Семья Олицких не отличалась религиозностью, что сразу отметил священник. Он часто бывал в их доме, высоко ценил ум Елизаветы Борисовны и благородство её дяди Алексея Львовича, но не мог не сокрушаться царившей во всех членах семьи отчуждённости от Бога. Занедужил старый князь, и отца Андроника позвали исповедовать его. То, что он услышал из уст умирающего Александра Владимировича, потрясло его. Перед ним был убийца его сына, убийца его Фёдора исповедовался ему в своём преступлении…
Отец Андроник едва сдержал стон. Его первым побуждением было проклясть князя и его старших сыновей, но он смирил себя… Ночь прошла в пламенных молитвах и слезах. Отец Андроник умолял Бога дать ему смирения, чтобы не мстить, дать сил, чтобы простить и не позволить гневу взять верх в своей душе. К утру стало легче… Промыслу было угодно испытать Палицына ещё раз, и этой вышней воле надо было покориться, не уклоняясь от неё.
А через некоторое время один за другим стали умирать князья Олицкие, и отец Андроник однажды поймал себя на страшной мысли: он ощутил удовлетворение от того, что бич Божий обрушился на убийц его сына. Стало быть, душа не простила и требовала отмщения, стало быть, сидел в ней этот не дремлющий бес, высунувший свои мерзкие рога, едва случилось ему попущение… Душа отца Андроника не находила покоя, и ночи, проведённые в молитвах, изнурение себя жёстким постом не могли снять с неё тяжёлую кладь…
– Господи, упокой души грешных раб Твоих Александра, Владимира, Антона, Бориса… Милостив буди мне грешному!
Раздался стук в дверь. Кряхтя, отец Андроник поднялся с колен и, стиснув зубы от боли, медленно побрёл открывать. Нежданным гостем, к его удивлению, оказался сельский врач Амелин.
– Здравствуйте… – начал Всеволод Гаврилович и замялся. Очевидно, обращение «батюшка» или «отец Андроник» не шло с его уст, поэтому он предпочёл католическое, произнесённое язвительно: – Здравствуйте… святой отец…
– Здравствуйте, доктор. Удивлён вашим посещением. Что-то случилось?
– О, нет! Я никогда бы не пришёл к вам, если б покойный Антон Александрович не утрудил меня просьбой передать вам своё письменное покаяние. Вот-с, извольте получить, – Амелин протянул отцу Андронику свёрнутые вчетверо листки.
– Вы уезжаете куда-то? – спросил священник, увидев в руках доктора баул.
– Да, надоело мне здесь. Пора и честь знать!
– Что же, доброго пути.
– Благодарствуйте! – Амелин отчего-то замешкался, точно хотел добавить ещё что-то.
– Вы хотели мне ещё что-то сказать?
– А что, святой отец, отпустили бы вы мне грехи, когда бы я вам сказал, что человека убил?
– Если бы от души покаялись, отпустил бы.
– Ну, нет, – Всеволод Гаврилович криво усмехнулся. – Каяться я не стану! Жаль, что чёрта нет на самом деле, хотел бы я с ним повстречаться!
– Так ведь он прямо за вами стоит, Всеволод Гаврилович, и ухмыляется точно так, как вы теперь, да только над вами.
Амелин зло сплюнул и, не прощаясь, резко развернулся и ринулся прочь так быстро, будто за ним гнались.
– Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки,—
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой…
Отец Андроник покачал головой, развернул письмо и, прищурив близорукие глаза, стал разбирать неровный почерк князя.
«В тот год, – писал Антон Александрович, – я получил из полка отпуск сроком на целый месяц. Я был молод, горяч и жаждал всяческих удовольствий и увеселений. Отгулять так, чтобы потом на всю жизнь хватило! С таким стремлением я приехал в Москву, где в ту пору проживал мой брат Владимир, ведший рассеянно-светский образ жизни, скучавший и ненавидящий, как мне показалось, весь мир, как и положено мизантропу.
Дни проносились в бесконечных попойках, посещениях известного рода заведений, кутежах, подробностей которых я не помню, да и не важны они…
На свою беду я однажды встретил на улицу прелестную девицу, свежую, как едва распускающийся бутон. Кто видел её, тот поймёт, что нельзя было не воспылать страстью к ней. Я пытался завязать знакомство, она пугливо убегала, я приходил в ярость, во мне проснулся инстинкт охотника… Я решил, что эта дичь должна стать моей, во что бы то ни стало. Никогда прежде отказов мне встречать не доводилось, и это было делом принципа.
Сдуру я рассказал обо всём брату. Моя история развлекла его, и он заявил, что устроит мне свидание наедине с моей «бель флёр» в три дня, так как хорошо знает хозяйку заведения, в котором она работала. Я доверился ему и снова ударился в кутежи, почти позабыв о неприступной красавице.
