— Рассказывай! — рявкнул Филипп, поманил Джейка в кабинетик, запер за ним дверь и повернулся к Коффину.
— Когда это у тебя началось?
Коффин дрожал как осенний лист.
— Вчера, сразу после ужина. Я думал, задохнусь. Встал и всю ночь бродил по улицам. Господи, какая вонь!
— А у тебя, Джейк?
— Сегодня утром. Я от этого проснулся.
— И у меня сегодня утром, — сказал Филипп.
— Но я не понимаю! — завопил Коффин. — Кроме нас, видно, никто ничего не замечает!
— Пока не замечает, — сказал Филипп. — Не забывайте, мы первыми сделали себе прививку.
У Коффина на лбу выступили капли пота. В глазах его ширился ужас.
— А как остальные?
— Я думаю, нам надо придумать что-нибудь сногсшибательное, да поживее, — сказал Филипп.
— Да что же это за напасть! — закричал Коффин. — Всюду вонь невыносимая! Вот ты, Филипп: ты утром курил сигарету, я ее и сейчас чувствую, даже глаза слезятся. Если бы я не знал вас обоих, голову бы дал на отсечение, что вы неделю не мылись… Все запахи, сколько их есть на свете, вдруг точно взбесились…
— Ты хочешь сказать, усилились, — поправил Джейк. — Духи все равно пахнут приятно, только чересчур резко. То же самое с корицей, я нарочно ее нюхал. После этого у меня полчаса текли слезы, но пахло-то все-таки корицей. Сами запахи не изменились.
— А что же тогда изменилось?
— Очевидно, наши носы. — Джейк в волнении зашагал по комнате. — Вот возьмите собак. У них насморка не бывает, а ведь они, в сущности, живут только обонянием. Да и другие животные, вся их жизнь зависит от чутья и ни одно никогда не страдает хотя бы подобием насморка. Этот вирус поражает только приматов и более всего проявляет себя именно в человеческом организме.
— Но откуда эта гнусная вонь? У меня давным-давно не было насморка…
— В том-то и соль! — продолжал Джейк. — Почему у нас вообще есть обоняние? Потому, что в слизистой оболочке носа и горла имеются тончайшие нервные окончания. Но там же всегда живет и вирус. Испокон веку он гнездится в тех же клетках, паразитирует на тех же чувствительных тканях и притупляет наши обонятельные нервные окончания, так что они никуда не годятся. Неудивительно, что прежде мы почти не чувствовали никаких запахов! Эти несчастные окончания просто не способны были что-либо чувствовать!
— А потом мы взяли и уничтожили этот вирус, — сказал Филипп.
— Нет, не уничтожили. Мы только отняли у него хитроумнейшую механику, при помощи которой он защищался от сопротивляемости человеческого организма. Целых два месяца после укола наш организм вел борьбу с вирусом не на жизнь, а на смерть и сокрушил захватчика, который сидел в нас с самого зарождения приматов. И вот, впервые за всю историю человечества, эти изуродованные нервные окончания начинают функционировать нормально.
— Господи! — простонал Коффин. — Неужели это только начало?
— Это еще только цветочки, — пообещал Джейк. — Ягодки впереди.
— Что скажут об этом антропологи? — задумчиво молвил Филипп.
— То есть?
— Возможно, когда-то в доисторические времена произошла единичная мутация. Крохотное изменение — и одна линия приматов стала уязвимой для этого, вируса! И быть может, поэтому человеческий мозг стал так развиваться и совершенствоваться, и самое существование человека, когда он утратил остроту обоняния, стало до такой степени зависеть от его разума, а не от мускульной силы, что он возвысился над прочими приматами.
— Ну, теперь он получил ее обратно и не возрадуется! — простонал Коффин.
— И я полагаю, — сказал Джейк, — он первым делом кинется искать виноватого.
Оба, Филипп и Джейк, посмотрели на Коффина.
— Ну-ну, ребята, бросьте дурака валять, — сказал Коффин, и его опять затрясло. — Мы все трое заварили эту кашу. Филипп, ведь ты сам говорил, что идея-то была твоя! Не бросишь же ты меня теперь.
Зазвонил телефон.
— Доктор Коффин, — залепетала перепуганная секретарша, — звонил какой-то студент, он… он сказал, что едет к вам…
— Я занят, — завопил Коффин. — Никаких посетителей! Никаких телефонов!
— Но он уже едет! Он говорил… что разорвет вас на куски своими руками…
Коффин швырнул трубку. Лицо у него стало серое.
— Они меня растерзают! Филипп, Джейк, да помогите же!
Филипп вздохнул и отпер дверь.
— Пошлите кого-нибудь в морозильник, пусть принесут всю охлажденную культуру, какая есть. И добудьте пяток привитых обезьян и несколько десятков собак.
— Но что ты собираешься делать?
— Понятия не имею, — отвечал Филипп. Но придется нам снова научиться насморку, даже ценою жизни.
Они орошали себе слизистые носа и горла таким количеством активнейшего вируса, что всякий нормальный человек уже до самой смерти не отделался бы от насморка. Они смешали культуру шести различных видов вируса, полоскали этой вонючей смесью горло и поливали ею себя и каждую привитую обезьяну.
Без толку.
Они вводили сыворотку себе внутримышечно и внутривенно, в руку, в ягодицу, под лопатку. Они ее пили. Они в ней купались.
А насморк им не давался.
