оллона Филипповича моллюсками, винегретом и другими яствами под аккомпанемент аккордеона и виолончели.
— Меня бы после этого диктанта расстреляли, — шепнул Савицкий на ухо Живому.
— А меня бы накормили моллюсками, винегретом, можжевельником и дощатой террасой, — тоже шепотом ответил тот.
Поступавшим в банду также предлагался диктант, но попроще:
«Я, фамилия, имя, погоняло, вступая в ряды кипяченой братвы, торжественно обещаю: у своих не крысятничать, горбатого не лепить, понтов не наводить, на общак отстегивать, папу Кипяченого слушаться.
Сявкой буду.
Подпись, дата».
Впрочем, некоторые из особо приближенных к мэру писали оба диктанта.
— Да, небось, в те годы библиотека процветала, — заметил Савицкий.
— Ничего подобного! Ни библиотека, ни интеллигенция от этого триумфа орфографии ничего не выиграли. Даже наоборот. Сначала нас выселили из центра, а когда Кипяченого убили, то о культуре никто и слышать не хотел. Как только заговоришь с кем-нибудь о возвращении культурных ценностей, он тебе сразу: кипяченые времена вернуть хочешь? Нет, мол, кончилась ваша власть! Так мы тут и остались.
После смерти Кипяченого усадьба и все добро достались его правой руке, бывшему отличнику Мише Лиходумову.
Началось все, как водится, с женского коварства. Шуре Прытко надоел старый самодур Кипяченый, и она положила глаз на крупного и ладного Мишаню. Как уж она его уговаривала — неизвестно, но только однажды Лиходумов вдруг ни с того ни с сего затеял с любимым учителем спор по поводу написания предложения «Нельзя апеллировать к аффилированным коррупционерам». Дискуссия переросла в более широкую полемику о правописании сдвоенных согласных, в результате чего Кипяченый был доставлен в больницу с множественными огнестрельными ранениями и вскоре скончался, не приходя в сознание. Кто-то даже пустил слух, что будущий мэр вместо контрольного выстрела в голову добил учителя указкой, но это, разумеется, неправда.
— А что коварная Шура? — спросила княжна.
— А что Шура? Сидит теперь в лиходумовской приемной, когда он на месте — лебезит и заискивает, а когда в отъезде — распоряжается, как у себя дома. Поговаривают, что ключи от грамматического карцера теперь хранятся у нее. Что-нибудь не так скажешь — и все, пропал.
Живой и Савицкий не сговариваясь переглянулись, вспомнив теплый прием, устроенный им в мэрии. Можно считать, повезло, что их просто выкинули на улицу.
Если краснопырьевская интеллигенция, как невеселое напоминание о мрачных годах кипяченой опричнины, была поставлена почти что вне закона, то зоопарк, собранный прежним мэром, при новой власти прекрасно сохранился.
Кипяченый, как все нувориши девяностых, начинал с бультерьеров, потом завел в своей загородной резиденции павлинов и павианов, а затем раззадорился и стал выписывать и более экзотических животных. Новый мэр никогда не жил в усадьбе своего учителя, ссылаясь на аллергию и нехорошие воспоминания, но за животными велел следить и даже выделял деньги на их содержание. Возможно, он делал это из-за того, что его дочка, Стоза Михайловна, обожала «зверюшек» и регулярно приезжала проведать своих любимцев.
Но два месяца назад идиллии пришел конец. Мэр решил выгодно использовать простаивающий земельный участок, и на месте усадьбы Кипяченого начали строить восьмиэтажный бизнес-центр, который в городе уже прозвали Мэроскребом.
В Краснопырьевске никогда не строили домов выше трех этажей, и поэтому интеллигенция выразила сдавленный протест. Но поскольку протест прозвучал только в пределах бывшей церкви, его никто не услышал.
— Нет у нас лидера. Не за кем идти, — закончил рассказ Иван Иванович. — Так что все будет, как решил Лиходумов. Проект готов, разрешение на строительство получено. Уже и рабочих завезли. Киргизы какие-то, а может, с Севера ребята, кто их знает. Тихие такие, косоглазенькие.
Глава 28 Культурный фронт
— Ну, а ты-то, Иван Иваныч, за Мэроскреб или против? — спросил Бабст.
— Да как же я могу быть за?! — Савельев аж задохнулся. — Поляна же — объект культурного наследия! Именно на ней была Вакхова пещера. Там надо раскопки проводить!
— Ну, и как вы тут боретесь за культурное наследие?
— А никак не боремся. А как тут бороться? Интеллигенция у нас сами видите в каком состоянии.
— Да уж...
— Погодите-ка, — вмешался вдруг Савицкий. — Иван Иваныч, как вы назвали этих рабочих?
— Ну, косоглазенькими назвал, — потупился Савельев. — Но я же без оскорблений. Так все говорят.
— Нельзя так выражаться, — назидательно сказала французская правозащитница. — А если они вас круглоглазым назовут?
Савельев поправил свои круглые очки и хотел было что-то возразить, но Петр Алексеевич не дал ему и слова сказать:
— Так вот о ком они говорили! — воскликнул он.
— Кто?
— Да эти, в мэрии!
— Точно! — дошло до Паши. — Косоглазые каннибалы! Косорылые людоеды! Всех сожрут! Вот, значит, кто взбунтовался на Вакховой Поляне!
— Мальчики, вы что, фашисты? — изумилась княжна. — Что вы такое говорите? Опомнитесь!