Аккурат на третий день в одном из трактиров меня отыскал Владимир и сказал, что «бель флёр» ожидает меня. Я был пьян, как извозчик, и даже не помню, как мы доехали до места свидания…
Всё дальнейшее я помню смутно. Помню, как вошёл в нумер и увидел её… Девушка лежала на постели, кажется, спала… Уже потом я узнал, что перед этим Лейда напоила её чаем, в которое подмешала снотворное… Но что я соображал в тот момент? Я видел перед собой самую соблазнительную красотку, которую только приходилось мне видеть, кровь бросилась мне в голову… Я осторожно совлёк с неё платье, стал целовать её…
Когда я очнулся, то услышал, как в соседней комнате бранились между собой Лейда и Владимир.
– Старая сводня, ты клялась, что всё будет без сучка и задоринки!
– Кто же мог подумать, что она окажется такой дикаркой! Среди моих девушек таких не бывало! Ну, поплачут для порядка сперва, да скоро утешатся! Ваш брат сам хорош! Надо же было иметь деликатность!
– Какая, к чёрту, деликатность?! Ты ведь обещала, что она не проснётся!
– Она, действительно, должна была спать ещё целый час, за который мы бы успели отвезти её ко мне, и она бы ничего не узнала!
– Надо было подмешать больше снотворного, старая дура! – голос брата дрожал. – Зачем я только связался с тобой!
– Зачем связалась с вами я! И с вашим полоумным братом! Даже если девчонка оказалась дикаркой, и снотворное перестало действовать слишком рано, это не повод хвататься за нож! А что теперь?! Это же Сибирь!
Я так и не знаю наверное, что произошло в ту проклятую ночь. Мой брат и Лейда сказали мне, что убил я… Если бы я мог хоть что-то соображать, я никогда не допустил бы случившегося, но к чему теперь эти оправдания? Я ничего не помню! Убил ли я, или это сделали они, а меня обманули. Я помню лишь одно: её, лежащую на полу, мёртвую, а вокруг кровь… Я и теперь вижу это, стоит закрыть глаза.
Я бросился на вошедшего Владимира с кулаками:
– Негодяй! Зачем ты убил её?!
– Ты убил. Или, если желаешь, мы…
Каким холодом обдали меня эти слова. Я убил! Мы убили! Действительно, мы…
– Ты хотел заполучить эту дикую лань. Я помог тебе. А ты… – я плохо расслышал ту брань, которую адресовал мне мой братец. Главное, что волновало его, это честь имени, которое могло быть опозорено. И он сделал всё, чтобы этого не произошло, сделав так, чтобы все подозрения пали на невинного…
Когда я немного протрезвел, мною овладел ужас от совершённого. Я решил пойти в полицию и во всём признаться, но прежде я зачем-то поехал к отцу и всё рассказал ему. Отец был в бешенстве. Узнав о моём решении, он влепил мне пощёчину:
– Идиот! Ты хочешь покрыть позором моё имя?! Навсегда опозорить всю нашу семью?! Я не позволю тебе этого! Лучше пусти себе пулю в лоб! Одним дураком будет меньше!
Я поднялся к себе, достал дуэльный пистолет, приставил дуло к виску… но выстрелить не смог. Я струсил. Я не застрелился и не сдался полиции. Я ушёл из полка, затворился в имении и стал топить свой кошмар в вине…
Отец послал в Москву Борю Каверзина, наказав ему сделать всё, чтобы ни одно подозрение не коснулось фамилии Олицких. Боря уже тогда был докой в таких делах! Он сделал всё, как должно, наша проклятая фамилия нигде не мелькнула, мы остались ни при чём, фамильная честь не пострадала. А за нас отправился на каторгу какой-то Фёдор Палицын…
Владимир отбыл в Европу, за ним последовал и отец с мачехой. «Поправлять здоровье»…
Этот кошмар преследует меня всю жизнь. Я знаю, что мне нет оправдания ни на этом свете, ни на том. Я убил двух человек. Даже, если не я зарезал несчастную девицу, то я был причиной её гибели. И из-за меня умер на каторге невиновный. А мне не хватило духу даже застрелиться. Я убийца, трус и ничтожество, и в этом каюсь, хотя не знаю нужно ли теперь кому-нибудь моё покаяние, кроме меня самого… Моё покаяние опоздало, я ничего не сделал для искупления своего преступления, и моя жизнь превратилась в кошмар… Каждую ночь она является мне и смотрит на меня. Я не вижу её лица, но знаю точно, что это она. И в аду, если он есть, она будет смотреть на меня… Вечно… Будет смотреть и никогда не скажет: «Отпущаются тебе грехи твоя!» О, сколько бы я отдал, чтобы услышать эти слова! Целую жизнь…»
Отец Андроник кончил читать, и по его иссохшему лицу, по глубоким бороздам морщин покатились слёзы. Он осенил себя крестом и прошептал, глядя замутнёнными влагой глазами в небо:
– Боже, упокой душу раба Твоего Антона, отпусти ему грехи его, как отпускаю ныне я!