер капин37, – говорила, между тем, Ася Маше. – Я, как приеду, так и за письмо тебе засяду. Я письма писать очень люблю. И приезжай к нам! Чудо было бы, если б ты выбралась ко мне на свадьбу…
– Я не смогу оставить Родиона и дядюшку.
– Я понимаю. Но всё-таки приезжай когда-нибудь, милая моя! Я так тебе буду рада, что и сказать нельзя!
Обе девушки прослезились, крепко обнялись и расцеловались, и Вигель помог невесте подняться в экипаж, после чего вскочил в него сам и захлопнул дверцу.
– Ну, в добрый путь! – послышался громкий голос княгини.
– С Богом, – откликнулся Немировский.
Кучер тронул поводья, и коляска покатилась. Жигамонт видел, как Алексей Львович обнял внучку и шепнул ей что-то, а она, промокнув платком глаза, махнула вслед отъезжающим. Ася помахала ей в ответ рукой.
Княгиня сделала несколько шагов вслед за коляской. Прочие провожающие стали расходиться, а она всё стояла на дороге, и великой одинокостью веяло от её высокой, прямой, облачённой в траур фигуры. Внезапно Георгий Павлович увидел, как Олицкая поднесла к глазам платок. Сердце доктора сжалось, словно вся боль Елизаветы Борисовны в этот миг передалась ему. Если бы он мог забрать её всю себе!
Наконец, и княгиня повернулась и побрела к дому, и впервые в её фигуре не было всегдашней величественной прямоты, но появилась какая-то надломленность, словно придавило неподъёмной кладью эту гордую женщину.
Жигамонт закусил губу. Коляска повернула, и вскоре усадьба исчезла из виду.
– Вам грустно, доктор? – негромко спросил Немировский.
– Да, Николай Степанович. Вся эта история оставила в моей душе тяжёлый осадок.
– Она справится, Георгий Павлыч.
– Кто?
– Княгиня. Стиснет зубы, выпрямится и снова возьмётся за дело с прежней хваткой.
– Ля фам форт38, – задумчиво произнесла Ася. – И всё-таки мне жаль её. А ещё больше Машу. Если все Олицкие в какой-то степени расплачивались за свои грехи, то за что платит она?
– Вероятно, за любовь, – откликнулся Вигель.
Ася положила голову ему на плечо и вздохнула:
– Почему за неё надо платить?..
Лошади бежали всё быстрее, и, вот, уже стремительно проносились мимо перелески, сёла, золотистые поля, на которых мужики уже начинали убирать урожай.
Немировский скрестил руки на груди, прикрыл глаза и промолвил:
– Эх, грехи наши тяжкие… Вот оно: ели халву, да горько во рту…
Эпилог
– Господи, упокой души грешных раб Твоих Феодора и Агафьи…
Тускло поблёскивали синенькие, красные и зелёные лампадки под тёмными сводами старого храма, слабо освещаемого дневным светом, проникающим сквозь узкие прорези окон. Высоко-высоко каким-то дивным живописцем, не оставившим имени своего благодарным потомкам, изображена была сцена Страшного Суда. Отвратительный змей низвергается в огненное озеро, а вслед за ним обезумевшие от ужаса грешники, подталкиваемые вездесущими бесами, и белые ангелы с мечами сходят на землю, очищая её, и разламывается земля, и из открывшихся могил поднимаются воскресшие праведники, а над всем этим восседает на престоле Судия, по правую руку которого становятся верные Ему, а по левую разверзается бездна для отпавших…
Всякий день становился отец Андроник на колени перед распятьем, терпя мучительную боль опухших ног, и долго-долго клал земные поклоны, так что измождённое лицо его покрывалось потом.
Некогда мать его, терявшая одного за другим детей и уже почти отчаявшаяся дать продолжение роду, забеременев вновь, обещала ребёнка Богу. Родившийся мальчик был наречён Кузьмой. Он рос тихим и богобоязненным, радуя престарелых родителей кротостью и прилежанием во всём. Рано осиротев, Кузьма должен был удалиться в монастырь, исполнив тем самым обет, данный матерью, но на пути его встретилась прелестная девушка Агаша. Агаша была очень бедна, отец её был плотник и погиб, упав с большой высоты, а мать умирала от чахотки. Страшно было подумать, что ждало несчастную девушку в скором будущем: они либо умерла бы, либо пошла по стезе девиц известного рода и погубила бы себя. Допустить этого Кузьма не мог. Он всей душой полюбил Агашу и ради неё презрел материнский обет. Женившись, Палицын открыл лавку церковной утвари, приносившую небольшой, но постоянный и достаточный для скромной жизни доход.