— Наверно, мы подходим к делу не с того конца, — сказал однажды Джейк. — У нас сейчас максимальная сопротивляемость. Необходимо ее сломить.
Стиснув зубы, они ринулись по этому пути. Они голодали. Не спали по нескольку суток кряду. Разработали безвитаминную, безбелковую и бессолевую диету, их еда вкусом напоминала переплетный клейстер, а пахла и того хуже. Работали в мокрой насквозь одежде и хлюпающей от воды обуви, выключали отопление и распахивали настежь окна, хотя уже настала зима. Потом снова и снова опрыскивали себя активным охлажденным вирусом и, как чуда, ждали, чтобы засвербило в носу.
Но чуда не было. Изобретатели сидели туча тучей и глядели друг на друга. В жизни они не чувствовали себя такими здоровяками.
Вот только запахи. Все трое надеялись, что со временем притерпятся, но не тут-то было. Напротив, они начали ощущать даже такие запахи, о каких прежде не подозревали, — ядовитые, до отвращения приторные, запахи, от которых они, согнувшись в три погибели, кидались к раковине. Они пытались затыкать себе нос, но запахи просачивались через любую затычку, и к обеденному столу бедняги шли, как на пытку.
Они с устрашающей быстротой теряли в весе, но простуда их не брала.
— По-моему, вас всех надо посадить в сумасшедший дом, — сердито сказала Элли Доусон зимним утром, вытаскивая посиневшего, дрожащего Филиппа из-под ледяного душа. — Вы совсем рехнулись.
— Ты не понимаешь! — простонал Филипп. — Нам необходимо простудиться.
— Да зачем? — взорвалась Элли.
— Вчера в лабораторию нагрянули три сотни студентов. Они говорят, что запахи доводят их до исступления. Они уже не выносят общества даже лучших друзей. Если мы им не поможем, они разорвут нас в клочки. Завтра они придут опять, и с ними еще триста. И ведь это — те шестьсот, с которых мы начинали. А что будет, когда еще пятнадцать миллионов обнаружат, что собственный нос не дает им житья? — Он содрогнулся. — Ты видала газеты? Люди уже рыщут по городу и принюхиваются, как ищейки. Вот когда выясняется, что мы поработали на совесть. Мы бессильны, Элли. Эти антитела слишком хорошо делают свое дело.
— Так найдите какие-нибудь дряньтитела, которые с ними справятся, туманно посоветовала Элли.
— Ну что за глупые шутки…
— А я вовсе не шучу! Мне все равно, как вы это сделаете. Мне только нужен мой прежний муж, чтоб не фыркал на мою стряпню и не лез под ледяной душ в шесть часов утра.
— Я понимаю, тебе тяжко, — беспомощно сказал Филипп. — Но как нам быть — ума не приложу.
В лаборатории он застал Джейка и Коффина; бледные и злые, они совещались.
— Больше у меня ничего не выйдет, — говорил Коффин. — Я вымолил у них отсрочку. Я пообещал им все на свете, кроме разве своей вставной челюсти. Встретиться с ними еще раз я просто не могу.
— У нас осталось всего несколько дней, — мрачно возразил Джейк. — Если мы ничего не придумаем, мы пропали.
Филипп вдруг ахнул.
— Мы просто безмозглые ослы, — сказал он. — С перепугу совсем перестали соображать. А ведь дело проще пареной репы.
— О чем ты говоришь? — разозлился Джейк.
— Дряньтитела, — ответил Филипп.
— Боже милостивый!
— Да нет, я серьезно. Сколько студентов мы можем завербовать в помощники?
Коффин судорожно глотнул.
— Шестьсот. Они все тут под окном и жаждут нашей крови.
— Отлично, давай их сюда. И еще мне нужны обезьяны. Но только обезьяны простуженные, и чем хуже, тем лучше.
— Да ты сам-то понимаешь, что делаешь? — спросил Джейк.
— Нисколечко, — весело отвечал Филипп. — Знаю только, что такого еще никто Никогда не делал. Но, может, пришло время держать нос по ветру и идти, куда он поведет…
Бумеранг возвращался к исходной точке.
Все двери в лаборатории были забаррикадированы, телефоны отключены. В ее стенах шла лихорадочная деятельность. У всех троих исследователей обоняние обострилось нестерпимо. Даже маленькие противогазы, которые смастерил Филипп, уже не защищали их от непрестанного артиллерийского огня удушливых запахов.
Прибывали полные грузовики обезьян. Обезьяны чихали, кашляли, плакали и сопели. Пробирки с культурой вируса переполняли инкубаторы и громоздились на столах. Каждый день через лабораторию проходило шестьсот разъяренных студентов; они ворчали, но покорно засучивали рукава и разевали рот.
К концу первой недели половина обезьян излечилась от насморка и уже не могла снова его заполучить; другая половина снова простудилась и никак не могла избавиться от насморка. Филипп с мрачным удовлетворением это отметил.
Через два дня он ворвался в лабораторию сияющий, под мышкой у него болтался щенок с необычайно грустной мордой. Такого щенка еще свет не видывал. Он сомлел и чихал. Он явно страдал отчаянным насморком.
Далее настал день, когда Филиппу ввели под кожу каплю молочно-белой жидкости, изготовили вирус для распыления и основательно оросили ему нос и горло. Потом все уселись и стали ждать. Прошло три дня, а они все еще ждали.