ные, растительные и минеральные яды равно бессильны, разве что определенные алкалоидные токсины могут, по всей вероятности, обладать известным тонизирующим действием и несколько ускорять ваше обратное развитие. В случае чего…
— Стойте! — вскричал Деннисон до жути пронзительно. Он вскочил. Он с трудом удерживал равновесие, перед глазами все плыло, его мутило, и это при безупречном телесном здоровье. Гул и головокружение почти изгнали мысли, но одна идея, одно главное желание прорывались сквозь мельтешение разрозненных картин. Он должен вырваться!
— Перестань, ты, дьявол! — вновь сдавленно вырвалось у него. Ему стало тошно от страха, что Стасия застанет его в таком виде, и он кое-как потащился к двери. Но прежде чем он одолел это расстояние, он шарахнулся прочь с гортанным бессловесным воплем. Перед ним, вызванная по дьявольски изощренному замыслу холодного и расчетливого гения Иль Веккьо, уже стояла Стасия.
В один миг прекратились все его вызванные ядом галлюцинации. Он стоял спиной к свету, а она, замершая в дверной раме, точно прелестная картина, к свету лицом. Он увидел ее пылкий ожидающий взгляд, улыбку на губах, которые так часто целовал, изумление в глазах. Затем, протянув руки с негромким радостным возгласом, она двинулась ему навстречу. Лишь немного смущенная светом лампы среди густой тьмы, глубоко взволнованная внезапным возвращением пропавшего возлюбленного, на миг она не обратила внимания на перемены, которые в нем произошли. Но он стоял, чуть покачиваясь, не спеша к ней, чтобы схватить ее за руки, а затем крепко обнять, и по ее лицу пробежала тень. Улыбка угасла. Сомнение, неясный и безотчетный страх охватили ее. Она прижала обе ладони к груди.
— Гренвиль? — вскричала она. — Что… что это?
Он хрипло рассмеялся, неспособный больше управлять собой, сдерживать эту одурь в своем взбаламученном мозгу. Он сделал к ней шаг. Она отпрянула с ужасом в глазах.
— Нет! Нет! — вырвалось у нее. — О, Боже мой! Что это? Что случилось?
— Стасия, — промямлил Деннисон, отчаянно силясь восстановить власть над собой и вести себя как подобает, хотя при этом и отдавал себе отчет в тщете усилий, и в том, какое жалкое зрелище собой являет. — Стасия, послушай… он дал мне… он… твой дядя… это…
— Вот видишь, — прервал его спокойный бесстрастный голос старика. — Сама понимаешь, моя дорогая. Теперь ты, наконец, знаешь причину внезапного исчезновения нашего гостя и его…
— Ложь! Это все ложь! — простонал несчастный и, спотыкаясь, попятился. Его речь была невнятна, почти что и не речь вовсе. — Стасия, послушай… он мне дал…
Но она с криком полного отчаяния, боли и муки, который ударил даже по немеющим чувствам Деннисона, оттолкнула его.
— Не, нет, не подходи! Прочь от меня! — кричала она. — Что это? Дядя, скажи!
До этого Деннисон считал, что его терзания ровно таковы, какие любой может вынести и жить. Они довели его до кризиса, до попытки самоубийства и, казалось, худшее позади. Но теперь, оглушенный и ошеломленный, истязаемый цианидом, бегущим с кровью через лихорадящий мозг, он ощутил большей глубины страдание, резкое, точно удары бича самого Аида. Плывя в темном тумане с пурпурными пятнами, которые разрывались и гасли, а потом собирались заново, он случайно время от времени видел лицо Стасии. И, встречая эти чудесные темные глаза, полные сперва страха, затем ужаса, а далее отвращения и невыразимого презрения, он понял, как бы ни был одурманен, что еще не до самого дна осушил чашу горькой мести Иль Веккьо.
Мучения при виде другого человека, чистого и невинного, в роли беспомощной жертвы, да еще самой дорогой ему на свете женщины, нерасторжимо связанной с ним судьбой, доводили его почти до безумия. Впервые он понял, каково, когда в тебе убивают душу. И, одержимый жаждой вернуть под свою власть онемелый язык и непослушное тело, сказать ей, что случилось, объяснить, он, шатаясь, двинулся к ней, торопливо и страстно лопоча. Он видел ее волосы, ее прекрасную теплую шею, ее обнаженные руки, изящные ладони, которые теперь его отталкивали.
— Стасия, послушай меня! — воззвал он, биясь, как утопающий, когда уже иссякли силы. Но она, уже придя в себя после оцепенения, вызванного ужасной и для нее совершенно непонятной переменой, закричала что-то, чего он не разобрал, что-то неистовое, страстное и ужасное, и эхо ее крика зазвенело в его ушах, точно церковные колокола. Затем, взмахнув обеими руками в попытке отогнать от себя ужас, она повернулась и бежала. И, точно белая пташка, пропала в ночи.
— Стасия! — закричал он с безумным смехом. Никакого ответа. Ее здесь не было. Деннисон опять рассмеялся, слабо и по-дурацки, как человек, который выпил лишнего. Кивая головой и дрожа, он повернулся к мрачному патриарху.
Иль Веккьо сидел на прежнем месте в своем кресле, которое не покидал с тех пор, как Деннисон вернулся полчаса назад. И по-прежнему со вкусом курил длинную трубку, наблюдая крушение человеческой жизни, как если бы находился в оперной ложе. Он улыбнулся и сурово покачал головой. И, смутно видя его последними сполохами сознания, Деннисон ощутил зарождение столь жгучей ненависти, столь неистовой и бурной, что на миг его мозг прояснился.