Через некоторое время Агаша родила сына, названного Фёдором. Мальчик был очень похож на отца, только послабее, часто хворал, печалился. Родители постоянно боялись за единственного сына, словно предчувствуя, что он рано уйдёт от них… К тому же Палицын страшился, что Господь прогневается на него за нарушенный обет, а потому денно и нощно отмаливал свой грех.
И, вот, Федя влюбился. И снова Кузьма Григорьевич видел большое сходство этой любви со своею собственной. Как и его Агаша, Аннушка, швея из мастерской фрау Ульбрехт, была крайне бедна и несла тяжкую сиротскую долю. Федя не чаял в девушке души. Каково же было потрясение, когда в одно роковое утро к Палицыным заявились полицейские и арестовали Фёдора по обвинению в убийстве Аннушки.
После ареста Кузьма Григорьевич виделся с сыном в тюрьме. Он смотрел на сломленного, исхудавшего Федю, так похожего на него самого, и содрогался. Несчастье сокрушило Фёдора, казалось, что и сам рассудок его помутился. То и дело он начинал плакать, вспоминая сою Аннушку, потом истово молился и клялся, что он не виновен…
– Батюшка, батюшка, вы мне верите? Я не убивал Аннушку! Я её люблю… И она не такая! Они лгут! Они клевещут на неё! Как они смеют? Она была чистая, невинная… Батюшка, скажите им, чтобы они не смели лгать о ней…
Не так страшно было для Фёдора то, что его обвиняли в убийстве, как то, что его невесту объявляли девицей лёгкого поведения, одной из красоток фрау Ульбрехт. И на следствии Федя почти не защищал себя, а требовал не лгать об Аннушке, чем ещё больше укреплял подозрения в свой адрес.
В невиновности сына Палицын не сомневался. Он слишком хорошо знал своего мальчика, ласкового, по выражению матери, «аки телок». Сердце Кузьмы Григорьевича разрывалось, во всём случившимся он обвинял себя, видя в своём горе кару за неисполненный обет…
Но за что же Федю? Если виноват сам Палицын, так пусть бы поразило его какой-нибудь страшной болезнью! С каким смирением, благодарностью и радостью он принял бы её! Первый раз в своей жизни Кузьма Григорьевич возроптал на Бога, усомнился в справедливости его и пошатнулся в своей вере. Много раз перечитывал он историю многострадального Иова, ища обрести в ней наставление себе, но облегчение не приходило. Душа Палицына не желала смиряться с горем, душа пылала и восставала и требовала отмщения истинным виновникам, но их Кузьма Григорьевич не знал…
После приговора слегла Агаша… За что ей это страдание? Разве она виновата? В страдании душа очищается, потому его следует благословлять… Так пусть бы очищались чёрные, как дёготь души, а Агаша и так сама чистота! Так почему же наоборот?! Как легко было найти объяснение тому, как легко было говорить о Божьей милости, когда несчастье постигало ближних, но куда только подевались эти правильные доводы, стоило ему постучаться в собственную дверь?!
Никому не дано уклониться от предназначенного свыше. Лишившись сына и жены, Палицын исполнил материнский обет и принял постриг. Возвращение к Богу заняло несколько лет, и эта вновь обретённая, выстраданная, огнём испытанная вера была гораздо горячее прежней, привычной, когда всё исполнялось не столько по велению сердца, сколько по заложенному с детства правилу.
Оставив Звенигород, отец Андроник стал служить в храме недалеко от Коломны. Однажды после службы к нему подошёл юноша, при взгляде на которого у священника дрогнуло сердце, настолько он был похож на его покойного сына. Юноша представился князем Родионом Александровичем Олицким и сообщил о своём желании посвятить жизнь Богу. С той поры они виделись очень часто, подолгу разговаривали. Если Родион уезжал из имения своего отца, то писал своему духовному наставнику письма, не тая от него ни единого своего помысла. Отцу Андронику иногда казалось, словно это его Федя воскрес, и оттого он так привязался к юному князю.