Твой друг Адам
P. S. Увы, подобная воздержанность меня удручает. Иногда мне безумно хочется стать самим собой, выпустить свое животное начало, отдаться нежности без слов, сексу ради секса.
Дорогой Адам,
у секса нет морали, вот почему люди навязывают ее себе. Без правил не было бы ни пар, ни семей, ни общества, все погрязло бы в хаосе; благодаря запретам мы вышли из джунглей и построили города. Не огорчайся по поводу своей уравновешенности, Адам, это означает, что ты уже преодолел стадию примата.
Прекрасное открытие, верно? Не благодари.
Однако будь острожен! Если ты уже не примитивен, ты можешь показаться извращенцем – это риск для тех, кто достиг высокого уровня утонченности. Несмотря на запреты сознания, ты продолжаешь умирать от вожделения, тем более что Лили сразу тебя очаровала и ты именно ее имел в виду, пытаясь доказать мне, что владеешь новым эликсиром любви.
Не лучше ли поручить ее кому-нибудь из твоих коллег? Например, Фредерику Ру, другу, с которым ты мог бы поделиться своими сомнениями, которому мог бы рассказать о нашем дурацком споре. Я не против. По крайней мере, Лили будет в безопасности.
Целую тебя.
Луиза
P. S. В Монреале идет снег, более свежий и светящийся, чем весна. Он придает городу нарядный и девственный вид.
P. P. S. Я познакомилась с Брисом, он мне нравится. Он независимый, элегантный, с хорошо подвешенным языком, потому что работает в издательстве, два года как разведен, ему нужны длительные, серьезные отношения. Ничего общего с изголодавшимися студентами, которые пристают ко мне во время поездок в метро, – судя по всему, их возбуждает контраст между моим интеллектуальным чтивом и острыми каблучками парижанки. Пока что я играю с Брисом в кошки-мышки, чтобы испытать его желание, но боюсь, не смогу долго держать оборону. Во мне зарождается чувство любви.
Дорогая Луиза,
женщины любят любовь, а мужчины ею занимаются.
Твой абзац по поводу Бриса кажется мне удручающим.
Перечитывая его, я понял, что разделяет нас, мужчин и женщин, и так усложняет наши отношения. Когда ты упоминаешь о своем облезлом павлине, ты бьешь в барабаны и трубишь в рог, объявляя мне о чувственных залогах. Что за чушь! Ты тянешь резину, чтобы убедить себя в том, что вас влечет друг к другу, утверждая тем самым, что ты спишь только с тем, кого любишь и кто любит тебя.
Какая ложь!
А если бы вас связывало лишь желание? Его или твое? Зачем ты впутываешь сюда любовь?
Адам
P. S. Он явно морочит тебе голову, делая вид, что ему нужны «длительные и серьезные отношения». Наверняка он выискал это клише в журнале, в рубрике переписки с читательницами.
Адам,
ты что, ревнуешь?
Мне нравится, что ты злишься, значит ты все еще ко мне привязан.
А как там у тебя дела с моей коллегой Лили?
Луиза
Луиза,
я ненавижу ревность и пришел бы в бешенство, если бы испытывал ее.
Адам
Адам,
можно быть хозяином своих мыслей, но не чувств.
Луиза
Луиза,
в твоих предыдущих письмах мне не понравились два момента:
1. Ты интерпретируешь мое предостережение в отношении тебя и Бриса как искаженное проявление моей ревности.
Напротив, я призываю тебя переспать с ним, не обременяя себя лицемерием. Собственно говоря, меня раздражает лживая напыщенность, в которую вы облекаете ваши разговоры, вроде «длительных и серьезных отношений». Вы словно пытаетесь таким образом завуалировать свое желание, боитесь проявить его.
Ревность – это не проявление любви, а чрезмерное чувство собственности. Я же никогда не считал, что ты мне принадлежишь, ни раньше, ни сейчас.
Мы довольно необдуманно называем любовью различные тяжелые патологии, например одержимость присваивать тело и мысли другого человека, подавляя при этом его свободу.
2. Я не сообщу тебе ничего нового о Лили. Я связан профессиональной тайной и не имею права ее раскрывать; как только признания пациента достигают моих ушей, они попадают в защищенную зону, куда никому нет доступа.
Скажу лишь, что ее личность оказалась более притягательной, чем можно было предположить, судя по ее внешности. В роскошном теле, которое дерзко заявляет о своем совершенстве, прячется слабая маленькая девочка, неуверенная в том, что достойна любви. Она враждебна по отношению к самой себе и поминутно готова выбросить себя в помойку. Она не ценит ни одно из собственных достоинств – ни своей компетенции (несколько дипломов, полученных в университете Макгилла), ни лингвистических способностей (прекрасное владение французским, английским, немецким и испанским), ни внешности (она хотела бы быть плоскодонкой), ни бездонной голубизны своих глаз, которую она сравнивает с подкрашенной синькой водой в бассейне.
