Он отступил и одну за другой пустил свои острые стрелы в корчащееся содрогающееся тело. И продолжал стрельбу даже после того, как Иль Веккьо простерся неподвижно, перестав дышать. Бледное и напряженное лицо Деннисона отражало горение души внутри него. Души взрослого мужчины в маленьком детском теле. И на его губах застыла улыбка. Последняя стрела, стремительно мелькнув, пронзила уже остановившееся сердце Иль Веккьо. Бросив последний взгляд на белое, запятнанное кровью лицо, на помутневшие глаза, которые, ибо веки остались поднятыми, смотрели, не видя, в глубины летнего неба с кудрявящимся облаками над горой, Деннисон отвернулся. Он погладил ясеневый лук и пылко его поцеловал.
— Ты мне хорошо послужил, — сказал он и уронил лук в траву. Смеясь, он расстегнул пояс и бросил колчан. — Теперь почти все сделано, — добавил он. — Конец. И Мир. Они почти мои.
И больше ни разу не взглянув на того, кто зловеще и тихо лежал в этом освещенном солнцем лесу, он направился обратно к дому.
Глава 26. Кончено
ОН ВЕРНУЛСЯ НЕЗАМЕЧЕННЫМ Марианеллой, единственной, кто был дома. Спокойно, без колебаний, как человек, который давно обдумал свои действия, он вступил в кабинет. Снял с книжной полки переплетенный в черное том с записями. На столе лежали бумаги с разрозненными заметками. Их он тоже подобрал. Все это побросал в камин. А сверху плеснул масла из лампы. Миг спустя поднес спичку. Взревело пламя, и все итоги многих лет нечестивых деяний стали гибнуть. Деннисон задумчиво наблюдал, пока над сморщенными и хрупкими черными клочьями не взлетели последние искры. И тогда вернулся к столу. Сел. Пером вывел слова прощания, объяснения и благословения для Стасии. Запечатал письмо, вывел сверху ее имя и оставил на видном месте.
— Консуматум эст, — пошептал он, вложив в эту жуткую цитату благоговейное чувство. — Кончено. — И поцеловал письмо, добавив: — Прощай.
Затем тихо, со странным для такого маленького существа достоинством, покинул дом и направился по длинной тропе среди роз к террасе над пропастью. Он только один раз остановился: у розового куста, где в тот первый вечер их признания во взаимной любви они со Стасией поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. Розы были кроваво-красными, они пылали, точно раны, в темно-зеленой листве. Деннисон сорвал одну. Поднес к губам. Затем, с розой в руке, двинулся дальше. Свернул в сторону на не огражденный край пропасти. Улыбаясь и не оглядываясь назад, задержался на мгновение. Только на мгновение. Затем прыгнул. Море, праматерь всего живого, с радостью приняло его и даровало вечный мир.
Нынче ничьих голосов не слышно в обнесенной стенами усадьбе на горе Сен Клер. Она покинута, разрушается, оливы и апельсины с боем отступают перед соснами. Ноготки и розы все больше теряются в сорняках. Трава пучками растет на дорожках, и даже пустила корни на каменных ступенях широкого разваливающегося крыльца. Старый дом стоит в запустении, никто не поселился в нем, его считают проклятым и боятся по всей округе. Мало-помалу обваливаются венцы каминных труб. Со стен, по которым разросся, цепляясь за что только можно, неухоженный плющ, неровными уродливыми кусками падает штукатурка. На развалинах беседки буйствует одичавшая глициния. Природа восстанавливает свою власть по всему этому месту, скрывая следы деяний рук человеческих, смягчая своей красотой утрату многого, что могло быть и чего не могло.
В Тарасконе, принятая родными, простыми и добрыми людьми, которые сострадают, но не понимают, и ныне живет седая, согбенная и несчастная женщина. Ее называют Стасия. На ее пустом лице, где навеки угас свет разума и души, что-то все еще напоминает, как она когда-то была прекрасна. Она ни с кем не разговаривает, если только родные первые не обращаются к ней. Живая, но все равно что мертвая, безобидная, дряхлая, она весь день сидит в праздности у широкого окна, наблюдая, как тени ползут по стенам Шато де Рен, сосредоточив взгляд на Бокере или, уронив глаза к медленным водам темной Роны, вечно и неизменно движущимся к великому и древнему морю в белопенных гребнях.
Море, земля, небо и лесистые высоты, крутые пропасти, разрушенные стены, бессчетные голоса ночного ветра — все они задают вопросы. О чем они спрашивают, каких взыскуют ответов, ни один ум не постигнет, ни один людской язык вовеки не произнесет.
Незанятый мир
Журнал «The Cavalier», № 1, 1912
Глава 1. Пробуждение
ПОДОБНО ТОМУ, КАК рассвет начинает проступать в туманном ночном небе, признаки возвращения сознания робко обозначились на лице погруженной в транс. Вновь дыхание жизни привело в движение ее полную грудь, в которую опять стало медленно проникать несущее жизнь тепло этого дня. Она по-прежнему лежала, распростертая на пыльном полу, закрывая лицо рукой, и вдруг вздох сорвался с ее губ. Жизнь! Жизнь опять возвращалась к ней. Чудо из чудес воплощалось в действительности.
Теперь она дышала, пусть слабо, и сердце неуверенно забилось опять. Она пошевелилась. Простонала, еще не в силах окончательно сбросить обволакивавший ее мрачный покров глубокого и тяжкого сна без видений.
