Деннисон лишь улыбнулся.
— Знаю, — сказал он. — Идем, Стасия. И захвати гитару.
Выдалась великолепная ночь. Поднялась полная луна, круглая, желтая и теплая, и залила море расплавленным золотом. Широкая светлая дорога открылась перед ним, когда суденышко, искусно управляемое, отплыло при попутном ветре от крутого сурового берега. Деннисон сидел у руля, а Стасия полулежала в середине на груде ковриков и подушечек. Лунный свет на волнах напоминал Деннисону о «Коломбе» и об истории бурной страсти, разыгравшейся на Корсике, не так далеко отсюда к востоку, Он трепетал от необычных чувств.
— Не споешь? — попросил он. Она, улыбаясь с величавой нежностью, некоторое время рассеянно перебирала пальцами струны, а потом, ударив по ним, завела старинную любовную песню «Пар ун нюи де рев». И, смешавшись с плеском моря и торжественным дыханием ночи, песня поплыла прочь, подобная тем песнопениям, какие, быть может, блаженные слушают в раю. Высоко над горами вспыхивал, пронзая ночь, яркий огонь маяка. Немногочисленные кроткие изумленные звезды глядели на них с высоты. Деннисон, преисполненный невыразимой страсти, столь жгучей, что она доводила его до боли, слушал, смотрел и задерживал дыхание, пораженный.
Они благополучно высадились на серебряном песчаном пляже с обращенной к суше стороны острова. Он помог Стасии выйти, твердо поставил судно на якорь и с мгновение стоял, упоенный великолепием мира вокруг себя. Затем произнес, указывая вперед на вершину горы:
— Вперед, Стасия!
И предложил ей руку. Вместе, завороженные, блаженствующие, они поднимались по тропе-серпантину к вершине в двухстах футах над морем. По пути они то и дело останавливались, чтобы послушать и поглядеть на темное с золотой дорожкой море, открывающееся им в сторону французского берега. Миллионы крохотных пляшущих искорок сплетались в эту ленту, знак высшей славы. Лунный свет падал на лицо Стасии, мягкий и теплый, насколько он может быть в этом зачарованном краю. И влечение к ней Деннисона не могло быть выражено ни в каких известных ему словах.
Они уже достигли места в сотне футов над пляжем, когда Стасия вдруг испустила отчаянный крик боли, споткнулась и стала падать, выпустив его руку. Рыдая в страхе, она вцепилась в край темной и крутой тропы. Ее нога подвернулась, ступив на свободно лежащий, немедленно покатившийся камень. Деннисон мигом подхватил ее. Прежде, чем она упала, его крепкие руки перенесли ее в безопасное место.
— Не болит, моя маленькая? — спросил он, встав перед ней на колени. — Не болит? Скажи.
Она, закусив губу, чтобы больше не кричать, не ответила. Но в ее глазах он увидел блеск слез, вызванных болью. Ощутив порыв великой страсти, он заключил ее в объятия. Душистые массы ее волос опьяняли его и сводили с ума. Ее тепло сокрушило последние остатки его самоконтроля. Он прижал ее к своей груди, укрыл ее и в невыразимом любовном томлении произнес ее имя. Он ощутил ее руку на своей шее. Рука, дрожа, сжималась все крепче. А затем его губы потянулись к ее губам. Так начался для них час высшего, но, увы, очень быстро миновавшего блаженства. Так ненадолго отворились для них райские врата. Благословенные любовью, они, наконец, пошли обратно к берегу и покинули на своей лодочке высокий и скалистый Иль де Уазо. Затем были новые поцелуи, новые слова, новые клятвы в саду среди ароматных роз, прежде чем она его покинула. Оставшись один, он очень долго бродил в угасающем лунном свете, а после этого долго сидел и думал в увитом виноградом темном бельведере.
Колокола собора в городке пробили полночь, торжественно возвестив, что один день миновал и мертв, а впереди новый, который предстоит прожить, а Деннисон все еще оставался здесь, высоко над прибоем, ведя беседу с собственной очарованной душой. Наконец, когда луна стала меркнуть, он поднялся. Переполненный радостью, он направился в свою комнату.
Пятью минутами позднее, бледный, как мел, с расширенными глазами и волосами в беспорядке, он съежился перед зеркалом со свечой в оцепеневшей руке. Лицо, которое он видел, он едва ли мог узнать.
— Боже милосердный! — ахнул он. И воззрился на себя снова. А затем разразился истерическим смехом. После чего ему сдавило горло, и он, не произнося более ни звука, стоял, вцепившись в край туалетного столика, и в панике глядел на зловещий образ в зеркале. Холодные и колючие капли пота выступили на лбу. Сердце билось в безумной спешке. Он так дрожал, что едва ли мог бы выпрямиться.
— Алкагест! Опять! — хрипло прошептал он. Увы, то было правдой. В эту ночь дьявольский эликсир, действие которого сказывалось периодически, опять проделал свою работу.
Черты, на которые Деннисон глядел безумными от ужаса глазами, не имели ничего общего с мужчиной, достигшим полноты развития, находящимся на пике жизни. Нет, не считая цвета глаз и общих очертаний лица, Деннисон едва ли мог себя признать. Самое большее, сколько, по его оценке, могло ему быть, это двадцать один год. И конец еще отнюдь не настал.
