и. А потом они с Львом Сергеичем начали ростить бонзайчики и деревенских обучили. Тогда, до революции, очень богатая у нас деревня была. Многому он нас научил: как себя в чистоте содержать, как покойников хоронить, как в мире и покое жить, храм нам поставил... А как ушел он от нас — тут сразу революция грохнула. А потом война, потом коллективизация, потом опять война... А там, глядишь, все позабыли наши мужички и закурначили, как прежде.
— Что сделали мужички? — не понял Савицкий.
— Ну, загуляли то есть, — пояснил председатель.
— А куда ушел ваш учитель? Странничать? — спросила княжна.
— На небо он ушел, — подняв глаза к потолку, произнес Герасим. — Он же немолодой уже был, когда к нам попал. Но гири свои — это, значит, долг — исполнил. Любил-то он всегда только Дуню, Танюху и Надюху, но гиревые детки от него, почитай, в каждой избе были. Потом, после Халхин-Гола, их всех и пересажали. За пособничество. А какое у нас пособничество, кому? Мы всегда на отшибе жили, наособицу, никто нам не пособлял, ну и мы никому, кроме как советской власти в войну... А после войны совсем захирела наша деревня. Но, видно, не оставлял нас учитель своим божественным попечением. Как-то раз — при Хрущеве уже — заехал к нам какой-то профессор в очках, увидел бонзайчиков — и заплясал даже. То-се, со стариками оставшимися покалякал и уехал. Потом вдруг комиссия из Москвы приезжает — мы сперва перепугались, думали, совсем со свету сжить хотят. Ан нет. Начали нас на смотры всякие таскать, записали в народные художники, бонзайчиков наших покупать стали. И наступило благоденствие, почти как при учителе.
Пекунин замолчал и некоторое время сидел, блаженно улыбаясь.
— А потом? — спросила княжна.
Председатель махнул рукой.
— А потом перестройка ухнула — и никому мы стали не нужны, как пережиток социализма. Я их, главное, спрашиваю — ну какой социализм, когда у нас еще до революции первые бонзаи росли? Их же предки нашего учителя тыщу лет до этого сажали, ну при чем тут Советы? Но меня никто и слушать не стал. А потом... Эх, да видели вы все!
— Я слышал, у вас птицеферма процветает? — попытался сменить тему Савицкий.
— Да какой там процветает! — снова махнул рукой председатель. — Так, вяло телепается. Не помираем, конечно, как соседи... Но сам посуди: мужики все спившись. А которые не спившись — тем тяжко приходится. Баб-то у нас много, совсем нас загоняли. Все спят и видят, что Сусуки-сан к нам вернулся. Придет, говорят, и всех нас полюбит, как раньше. Девок тоже много незамужних. Я все боюсь, как бы не взбунтовались. Покуда сдерживать удается: по две смены на ферме поработаешь — не до мужиков будет, но они с каждым годом только здоровеют! А мужики — еще пуще спиваются.
— А как же бонсайчики? — спросила Вера. — Они у вас такие красивые, мы в магазине видели! Вы еще сажаете их?
— Да, содим по привычке. Учитель же велел. Сказал: не посадите сотню — будут в тот год многие беды и лишения. Только кому теперь наши бонзайчики нужны? Это при советской власти мы ими прикрывались. Вот, мол, народный промысел такой, патриотическое воспитание, то-се, березки выращиваем. А теперь...
— А что теперь? Теперь только и торговать! В Москве такие штуки — от десяти тыщ и выше. А сорокалетних днем с огнем не достанешь! — проявил осведомленность Петр Алексеевич.
— Так ведь до нас-то доехать надо. А дорога — сами видели. Да и кто ж отечественный товар-то купит? В Москве ж разве своими руками бонзайчиков ростят? Все, поди, привозное.
— Так сами бы и возили. Понадобится один грузовик и два водителя. — Савицкий достал из кармана мобильный телефон и начал что-то высчитывать на калькуляторе. — Это получается...
— Да ничего не получается! — перебил его Пекунин. — Возили уже! Только все водители через тот извоз пропали, а некоторые и с машинами.
— Разбились? — ахнула княжна.
— Сбежали. А которые остались — те так пьют, что к рулю подпустить страшно. А чтобы к нам сюда кто-то свой транспорт прислал — нужно это...
Председатель достал из-под пресс-папье замусоленный клочок бумаги и прочитал:
— ...уникальное торговое предложение нужно. Это значит — ни у кого другого такого вы не купите ни за какие деньги, понятно? А что я им предложу? Каждому пятому покупателю — десяток крашеных яиц в подарок?
Пекунин снова махнул рукой и убрал шпаргалку обратно под пресс-папье.
— А бонсай, который Лев Сергеевич посадил, — сохранился? — спросил Петр Алексеевич.
— От я балда! — хлопнул себя по лбу председатель. — Надо ж было вас первым делом к нему вести. Пошли за мной!
В соседней с кабинетом комнатке было тесно: вчетвером еле поместились. Рядом с алтарем Сусуки стояли на специальных треногах самые почетные бонсаи.
— Я их всех в лицо знаю. Потому что хожу за ними, — Пекунин сдунул несуществующую пылинку с крошечного остролистого клена, а затем указал на крупную кривую березку. — Вот она, красавица! Сам Лев Сергеич посадил!
Гости переглянулись.
— Я ее куплю, — тут же сказал Савицкий. — Сколько?