— Ты, ты все равно умрешь! — возопил он. — Не из-за того, что сделал со мной, ты, гадюка! И не за все свои убийства! Но из-за нее!
На столике лежал китайский нож для бумаги, длинный стальной клинок с рукоятью слоновой кости в виде резного дракона. У дракона были рубиновые глаза. Они кроваво блеснули расстроенному взгляду Деннисона. Он схватил это орудие. И бросился на Иль Веккьо. Пена выступила на его губах, его посиневшее лицо, осунувшееся, искаженное, было воплощенной ненавистью. Он оскалил зубы в жажде убийства.
Но Иль Веккьо, не упускавший ни одного движения, ни одного вздоха, ни одной перемены в том, кому мстил, даже не шелохнулся. Единственным признаком тревоги было то, что он на миг перестал курить. На самый краткий миг его трубка черного дерева перестала дымить, а старческие полные губы сложились в насмешливой улыбке.
— Ты умрешь! — без всякого толку пригрозил ему Деннисон.
— Осторожнее, дурень, — предостерег его патриарх. — Ты поранишься этим ножом. Осторожней!
Внезапно все пружины в Деннисоне ослабели. Рука дрогнула и упала, и больше не слушалась. Нож прозвенел о плитки. Деннисон рванулся вперед. На миг он овладел собой. Затем с нелепым неразборчивым криком упал.
— Идиот! — фыркнул Иль Веккьо и потянулся за спичкой. Пристальными змеиными глазами он изучал того, кто беспомощно распростерся перед ним на полу. Затем дважды позвонил в звонок для слуг.
Вскоре появился ломбардец.
— Подайте мне пятую бутылку вон с той полки, — распорядился хозяин. И налил напиток в стакан. Затем ломбардец поддержал голову Деннисона, а старик, склонившись, влил ему лекарство меж зубов. Поднял правое веко и с мгновение изучал расширенный, жуткий, лишенный выражения зрачок.
— Гм, — коротко произнес он. Выпрямился. Обутой в шлепанец ногой подвигал бесчувственной тело. И заметил по-итальянски. — Слишком много вина. Сами понимаете. Отнесите его в постель. И по пути передайте старой Марианелле, чтобы явилась к моей племяннице. Ей может что-нибудь понадобиться, возможно, она нездорова. Запомнили?
— Я все понял.
— Очень хорошо. Теперь ступайте. И будьте осторожны, раздевая его. Постарайтесь ничем ему не повредить. Это важно. Очень.
— Так точно, сир, — отвечал ломбардец. Несмотря на его примитивность и полное подчинение Иль Веккьо, в его глазах затаился страх, изумление, признаки всколыхнувшихся суеверий, они же прозвучали и в голосе. — Так точно, я все понял. Он не болен, этот американо?
— Нет, лишь небольшое расстройство. Утром он опять придет в себя. И… Гм… Ломбардец!
— Да, сир?
— Что бы ни случилось вы ничего не видите, ничего не слышите, ничего не спрашиваете.
— Да, сир!
— Даже если произойдет что-то, что покажется противоречащим здравому смыслу, подобное чуду, не нужно задавать вопросы. Ни теперь, ни потом! Марианелла тоже должна быть слепа и нема. Я поговорю с ней. Но запомните: вы ничего не видели и ни о чем не станете говорить! Иначе дело может обернуться для вас не совсем приятно. А мою власть вы знаете!
— Да, да, сир, — прошептал слуга, бросая испуганный взгляд в сторону.
— Вот и хорошо. Теперь отнесите его в постель.
Ломбардец поклонился, подхватил безвольное тело легко, точно младенца, и удалился. Как только он исчез со своей ношей, Иль Веккьо прошел к камину и с мгновение застыл, задумчиво поглядывая на приятное свечение кедровых поленьев. Повернувшись, наконец, спиной к качалке, он заговорил:
— Последний взрыв. Последняя попытка бунта, самая последняя. Отныне никакой опасности. С этим покончено. Отныне он мой. Он принадлежит мне. И моим исследованиям. Телом и душой. Если он воспротивится, есть лаборатория, И тут я только за! — он задумчиво сел и немного покурил. Затем, подобрав «Анналы офтальмохирургии», возобновил прерванное чтение.
Глава 22. Клетка
НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ. РАЗ и навсегда. В этом, впервые за свою долгую, полную холодных расчетов жизнь Иль Веккьо ошибался. Ибо, когда на следующее утро, около четверти одиннадцатого к Деннисону, продравшись через дебри тяжелой интоксикации, стало неуверенно возвращаться сознание, и с ноющей головой и красными глазами он сел в постели, первая ясная мысль в его мозгу была об убийстве. Несмотря на сильную жажду, на несвежий запах пересохшего рта, на стальной обруч боли, охвативший лоб, явились воспоминания почти обо всем, что случилось ночью накануне, о попытке самоубийства, ее неудаче, ужасной встрече со Стасией, о низких и бесчестных средствах, которые использовал его мучитель, дабы навеки опозорить его в глазах женщины, столь им любимой. И вспомнил, правда, уже совсем смутно, как скверный сон, нелепую попытку убить ученого ножом для разрезания бумаги. И, хотя в его памяти осталось только начало нападения, он догадывался, что ничего не вышло.