Но вот ее ладони сомкнулись. Точеные пальцы, сужающиеся к ногтям, вцепились в массу густых роскошных волос, разметавшихся по полу вокруг головы. Дрогнули веки.
Миг спустя Беатрис Кендрик сидела, ошеломленная и ничего не понимающая, всматриваясь в необычайную картину перед собой, самую поразительную, какую доводилось созерцать представителям рода людского с тех пор, как возник мир, картину места, преображенного настолько, что это превосходит любой вымысел.
Ибо от комнаты, которую она помнила и которая была последним, что она видела перед тем, как давно, невероятно давно, ее веки сомкнулись, уступая внезапной и неодолимой дремоте, — от этой комнаты остались только стены, потолок и пол из рыжей проржавевшей стали и крошащегося цемента. Полностью, как по волшебству, исчезла штукатурка. Здесь и там горстки белой пыли намекали на то, что она когда-то была. Исчезли все картины, карты и схемы, которые всего какой-нибудь час назад, как казалось, наполняли эту контору Аллана Стерна, инженера-консультанта, орлиное гнездо на 48-м этаже башни Метрополитен. Мебель тоже исчезла. Неповрежденные оконные стекла так густо заволокла паутина, что сквозь нее почти не проникал дневной свет. Сейчас они напоминали чудной, изобилующий мухами, занавес там, где когда-то висели обычные зеленые шторы.
Пока она сидела с приоткрытыми губами и глазами, расширившимися от изумления, паук схватил жужжащую добычу и заторопился обратно в отверстие в стене. Огромная летучая мышь с кожистыми крыльями, висевшая вниз головой в дальнем углу, разразилась сухим негодующим писком.
Беатрис потерла глаза.
— Что случилось?.. — медленно произнесла она. — Я сплю? Ну и дела. Хорошо бы не забыть это, когда я проснусь. Из всех снов, какие я видела, этот, безусловно, самый странный. Так похоже на действительность. Так ярко. Я могла бы поклясться, что проснулась, и все же…
Немедленно сомнение озарило ее ум. На лице появились признаки озабоченности. Глаза обезумели от великого страха, страха, полного непонимания. Что-то в комнате и в этом таинственном пробуждении навело ее на догадку, что случилось нечто зловещее и это не сон. Охваченная испугом, Беатрис забилась среди бетонного крошева и мусора этой неприветливой комнаты.
— О!.. — вскричала она в ужасе, когда огромный скорпион с поднятым для удара хвостом помчался прочь и скрылся в зияющем проеме, где прежде висела дверь в коридор. — Где я?.. Что такое? Что случилось?
Охваченная неописуемым ужасом, бледная, с вытаращенными глазами, прижав обе руки к груди, едва прикрытой изношенной хрупкой тканью, Беатрис огляделась. Ей показалось, будто нечто чудовищное и злобное затаилось в сумрачном углу у нее за спиной. Она хотела закричать, но не смогла исторгнуть нц звука, разве что сдавленный выдох.
Затем направилась к двери. И пока она делала первые шаги, обрывки ткани, оставшиеся от ее прежнего костюма, упали на пол. Столкнувшись с новой неприятной неожиданностью, она остановилась. Но взгляд тщетно искал чего-то, чем можно было бы прикрыть тело. Ничего подходящего.
— Что это? И где мой стул? Мой стол? — сдавленно простонала Беатрис, направляясь к месту у окна, где им надлежало стоять и где их не было. Изящные стопы бесшумно отталкивались от густой и таинственной пыли, устилавшей все вокруг. — Моя пишущая машинка? А это? Не может ли это быть моей машинкой? О небо! Да что случилось-то? Я в своем уме?
Перед ней обнаружилась более крупная груда пыли, где угадывались мягкие полусгнившие деревянные щепы. И еще она разглядела там кусочки ржавого железа, похожие на рычаги пишущей машинки, два или три, и несколько резиновых клавиш, все еще узнаваемых, хотя буквы на них стерлись.
Когда она склонилась, чтобы получше разглядеть новые черты загадочной картины, на ее тело упали, образовав дивный плащ, ее густые длинные волосы. Она попыталась поднять одну из резиновых клавиш. При легчайшем прикосновении та рассыпалась тонким белым порошком. Беатрис подскочила в ужасе, испустив громкий вопль.
— НЕБЕСА МИЛОСЕРДНЫЕ! — ВЗМОЛИЛАСЬ она. — Что все это значит?!
Мгновение она стояла неподвижно, словно утратив саму возможность двигаться или мыслить. Сдерживая дыхание, она лишь взирала перед собой, предельно ошеломленная, как случилось бы с человеком, который заметил вдруг, как шевелится мертвец. А затем ринулась к дверному проему. Выглянула в коридор, туда и сюда, столь же пустынный, и далее вверх по ступеням, вернее, по тому, что от них осталось, ибо там тоже не обнаружилось ничего, кроме пыли, паутины и насекомых.
Тут девушка завыла в голос:
— О, на помощь, на помощь, на помощь!..
Никакого ответа. Даже эхо раздалось совсем неясно, и его вялый, угасающий звук лишь усугубил ощущение жуткого и неправдоподобного одиночества. Как? Нигде никакого отголоска человеческой жизни? Ничего. И нет знакомого гула огромного города вокруг. А ведь когда она внезапно провалилась в сон, там, за стенами, были оживленные улицы и многие мили населенных жилищ. А теперь лишь немое свинцовое безмолвие. Неподвижная гнетущая атмосфера. Она давила на Беатрис, как тяжкие погребальные покровы.