— Не продается! — Председатель насупился и даже заслонил реликвию своим телом. — Сто лет этой березе. За ней уход особый нужен. Я знаю, какой, а вы — нет. Все, экскурсия окончена.
Герасим вытеснил гостей обратно в кабинет и захлопнул дверь.
Потомки князя Собакина приуныли, зато Паша ни с того ни с сего заметно оживился. Он вальяжно раскинулся на стуле прямо напротив председателя и задушевным голосом произнес:
— Даже правнуку своего небесного покровителя не продадите?
— Да я бы даром отдал, — Пекунин прижал руки к груди и жалобно посмотрел ему в глаза. — Но никак нельзя. Не поймут меня. Это же последняя память о Льве Сергеиче. Помру я, а люди будут говорить: «Это того Пекунина хоронят, который хозяйскую березу в Москву запродал?» Даже не просите.
— А у меня, — сказал Савицкий, — есть уникальное торговое предложение. Обмен. Вам — фотография прадеда, а мне — береза. У вас ведь ни одного изображения Льва Сергеича нет?
— Ни одного, — Пекунин задумчиво потеребил растительность на подбородке и уставился в пространство, видимо, прикидывая, что будет говорить народ после его смерти, если он пойдет на такую сделку.
— А фото отсканировать можно, — вмешался Паша. — И отпечатать сколько угодно копий. В каждой избе можно будет повесить, рядом с учителем.
— Нет, — покачал головой Пекунин. — Береза одна, фотографий много. Вы мне фотографию — у вас еще останется. Я вам березу — у меня ничего не останется.
— Вы настоящий русский бессеребряный! — восхитилась княжна. — Вот это сила духа!
— А потому что вся сила — в правде. У кого правда — тот и сильней! — неожиданно с пафосом объявил председатель.
— О! — удивился Живой. — Это же «Брат-2». А говорили, что вам телевизор нельзя смотреть...
— Кому это нельзя? Мне, что ли, председателю? Мне можно. Вот дунькам нашим — нельзя. Насмотрятся на красивую жизнь — и в город посбегают. У меня дочки этой отравы уже попробовали, так теперь не знаю, что с ними делать. Пороть вроде поздно, а замуж — рано, да и не за кого. Разве что... — Председатель критически оглядел Живого, затем остановил взгляд на ладной фигуре Савицкого.
— Кстати, о кинематографе... — Живой вытянул ноги, откинулся на спинку стула и вкрадчивым голосом произнес: — У вас же уникальное торговое предложение под самым носом, а вы его не видите. Вы свои бонсаи в лицо знаете и друг от друга отличить можете. А покупатель — нет. А все почему?
— Да потому что дураки они невыбитые, — понурился Пекунин. — Невежество кругом одно.
— Да! Именно! И вы, от щедрот своих, должны развеять это невежество. Осветить светочем мудрости Сусуки-сана каждого дурака, пребывающего в позорной тьме незнания. Чтобы ваши бонсаи не были все на одно лицо, им нужно перво-наперво дать имена. Продающие имена. Вот, скажем, есть у вас береза. А мы назовем ее — как?
— Дуня? — предположил председатель.
— Имя хорошее. Но плохо продает. Мы назовем наш продукт — «Белая береза под моим окном». На стихи Есенина. Чего там эта береза делает?
— Принакрылась снегом, будто серебром, — подсказал Петр Алексеевич.
— Во! Эксклюзивное предложение — к горшку пришпандориваются снежинки из натурального серебра. Эконом-вариант — на горшке рисуем портрет Есенина. Так, что там у нас дальше?
— Например, ясень? — включился председатель.
— «Я спросил у ясеня». Это будет хит новогодних продаж, я гарантирую это. Назовем «Ирония судьбы» и «Ирония судьбы-2». Первый — с фоткой Мягкова, второй — с фоткой Хабенского. Я уже слышу, как рыдают девушки и дамы бальзаковского возраста и как безутешные холостяки разговаривают с этими деревьями ночи напролет. Что еще из ясеня можно сделать? Мировое древо. Для любителей Скандинавии. Рукодельники у вас найдутся? Надо сделать фигурку чувака одноглазого и подвесить на дерево вверх ногами. Цену ломите, не жалейте. Те, кто вопрется в идею, — заплатят столько, сколько попросите. Из той же серии — «У лукоморья дуб зеленый». Посадить бабок, чтоб котов шили. Пострашнее — чтоб было видно, что это русский народный хендмейд. Цепочек дверных купить, бронзовой краской покрасить, к дубу присобачить, сверху кота посадить — и полный вперед. Рекомендовано для элитных детских образовательных учреждений. Так, что я забыл? Какие еще деревья вы уродуете? То есть, я хотел сказать, творчески перерабатываете?
— Клен. В советское время это у нас классика была, — с гордостью сказал председатель. — Вот помню, в семьдесят девятом на областной выставке...
— Точно! «Клен кудрявый-раскудрявый». Как сейчас помню, какой он был раскудрявый. Или вот «Клен ты мой опавший». Кстати, можно под этим брендом засохшие растения продавать, любые. Клен-то все равно опавший, листьев нету, и пофигу, кто он там на самом деле — дуб или липа.
— Сосны хорошо идут, — подсказал Пекунин.
— «На севере диком стоит одиноко». Целевая аудитория — состоятельные одинокие дамы после сорока. Они такую тему живо заценят.