Глава 19. Бегство
ПОЧТИ ПОТЕРЯВ СОЗНАНИЕ от немого ужаса, Деннисон поставил свечу, спотыкаясь, добрел до кресла-качалки, упал в него и, забрав лицо в ладони, начал раскачиваться со всей силы, дабы выплеснуть свое отчаяние. Бессловесный и безмолвный, разве что время от времени испускающий рыдание, он вел свой бой. Наконец, неспособный больше оставаться на месте, вскочил и стал расхаживать по спальне. Каждые несколько минут он останавливался и при колеблющемся пламени свечи вновь изучал свое преобразившееся лицо, надеясь, вопреки всему, что глаза его обманули. Но нет, отражение в зеркале не менялось. Перейдя в своем страдании все пределы, которые он считал мыслимыми, он теперь воспринимал свой мозг как вихрящуюся путаницу тысяч мыслей, страхов, потрясений, мук, обрушившихся на его вздыбленное и разорванное я. Теперь страх действительно вцепился в него крепко и пронзил душу до дна. Страх, столь тошнотворный, столь до отвращения непреодолимый, что лицо его посерело, глаза дико заблестели при мысли, что может принести будущее. И неизбежно принесет.
— Нет, нет, нет, — вскричал он, содрогаясь и начав стучать зубами. Он выбросил перед собой руки, словно пытаясь оградить себя от неосязаемого и безжалостного владычества Алкагеста, понимая, что не сможет дотянуться до него, оттолкнуть или вступить в схватку.
— Нет, нет! Этого не должно быть! Не может!
И в то же время в самых сокровенных глубинах души он понимал: может и должно. Впервые в жизни он встал лицом к лицу с движением мысли, которое пока не смел довести до логического, единственно возможного заключения. Впервые, столкнувшись с основательным и сложным научным кризисом, с нового рода развитием ситуации, причем естественным процессом, неизбежной причинно-следственной связью, он поймал себя на том, что шарахается, подобно ребенку, который боится оставаться в темной пустой комнате. И он, остающийся пока сильным мужчиной, закрыл глаза стиснутыми ладонями, упал на пол и так лежал долгое время, оглушенный ужасом. Лишь время от времени у него вырывалось какое-нибудь случайное слово, ничего не значащий обрывок молитвы к силе, которая обращала на него внимание не больше, чем на раздавленного червя или раненого муравья.
Свеча почти догорела. И начала чадить, пламя затрепыхалось, и наконец утонуло в лужице растопленного воска. Обугленный фитиль какое-то время красно сиял, наполняя спальню духом жженной пеньки. И вот настала тьма.
Деннисон приподнялся. Неуверенно пополз на четвереньках к постели, забрался в нее и лег, все еще расстроенный. Но со временем, и много спустя его тревожное дыхание стало спокойным. Он уснул. Еще через какое-то время осторожные шаги раздались в коридоре за дверью спальни. У самой двери они замолкли. Тишина. Дверная ручка очень плавно повернулась. Дверь беззвучно отворилась на два-три дюйма. Деннисон не пробудился и даже не шелохнулся. С минуту-другую не слышалось никаких звуков, кроме глубокого дыхания спящего. Некто высокий, стоя в дверях, бдительно прислушивался и не сводил с американца взгляд, который, то ли благодаря особой силе, то ли вследствие неких своих изначальных особенностей мог проникать во мрак. Наконец, похоже, вполне удовлетворенный, наблюдатель опять беззвучно затворил дверь и тихо, словно кошка, удалился по черному, как смоль, коридору.
Деннисон пробудился на заре с головокружением и в полном смятении чувств. Сперва он не мог понять, что случилось, и почему он лежит в постели, полностью одетый. Причем окна закрыты, шторы спущены, а в воздухе стоит запах догоревшей свечи.
Но почти немедленно вспомнилось все. То, что произошло на острове, страшное открытие по возвращении. Все. Отражение в зеркале, догоревшая свеча и постель в беспорядке вернули его к реальности. И, вновь испытав прилив тошнотворного бессмысленного страха, он вскочил, распахнул окно, подбежал к шкафу и, одурев от ужаса, вновь стал изучать свое отражение при дневном свете.
— Кошмар, жуткий сон, не иначе! — вскричал он. — Меня обмануло освещение!
Вопреки фактам, он все еще надеялся, что реальность не имеет отношения к этой дичи. Но нет. В ясном и беспощадном свете утра, разлившего мириады жемчужных оттенков по восточному скату неба, чудовищная правда предстала перед ним еще явственней. Он в единый миг осознал, что, увы, так и есть, судьба неумолима, ее когти уже протянулись и ухватили его, и нельзя не предвидеть, к чему все катится. Испытывающий дурноту, потрясенный, дрожащий, он вынужден был признать то, что и так уже знал. Несмотря на следы переживаний, оставшиеся после прескверной ночи, его лицо теперь выглядело, и это не было ошибкой, еще моложе, чем когда он изучал его, держа в руке зажженную свечку. Он пока не мог этого проанализировать, но казалось, что само по себе осознание правды через его психику воздействовало на его физическое состояние, и, как только барьер отрицания оказался окончательно сметен, поток хлынул свободно и роковой процесс пошел заметно скорее.
Терзания его души не находили подобающего выражения в юных чертах, его нынеш