— Да погоди ты! — отмахнулся от нее Живой. — Значит, так. Восточные гастарбайтеры неизвестного происхождения забаррикадировались в бывшей усадьбе Кипяченого, взяли в заложники весь зоопарк, и сегодня наш друг Шрек, он же мэр Лиходумов, будет принуждать их к миру. Поняли вы теперь?
— Поня-ятно... — протянул Бабст.
Савельев только изумленно моргал.
— Мы должны им помочь! — решительно заявила Вера, доставая мобильник. — Я немедленно звоню в Гаагу.
— Ага! Пусть высылают на помощь далай-ламу, — скривился Паша.
— Но нельзя же бросить их на судьбу произвола!
Все замолчали.
— Вера права, — сказал наконец Савицкий. — Помочь надо. Однако давайте сначала решим, как именно мы можем помочь. Силы у нас неравные. Вы представляете, что там сейчас делается? ОМОН, пожарные, МЧС — все готовятся к штурму. Что мы можем? Драться с ними?
— Ну нет, — сказал Живой. — Я в эти игры не играю. Сидеть потом в грамматическом обезьяннике и учить орфограммы? У меня уже есть среднее образование. В общем, я пас.
Княжна посмотрела на него с нескрываемым презрением, а потом обратила свой взор на Костю.
— А я вот о чем думаю, ребята, — сказал тот. — Ведь взбунтовались-то они не случайно. Иван Иваныч, ты говоришь, тихие они были?
— Тихие, — кивнул Савельев. — Нам две недели назад вдруг выдали зарплату, и я ночью потихоньку вышел в магазин «24 часа». Они там ходили впятером с одной тележкой и покупали крупу. Очень тихие и спокойные люди.
— Вот. Кстати, заметьте: еда у них была. А теперь такой вопрос: отчего Некипелов превратился в Кипяченого?
— Нашел полоумь-траву?! — вскочил с места Паша.
— Ты, студент, просто мисс Марпл. А теперь продедуктируй-ка мне второй вопрос: отчего тихие и мирные гастарбайтеры решили взбунтоваться против самого мэра?
— Тоже наелись травы?
— Сто пудов. И, наконец, последний вопрос: что нам теперь делать?
Все переглянулись.
— Надо любым способом пробраться на Вакхову Поляну, — ответил Савицкий. — Причем так, чтобы и киргизов спасти, и травы нарвать.
— Ну, и как это сделать?
Все снова замолчали.
— Есть только один выход, — сказала наконец Вера. — Надо призвать граждан к оружию! Мы соберем всю интеллигенцию и вместе с рабочими уничтожим тиранию!
Паша закашлялся.
— А что, мысль неплохая, — неожиданно поддержал ее Петр Алексеевич. — Если устроить демонстрацию, то Лиходумов не посмеет штурмовать Поляну. Тем более в присутствии столичных журналистов. Правда, Паша?
Живой хмыкнул:
— Штурмовать он, пожалуй, не будет. Но и нас внутрь не пустит. Будем стоять друг напротив друга и козу показывать. Потом все разойдутся по домам, а нас повинтят — и в грамматический обезьянник...
— Этого мы не допустим. В общем, решим на месте. Вступим в переговоры с противником. Костя, ты как?
— За.
— Вера?
— Да! Ура!
— Павел?
— Ну, а куда я денусь?
— Иван Иванович, я надеюсь, что вы нас тоже поддержите, — помолчав, сказал Савицкий. — Подумайте сами: надо спасать людей, уникальный объект культурного наследия, уникальную траву, уникальных животных. В общем, есть дело, которое может объединить всю общественность города. Нельзя упускать такой шанс!
Архивариус ничего не ответил. Он взял житие Вакха, подошел к стеллажу и осторожно поставил его на полку. После этого, кряхтя, открыл крышку старого сундука, стоявшего в углу, и достал оттуда какой-то сверток.
Развернув пожелтевшую оберточную бумагу, Иван Иванович выложил на стол старинный дуэльный пистолет.
— Я с вами, — сказал он. — Пятнадцать лет вас ждал.
— Ура! Вперед, анфан де ля патри! — крикнула француженка. — Я буду свободой на баррикадах!
— Топлесс? — ухмыльнулся Живой.
— Дурак!
— Эй, эй, погодите-ка! — остановил их Савицкий. — Иван Иванович, мы, конечно, ценим ваш благородный порыв, но демонстрация все-таки должна быть мирной. Крови нам не надо. Достаточно ее пролилось в вашем городе.
— Кхм. Это тоже верно.
И Савельев стал заворачивать пистолет обратно.
— Значит, так! Сейчас созываем общее собрание пырьевской интеллигенции, — продолжал командовать глава экспедиции. — Слава богу, никуда ходить не придется, все и так здесь. Надо расшевелить народ. Паша! Ты революцию никогда не пиарил?
— Нет, но готов попробовать. Цель пиар-акции оправдывается средствами заказчика.
— Отлично. Костя, ты поможешь?
— А у меня гитара с собой.
— Тоже хорошо. Сестренка, и ты что-нибудь скажешь...
— Я не только скажу, — подхватила Вера. — Я еще и спеть могу!
Через десять минут сотрудники культурных учреждений города, занимавшиеся посадкой брюквы под руководством своего красного директора, услышали нечто странное: из их родной церкви донеслись гитарные переборы, и звонкий женский голос запел «Марсельезу» на чистом французском языке. Интеллигенция бросила тяпки и поспешила в церковь.