Париж выбивает ее из колеи, разрушая прежние стереотипы. Возьмем, к примеру, ее представления о моде – они основаны на американских сериалах типа «Молодые и дерзкие» или «Дерзкие и красивые», этих нескончаемых сагах, где женщины с силиконовой грудью ссорятся с мужчинами с пересаженными волосами. Уверенная, что нужно краситься и одеваться на манер калифорнийских «красоток», среди предпочитающих более утонченный и менее провокативный стиль парижанок Лили чувствует себя не в своей тарелке.
Я убежден, что молодые люди, с которыми у нее была связь, тоже соответствовали голливудским «стандартам», согласно которым каждый мужик, будь то шофер или финансовый аналитик, должен быть загорелым, широкоплечим и с кубиками на животе.
На днях мне достались два билета в Парижскую оперу, и я пригласил Лили на «Тристана и Изольду».
Ты не поверишь! Стоило мне подвергнуть ее испытанию трудным произведением – четыре часа музыки, Вагнер с его дивной медлительностью, либретто на немецком, – и Лили изменилась, она словно прошла боевое крещение. Чем больше оркестр шептал или бушевал, изливая из оркестровой ямы свою пленительную и ужасающую бесконечность океана, затишье, сдержанность, силу, тем сильнее дрожала Лили, охваченная волнением, которому не пыталась противостоять. Нет, она не слушала ушами, она внимала всем своим существом: ее ресницы трепетали, бедра раскачивались в такт музыке, сердце учащенно билось.
Съежившись, со слезами на глазах, она дрожала с самого начала прелюдии. Очень скоро она стала дышать в такт с Изольдой; ее дыхание усиливалось, прерывалось, почти болезненно следуя лирическому излиянию чувств певицы. И наконец неколебимое, дерзкое, незаглушаемое слилось с неистовством струнных в восторженном оргазме.
In dem wogenden Schwall,
In dem tönenden Schall,
In des Welt-Atems wehendem All,
Ertrinken,
Versinken,
Unbewußt,
Höchste Lust!
В нарастании волн,
в этой песне стихий,
в беспредельном дыханье миров –
растаять,
исчезнуть,
всё забыть…
О, восторг!!!
Мучительное сладострастие музыки пронизало Лили, принесло ей чудесное освобождение, позволило забыться в этих звуках, потонуть в гармонии мира, сближающей предсмертный хрип и дыхание жизни. Божественно…
Когда занавес опустился, скрыв сплетенных в объятиях любовников, Лили даже не смогла аплодировать, как будто утратив контроль над собственным телом.
Повиснув на моей руке, в полном изнеможении, она вышла из зала, опьяненная благодарностью к тому, кто приобщил ее к этому эзотерическому ритуалу, из которого, по рождению и из-за отсутствия подготовки, она считала себя исключенной.
«Не знала, что такое бывает» – вот все, что она сумела прошептать.
Я страшно горжусь тем, что познакомил ее с творчеством Вагнера. Чары достопочтенного волшебника не погибли в формалине официальной культуры, они все еще действуют на юное создание, приехавшее из Шикутими[5].
А что ты? Наслаждаетесь ли вы с Брисом музыкальной энергетикой Монреаля?
Искренне твой,
Адам
Как дела у нас с Брисом? Все отлично. Мы приступаем к флирту.
Луиза
Флирт – это не любовь, это желание любви. Ты растворяешься в абстрактных понятиях. Спустись на землю, Луиза.
Адам
Раз уж ты позволяешь себе читать мне нотации, разреши и мне пройтись по вашему с Лили вечернему походу в театр.
Входит ли в обязанности терапевта выводить свою пациентку в свет? Тем более вести ее на чрезвычайно романтическую оперу «Тристан и Изольда»?
У меня такое впечатление, дорогой Адам, что любовный эликсир подействовал не только на исполнителей, но и на публику: ты изощряешься изо всех сил, чтобы выиграть пари и завоевать Лили!
Луиза
Я не позволю тебе обучать меня основам психоанализа! Чем бы я там ни хвалился несколько недель назад, я образумился и спешу повторить, что мне отвратительна сама мысль использовать свое служебное положение в целях обольщения Лили.
Адам
Отвращение – это одна из форм одержимости: мы предпочитаем думать о чем-то с недовольством, чем не думать совсем.
Луиза
Начав оправдываться, я тем самым признаю возможность своей неправоты, поэтому предпочитаю молчать.
Однако хотел бы тебя предупредить, что наша переписка потеряет для меня всякий смысл, если ты не прекратишь постоянно «украшать» ее оскорбительными для меня замечаниями.
Имеющий уши да слышит,
Адам
Адам,
прости, что я тебя обидела, это ненамеренно. Перечитав твое послание, я вняла твоим аргументам и даю задний ход.
Mea culpa. Mea maxima culpa[6].
В любом случае мне теперь так радостно рядом с Брисом, что, даже если ты меня осудишь, я буду испытывать к тебе исключительную доброжелательность.
Если я в прошлый раз и отреагировала жестоко, то лишь потому, что ты обвинил меня в том, что я скрываю свои желания в отношении Бриса, и ты был прав: с тех пор как мы провели ночь вместе, у нас сплошная идиллия.